Лежать рядом, невольно подстраивать собственное дыхание к чужому, зарываться носом в мягкую горячую кожу — это было так ново и непривычно. Прижиматься к нему, позволять бережно к себе прикасаться, самому изучать — украдкой, опасливо. Откуда этот круглый шрам на плече? Что будет, если будто случайно прижаться губами к тонкой коже на сгибе локтя? А если пробежать пальцами по мягким волоскам, стремящимся вниз от груди тёмной шелковистой дорожкой? Он задышал чаще, перехватил запястье, вернул руку выше, молча накрыв ладонью. Николай фыркнул прямо ему в шею – уже знал: от этого Он вздрагивает.

Если в первый вечер Николаю было неописуемо страшно, то на следующий отступили и страх, и робость, открывая путь совсем иным чувствам — горячим, кружащим голову. Николай боялся, что все вокруг это замечают — перманентное, не проходящее возбуждение, лихорадочный румянец — они не оставляли, изводили, копились комом в горле и огнём внизу живота весь день. То, что испытывал, требовало выхода, и во второй вечер Николай уже сам льнул к нему, стаскивал рубашку так торопливо, как будто от этого зависела чья-то жизнь.

Как может быть грязным и неправильным то, что так хорошо?

Научный руководитель зачем-то осаживал.

— Я не хочу, чтобы ты жалел. Пока — это всё ещё шалость, почти невинная, — улыбался. Николая манила эта улыбка, он тянулся к ней, но Юрий Вадимович всякий раз откидывал голову. — Поцелуй — это форма близости, которой не может быть. — Слова прозвучали слишком серьёзно, резко и, наверное пытаясь сгладить разочарование Николая, он прижал к себе крепче, взъерошил дыханием волосы. — Маленький.

Николай чувствовал себя словно после горилки. Зачем так издеваться? Вроде и подпустить, а не позволять ничего. Повозился — весь какой-то мягкий, текучий, самому себе неподвластный, плывущий в дымном воздухе, оплывающий в этих больших руках. Поднял лицо.

— Я же видел. Я знаю, какой… как это… — и весь зарделся. Запал угас, отвага куда-то исчезла. Блеснула улыбка, накатили странные, смешанные чужие эмоции.

— И что же ты видел? — Грусть, но в то же время болезненно острое любопытство. Его пальцы пробежали по плечу, удержали за подбородок. — Что же… м-м?

Николай задрожал.

— Вот это… не надо спрашивать.

Тихий, мягкий смех. Воспоминания: о солнце, о пресс-папье, о светлых ягодицах и смуглых руках…

Весь мир вдруг перевернулся. Николай осознал, что теперь он сам раскинулся на спине, а научный руководитель нависает сверху, то ли щекочет, то ли невесомо ласкает подушечками пальцев солнечное сплетение.

— Вот потому-то и не могу. Что это знание никуда не исчезнет — тебе с ним жить. И мне — уж если на то пошло, Николай. — А дышал тяжело, загнанно. Словно пробежал стометровку, словно до зайчиков в глазах отжимался под безжалостным взглядом Михи.

Сердце трепыхалось у Николая в глотке.

— Пле…вать, с чем жить.

Что-то прорывалось наружу — то ли болезненный стон, то ли вопль, то ли тошнота. Ладони были ужасно мокрыми, пульсация внизу — одуряюще-сильной. Вот и пришёл, подкрался пугающий разговор. Да только не было сил говорить. И слов подходящих не было. Одно лишь жалкое, жалобное:

— пожалуйста.

И собственные пальцы у него на шее, где чуть заметная горбинка от долгой работы с бумагами.

Николай понял, что шмыгнул носом — по-детски, наверное. Тащил на себя, к себе. А Он тяжёлый и каменный, эмоций не разобрать. Глядел долго, серьёзно.

— Твой бы энтузиазм, да в мирное русло. Сломаешь. — И вновь смеялся. Ласково. — Ты или я — растлитель?

Уши у Николая сгорали.

— Зачем насмехаться?

— Не-е-ет… Это защитный рефлекс. Не над тобой. Всё хорошо. — Тряхнул головой, отбрасывая с лица упавшую прядь. — Забыл, что такое семнадцать. — И снова блеск улыбки.

— Вы руну нарисовали.

— М-м?

— Обережную.

— Выкаешь.

— Злыдень…

— Я?

Теперь рассмеялся Николай — сам не знал, почему. Наверное, и впрямь защитный рефлекс такой. Горячие пальцы снова начертили руну, подкрались к соску, сжали — немного больно. И приятно. Второго, пожалуй, больше. Его лицо оказалось близко — так близко, нос к носу… Всё-таки поцелует?

Поцеловал.

Коротко — так пробуют горячее, опасаясь обжечься. Секунда, даже не прикосновение, а только его преддверье. Но хорошо. Николай цеплялся за него, чувствовал капельки пота на коже и твёрдость рёбер под ней. Тянулся вверх, чтобы распробовать уже по-настоящему: мяту в чужом дыхании, податливую мягкость и вместе с тем настойчивую, уверенно ведущую твёрдость, влажное тепло…

Натянувшись, резинка пижамных штанов пропустила горячую руку, Николай выгнулся, вскинул бёдра, уже не отдавая себе отчёт в том, что творит. Научный руководитель лишь накрыл ладонью, сжал сквозь тонкую ткань белья… раз, два, три.

И вспышка по всему телу.

— Тише, тс.

Это что, Николай застонал так протяжно?!… Ох, как же стыдно.

А пальцы у научного руководителя теперь склизкие, ведут по животу, оставляют дорожку.

— Прос…тите.

Он поцеловал в лоб. А потом, — Николай увидел! — поднёс ту самую, перепачканную руку к лицу, к самым губам — зачем?

