Да, именно тогда, когда его прижали к стене, теперь дальше. Он должен был найти все, все касания и движения, и понять, что происходит между ними. Что происходит с ним и как долго это происходило. А теперь туда – в самое начало его падения. Распутать клубок из воспоминаний: нитка за ниткой, и вытянуть в одну. Но мысли бога прерывает рука поперек его живота, поглаживающая его мягким касанием во сне, и вжимающая его в себя сильнее. Кровь в теле бога кипит, и мысли снова путаются. И нити воспоминаний в его руках снова запутываются еще сильнее, словно затягивая узел у него на шее или внизу живота.
«Нет-нет-нет-нет», – Се Лянь задыхается, ему нужно дышать; жар от руки его демона спускается вниз живота и связывается там горячим узлом. А Се Лянь умирал, снова и снова, но ему нужно было дышать и не позволить случиться тому, что может произойти. «Думай!» – Приказывает он сам себе, и водоворот воспоминаний тащит его вниз; он ищет самое начало. Вытянуть в одну нить, распутать, но руки его Сань Лана так мешают, они теперь постоянно мешают ему думать. Когда? Когда он не осознавал этого? Когда ещё прятался от всего того, что происходит между ними? С ним! Он ищет вот снова. Они стоят там, на склоне; их пальцы переплетены; и он совершает роковую ошибку, разрешая Сань Лану делать все, что вздумается. О, недопустимая оплошность. Его демон слишком прилежен в исполнении просьб бога. Их жизнь неотвратимо медленно меняется. Так хищник на охоте следит за своей добычей, лишь затем, чтобы притаиться в высокой траве и прыгнуть на ни о чем не подозревающую жертву. Или так было всегда? Кто из них был хищником, а кто добычей? Теперь Се Лянь не знал.
Вдох и выдох, нить за нитью из плотного клубка чувств, пальцы, словно запутываются в шелке воспоминаний. А секундная мысль о шелке возвращает его к волосам Сань Лана, к их мягкости, и снова к храму и его рукам. Ему нужно сосредоточиться.
Это была очередная тренировка. Над ними простиралась каменная арка, оборванная посредине подобно мосту, проведенному в небо. Часть камней то тут, то там были словно расплавлены самим солнцем. На них застыли каменные капли, словно сама арка плакала от боли. Не будь она разорвана посреди, легко укрыла бы пару мужчин от всевидящего ока солнца. Несмотря на то, что с каждым днем на горе становилось лишь холоднее, солнце на чистом небосводе светило все также ярко и безжалостно. Только теперь его свет стал таким же холодным, как и ночи на горе. И все же в свете небесного светила было свое очарование. Например, его лучи, что запутались в волосах задыхающегося под Демоном Божества. Они цеплялись за каштановые пряди, подсвечивая их золотом и мягкой лаской, подобно языку нависшего над своей парой тигра, проходясь сверху вниз. Прямиком от закинутых над головой рук, сцепленных в жесткой и в тоже время невообразимо нежной хватке Умина. Лучи солнца соблазнительно подсвечивали кожу его божества, утопая его в чистом золоте на сжатых запястьях; просвечивали вены – к ним хотелось прижаться губами, ощутив под ними сбившийся ритм пульса бога. Но тот и так столь приятно отдавался в груди демона гулом и вибрацией от его праха. И ниже, подсвечивая жидкое золото радужки Его Высочества и счастливый блеск в его глазах. Солнце, словно в издевке над слабостями демона, спускалось ниже, прямо по распахнувшемуся вороту одежд, лаская грудь бога. И еще ниже в центр, подсвечивая его кольцо, уютно утроившееся в объятьях грудных мышц его бога. Оно прямо кричало ему о том, что это его место, что оно создано, чтобы лежать там, в этих объятьях, и наслаждаться, утопая в горячем шелке его кожи. Солнце играло с этим местом и самим кольцом, что с каждым демоном, словно получало огранку и теперь напоминало драгоценный кристалл. В голову Хун-эра пришла мысль: «Если так продолжится, эта безделушка превратится в драгоценность, достойную его Бога». С этой мыслью демон не заметил, как приоткрыл губы, наблюдая за вздымающийся, от сбитого дыхания, грудью, и выпустил свой юркий язык, широко облизывая пересохшие губы. Да, молодой тигр доволен тем, что старший не вырывается. Но. Его милый принц вовсе не понимал, в каком положении он сейчас находится. Прижатый бедрами к гладким скалам – бедрами его гибкого и сильного Сань Лана. Се Лянь лежал, наслаждаясь тем, что его демон наконец-то перестал ему поддаваться и бился в полную силу, выбив из его рук Фансинь, и вот теперь принц не только обезоружен, но и лишен возможности двигаться. Восхитительно! Он хороший учитель, а Сань Лан такой прекрасный ученик.
Демон вжал бедра в пах принца, повторяя его движение недельной давности, а Се Лянь прыснул от смеха, произнося:
– Сань Лан мне мстит?
