Вдох. Николай делал это десятки раз – но теперь всё было иначе. Вечер, тишина, гулкость пустого коридора и сердца под рёбрами. Выдох, скрип дверных петель, полумрак.

— Пришёл… — Научный руководитель отложил книгу, которую держал на коленях. Вставать из кресла не стал, кивнул в сторону окна. Там, на столешнице темнел знакомый округлый силуэт.

— Вы вернули чашу, — просипел Николай взволнованно. Юрий Вадимович кивнул, провёл языком по губам, прикусил нижнюю.

— Выкать было нужно в Киеве. Здесь — уже нет.

— Запутался… я. — Николая бросило в жар. Он провёл вспотевшими ладонями по рубашке, смял ткань. К горлу подкатила почти невыносимая тошнота. — Говорить… мы будем?

— Навряд ли. — Втянув воздух носом, Научный руководитель посмотрел на Николая серьёзно, протянул раскрытую ладонь. — Заключим соглашение. Если, — выделил интонацией, — если что-нибудь… что угодно для тебя — слишком, ты уходишь. И мы больше никогда, ни-ког-да к этому не возвращаемся.

Николай вдруг увидел, что трясёт не его одного — их обоих. Кивнул, обхватил себя за плечи.

— Это всё плохо.

— Если мы говорим об одном и том же… то очень. Всё ещё можешь уйти.

Дрожь, тошнотворное, преступное предвкушение пополам с липко-сладким ужасом. Мотнув головой, Николай ткнулся взглядом в пол. Услышал облегчённый выдох старого кресла, шаги и звон колб.

— Будем проводить ритуал?

Пожатие плеч.

— Привычные действия успокаивают.

Горошины перца ударились о дно чаши, остро запахло корицей, вязко плеснуло базовое масло. На Николая сощурилась бирюза.

— Подожжёшь?

Слишком влажные, пальцы соскальзывали, никак не удавалось сложить щепоть. Научный руководитель встал за спиной, обхватил запястье двумя ладонями. Тёплое дыхание шевелило волосы на виске.

— Ничего… страшного не случится. – Пламя наконец зародилось — робкое и хилое, охватывало подношение нехотя, словно без аппетита. Николай по привычке опёрся о шероховатое дерево столешницы, вонзил в него ногти, откинул голову, и Юрий Вадимович обнял со спины, распластал одну ладонь на груди, а вторую – на животе. Ладони горячие и большие — тепло от них просачивалось под тонкую рубашку и дальше, под кожу… Николай судорожно выдохнул. Ладони медленно двигались – к плечам, к воротнику рубашки, потом обратно. Тяжесть подбородка Николай ощущал затылком. Поясницей – пряжку ремня.

Пальцы научного руководителя проникли меж пуговиц рубашки, задели голую кожу. Он же и к отцу прикасался. Так же?

Николай судорожно перевёл взгляд на пламя, затерялся в оранжевой пляске. Всегда можно уйти. Если он захочет уйти – его сразу отпустят.

Пуговицы податливо выскакивали из плена петель. И вот уже вся рука под покровом ткани.

Нет, Николай не уйдёт — отказаться уже не сможет.

Юрий Вадимович обхватил грудь — и Николай почему-то понял: Он считает удары сердца.

Пламя отбрасывало на стены причудливые дрожащие тени. Наблюдая за Ними, Николай угадывал силуэты — чёрные отражения грязного, но такого головокружительно приятного. Они плавно двигались. Вот рука на шее. Прикосновение чуть щекотное — слишком лёгкое. Вот склонённая голова — кончик носа очерчивает ухо. Выдох на кожу, мочка во влажном тепле…

— Мишермин.

Научный руководитель отстранился. За круговертью собственных эмоций Николай вопреки своей воле ощутил отголосок чужих — они показались мрачными. Но, может быть, он ошибся.

И вновь: «мишермин». Незнакомое, мягкое слово — что оно значит? Он сглотнул, обнял снова, но как-то… совсем иначе, резче и жёстче. Николай только теперь заметил, что рубашек нет на них обоих, и кожу щекочут оказавшиеся мягкими волоски. Когда-то эта деталь особенно ярко вре́залась в память, усугубив и без того безмерное отвращение.

Сильные руки мягко но настойчиво повлекли Николая в сторону. В этот момент снизошло внезапное озарение. Он наконец-то понял, что именно излучал научный руководитель.

Это была тоска.

Хрипло застонала кровать. Он сел, отпустив Николая. Опустил голову.

— Ляг рядом, если хочешь. — Тихо, полушёпотом. Слепо нашарив ладонь Николая, сжал — тут же выронил.

— Что значит то слово? — спросил Николай, почему-то стуча зубами. Несмотря на августовскую жару, его не просто трясло — колотило в ознобе.

— Не могу. Это значит: я не могу.

На Николая накатили слабость и облегчение. Второе было одним на двоих. Колени подкашивались,. В огненном полумраке блеснула кривая усмешка.

— Иногда я так матерюсь. Удобное слово. — Хмыкнул.

— Отец на Латыни ругался. Если при мне.

— Ну да.

— А это какой язык? — Проще было спрашивать о чём-то таком, нейтральном.

— Да сам не знаю. С раскопок привёз — запомнилось.

И, сбросив обувь, научный руководитель забрался под простыню.

Лежать рядом с ним было странно — тесно, тепло, волнующе и уютно. Благовония выгорели. В дурманящем дымном мраке Николай чувствовал жар его тела своим.

— Закрой глаза. Хорошо?

Темнота под веками красноватая.

Матрас слегка качнулся — Николай ощутил, что научный руководитель приподнялся на локте. Костяшки его пальцев на пылающей щеке показались даже прохладными.

Нежность и тоска — чего Он источал больше?

Гладил волосы, снова и снова уводя за ухо непокорную пушистую прядь.

Обнимал, словно маленького.

А, может, вот так и лучше?

— Когда-нибудь в следующий раз? — спросил Николай опасливо.

Ответом был вздох. Тяжёлый и очень долгий. Потом поцелуй, осторожный и лёгкий, в лоб.

— Хотел бы сказать, что нет. Но… понятия не имею. Пока я и сам не знаю, насколько плох.