— Когда тебе семнадцать… всё очень просто. — Стыд и оцепенение. Хотелось спрятать лицо, всего себя. Где Николай? С кем он? Какое безумие… Злыднева сыть… Всё теперь грязное — этого же не утаить никак! — Ну что ты дрожишь? Иди сюда, вот так… Это мы сейчас снимем, уберём. — Шорох, бумажное сухое прикосновение. В голове стало медленно, медленно проясняться.

Научный руководитель обтирал Николая, как маленького. И обнимал, как маленького, укачивал.

— А мне… мне так можно?

Пробормотал сдавленно, куда-то ему в подмышку. Юрий Вадимович гладил по волосам.

— Может, достаточно с тебя треволнений?

Собственные руки — как вата. И мысли — как вата. Шелковистая дорожка волосков, пояс штанов...

— В сорок всё не так просто. — Он хмыкнул. Николай старался не думать, никак не называть то мягкое, что боязливо обхватывал… — Спал бы уж, ребёнок неугомонный. — Но привстал, стаскивая лишнее, потом опрокинулся на спину, забросив руки за голову. — Ты же не успокоишься — ну играйся.

Злыдень…

С такими же словами подбрасывал зубодробительные задачки.

А смотрит улыбаясь, пытливо. Щурится. Эмоции у него пьяные.

— Что мне… делать? — Голос Николая не слушался — вышло хрипло.

— Ну нет уж… — тихий смех, — не буду я тебя инструктировать. Даю тебе карт-бланш. Только не кусайся.

Зачем бы Николаю кусаться?

Теперь, когда лихорадочное возбуждение получило разрядку, он мог более-менее связно думать. Не торопясь окинуть взглядом научного руководителя — ленивого, дышащего размеренно, в ожидании. Он что, спящим притворяется? Или мёртвым?

Захотелось цапнуть его — просто так, чтоб не издевался. Только за что? Не за… м-м… ведь?

Он приподнялся на локтях.

— Э нет, я знаю, о чём ты думаешь. Иди-ка сюда, не бойся. — Аккуратно обхватив под бедро, затащил на себя, на верх. — Лёгенький — не раздавишь. – Сидели лицом к лицу. Он зачем-то очерчивал указательным пальцем висок, скулу… большой прижался к губам, надавил — и Николай пропустил его, слегка прикусил — просто так, сам не знал, зачем. Оказалось почему-то приятно. Солоно. Это же… та рука? — Можно вот так. Это подсказка. — Злыдень. — Что? Спим?

Подначивал, совершенно точно подначивал!

Николай не поведётся.

Или поведётся?

Как это так, чтобы… ртом?

Весь расчёт был на то, что Николай откажется. Это стало очевидно по той волне пришедших извне эмоций, которая накрыла с головой, как только Николай стал решительно выпутываться из обвившихся кольцом сильных рук. А вот пусть теперь на себя пеняет! Николай толкнул его в грудь, да ещё и прижал к матрасу. Вряд ли это противно. Ведь приятно же целовать его губы, кожу. Шею приятно, живот приятно — настолько, что собственный вновь заполняется горячей-горячей тяжестью.

Как это так, интересно, что, пытаясь доставить удовольствие другому, получаешь его и сам.

Удивительно ведь.

Он дышал тяжело, хрипло. Замер и вздрогнул, когда Николай, сходя с ума от собственного бесстрашия, зарылся носом в курчавую поросль. Она пахла мылом и, совсем немного, густым терпковатым мускусом.

Плоть наливалась и каменела. Николай вдохнул — глубоко, жадно, словно собирался прыгнуть с обрыва в реку и не был уверен, что выплывет. Но, как это говорят — перед смертью не надышаться? Трусливо закрыл глаза. Тронул губами на пробу — гладкое, дрожащее. Почувствовал руку на затылке — она направляла, подталкивала всё ниже.

Нужно быть божевольным, чтобы такое делать.

Николай божевольный. Он делает — исследует, изучает. Ртом и руками. Даже кончиком языка. На вкус странно, в голове гулко, а внутри… ох… внутри напряжённо — снова!?

Почему снова?

Его ноги согнулись в коленях, пальцы натянули, скомкали простынь. Сперва направлявшая рука теперь попыталась настойчиво отстранить — не успела. По телу научного руководителя прокатилась судорога — первая, вторая… С каждой — шумный выдох сквозь сжатые зубы. С каждой — горьковато-солёная, горячая вязкость выплёскивалась толчками. И что с этим делать? А вдруг… Николай захлебнётся?

Он вздрогнул в последний раз.

«А…лекс».

Прозвучало ли это на самом деле — или воображение Николая сыграло такую шутку? Но что-то внутри хрустнуло. Словно ударили по ушам, по затылку… Николай подавился — вязким, густым, противным… Слышал запах, которого здесь быть не могло.

То, что Николай держал во рту, было в… в…

— Шшш, тсс. — Николай кашлял. Научный руководитель обнимал его, прижимал к себе, как котёнка. — Больше ни-ког-да. Ник…ког-да. — Его пальцы собирали вязкость с подбородка и соль со щёк — одно безнадёжно перемешивалось с другим.

А Николай продолжал слышать фантомный запах. Это их запах. Обоих.

— Всё хорошо.

Самые плохие два слова, которые бы мог сказать — но сказал — соврал.

Знал, что должен уйти. Знал, что может. Смиренно принимал: не уйдёт — останется. И однажды будет солнечный день, и руки Николая на дереве столешницы. Поза унижения, полного подчинения.

Круг замкнётся.

Один мёртвый и два живых сольются в одно, став трёхглавым омерзительным существом.