– Гэгэ! – его милый демон так умилительно надул щеки в тот самый момент, как принц резко дернул бедрами, переворачивая их и высвобождая руки из крепкого захвата. Конечно, Умин ему это позволил. Теперь его бог снова над ним возвышался, сладко хваля.
– Умница, Умин, вот видишь, побеждать меня совсем не страшно, – улыбка бога напоминала насмешливый оскал. Демон под ним обмяк. Тогда Се Лянь этого не заметил.
– Да… Гэгэ… – его голос был тихим. Сань Лан наблюдал за этой улыбкой и смехом, очарованный этими зубами и слегка треснувшими губами, на краях которых виднелась крупица засохшей крови. Надо будет энергией залечить их. И мысленно он взмолился: «Перегрызи уже мне глотку, Боже, пускай эти аккуратные зубы и клыки, что немного меньше моих, уже сомкнуться на моей шее».
Он опять облизнулся, и принц перестал смеяться зорко, проследив это движение, но не придав ему значения. Умин часто так делал, и тогда он думал, что это от голода, но теперь…
Тень от расколотой арки усилилась, словно став единым целым, накрывая их с головой, и на несколько мгновений в своей прохладе, пряча их от мира и остужая пыл дикого танца двух воинов.
О да, тогда он смеялся. Ему казалось это таким забавным. Теперь в тени храма, с разгоряченной кожей, забавы в игре двух хищников принц более не находил.
Одна из нитей в его руках словно распрямляется; он нашел опорную точку падения, и ту самую точку, где в его плотине расширилась брешь.
Кровь бога. Умин всегда гнушался ее пить. Как можно? Поддаться проклятому демоническому началу, что так и шепчет, как будет вкусна плоть подле него. Любимая. Сладостная. Доступная. Бог явно не был против напоить его собой. Только это было табу, которое он не хотел переступать. Ведь для того, чтобы получить подобный нектар, пришлось бы причинить Ему боль. А за такое простить себя он бы не смог. И лишь один раз стал исключением. Его бог боролся с ним с одним из демонов, и хвост той твари напоминал шип, наполненный ядом. Ничего необычного, каждая тварь здесь изгалялась как можно. То была небольшая рана на ладони, что начала прорезать кожу его божества уродливыми молниями яда, врезающимися в кожу.
Хун-эр действовал немедля, не раздумывая, как только его сабля проткнула сердце твари, что заходилась в агонии, он схватил руку божества и припал губами к ладони, высасывая кровь принца вместе с ядом.
– Сань Лан, в этом нет нужды, прав… – Се Лянь осекается, шипя.
Демон и не думает останавливаться, сплевывая прогнившую кровь, и вновь припадая губами к ране, заполняя естество бога своей энергией, очищая его.
Еще раз сплевывает яд и вновь припадает губами к ране, на сей раз, глотая чистую и свежую кровь божества. И проклятье, не зря он поставил для себя это табу, если бы его принц проявил и такую милость, то слабое ничтожество в его лице давно сорвалось бы. Пускай его божество было низвергнуто, и все же, сколько неподдельной духовной силы срывала его кровь и плоть? Не удивительно, что столько демонов стекалось к ним в попытке насытиться его богом.
– Нет. – С губ Умина сорвалось это с рыком, когда он в гневе представил, как любая из этих тварей смеет вцепиться в тело его бога – он не позволит этому произойти. И конечно, его бог понял его неправильно. Как всегда.
—Нет? Ну что ты, если понравилось, пей сколько хочешь, Сань Лан, – снова этот мягкий и нежный голос, наверняка с демонической улыбкой на устах. И верно, стоит ему, не прекращая своей трапезы, взглянуть на свое божество изподлобья, когда перед ним снова предстает демон соблазнитель с сияющими глазами, застывшими в улыбке-полумесяце. Его бог его погубит. И верно, Се Лянь тогда не понимая, что он делает, кладет руку на макушку своего ничтожного верующего и зарывается в мягкие волосы, слегка массирует кожу головы, и произносит:
– Не нужно себе отказывать, если что-то хочешь, просто бери, я же уже говорил. Все… Ах! – последний возглас ни то боли, ни то наслаждения его бога, стал благословением для его демона.
«Ваше высочество, просто позвольте своему верующему встать на колени перед вами и поклониться вам, как вы того заслуживаете. Прямо здесь, прижав к одной из тысячи этих каменных стен»
Умин, спасая себя от этих мыслей, закрывает глаза и делает ещё один глоток восхитительной крови. Последний. И отстраняется, отступая. Она ударяет ему в голову так сильно, как ни один крепчайший алкоголь, что пили солдаты, когда он еще был жив в Сяньлэ. От того питья люди падали замертво, чтобы не вспоминать зверств Безликого, либо же забывались в бреду. Кровь же Его бога открывала в нем истинные, низменные желания. Самые сладкие и недоступные грезы.
Сейчас Принц ненавидит себя и умирает со стыда: как только он мог вести себя так беспечно и недопустимо рядом с Сань Ланом? Но непрошеные воспоминания о том дне опаляют его естество. Тогда его демон, смотря прямо ему в глаза, облизывает свои окровавленные губы и смотрит прямо на губы Се Ляня. А потом так быстро, что Се Лянь и сам не понял, как это заметил, скользит взглядом по груди и останавливается на паху бога, одновременно проходясь языком по заостренным клыкам. В этот миг сердце принца пропускает мощный удар, что заполняет его уши. А затем его демон быстро отворачивается, возвращая маску на свое лицо, и вытаскивает саблю из поверженной твари. А лицо Се Ляня озаряет непрошеный жар. И на мгновение он ощущает присутствие стыда, но быстро гонит его от себя. Сань Лан просто ему помог здесь, нет ничего такого.
О да, он помнит – это еще один узел развязан, и шелковые нити воспоминаний текут дальше, а руки его демона проходятся выше по груди, но он снова ныряет из реальности в воспоминания.
Вот ещё кое-что, что его последователь себе позволил. Стоило им только найти горные ручьи, как они немедля приступали стирке и ванне. Да, Умин мог легко очистить их, применив свои духовные силы. Но все же ополоснуть тело даже в ледяном горном ручье было приятно. В тот день, когда он это заметил, они мылись в небольшом горном озере. То напоминало узкую и глубокую чашу, наполненную дождевой водой. Холодная и прозрачная жидкость наполняла ее до краев, омывая ее внутренние стены и смягчая ребристую поверхность. Они сняли верхние одежды и сапоги, и легко погрузились в воду. Ничего необычного. Жое вновь стирала их вещи, но Се Лянь не заметил, когда оказался спиной к своему демону, а тот перебирал его волосы, погрузив их в воду, вымывая пыль дорог и нежно массируя кожу. Вода из ледяной, медленно становилась горячей. А принца морило в сон от контраста прикосновений и тепла воды. Такой спокойный момент, так тепло и уютно. Так и было. А затем тихим, словно неуверенным шелестом, его демон произнес:
– Гэгэ, хочешь, я помою тебе спину?
– А? Да, можно, – В голову Се Ляня не закралось ни одной мысли, их путь был слишком долгим, а теплая вода и мягкие прикосновения Сань Лана расслабляли и успокаивали.
Тонкий нижний халат был отброшен к Жое, а Се Лянь облокотился о борт и позволил своему демону поливать его спину и омывать его.
– Сань Лан, а тебя? – это было произнесено сонным голосом; веки отяжелели. Помимо тепла воды вокруг них клубилась демоническая энергия Умина, легко скрывающая их от глаз всех остальных обителей горы. Она мягко давила, доводя уставшее тело до блаженной истомы.
– Не нужно. Отдыхай. – Голос Умина отдавался в его голове так, словно никаких других звуков не существовало. Только голос его демона и его собственное сердцебиение.
Он начал с плеч, мягкими касаниями усиливая нажим, его демон начал разминать податливое тело своего бога. Затем он аккуратно перешел на шею, заставляя Се Ляня наклониться и лечь на руки. Здесь он снова смягчился, проводя пальцами по позвонкам до основания роста волос, и снова вниз к плечам. Кожа под руками Хун-эра воспламенялась, и сердце лениво зашлось в радостной трели. Неспешными движениями, Сань Лан спустился ниже по спине, разминая и ее, и жар распространился вслед его касаниям, заполняя все тело.
– Мммммх – Се Лянь наслаждался. Никто так не заботился об его теле. Никто и никогда.
– Сань Лан, может я тоже? – но его голос переходит в шипящий стон – демон разминает затёкшие мышцы спины чуть ниже лопаток. Тогда стыд ещё спал в нем, точнее он гнал его от себя, убегая как можно скорее. Он поднимал в нем свою голову и кричал: «Недопустимо!». Но затем сильные пальцы Умина нежно разминали чуть выше поясницы, и принц только и мог, что млеть, да чувствовать участившееся сердцебиение и сбывшееся дыхание Сань Лана.
– Гэгэ правда стоит лучше отдохнуть, – голос охрип позади. Казалось, его демон превозмогает непосильную ношу или горит заживо не меньше. В прочем так и было, просто тогда Се Лянь не замечал этого.
И гэгэ отдыхает, засыпая, облокотившись на борт горного озера. И просыпается уже сухим на руках его демона в очередной, уютной полупещере. И как это возможно, его демон мог вить из него веревки.
И стыд пробивается сквозь бреши в его плотине, и шипит, что он заснул голым, и Умину пришлось его обтирать, высушивать, одевать и нести. Румянец жжёт щеки, но этого все еще недостаточно.
Новый большой узел шелка распутывается под его руками, но впереди еще много узлов. Маленьких узелков, состоящих из мелочей мимолетных касаний и взглядов, создающих один большой узел.
Сколько ещё таких мелочей?!
Вот Сань Лан проходит по его пульсу, и сердце скачет быстрее.
А вот их руки переплетаются, и Сань Лан поглаживает его ладонь большим пальцем, и щеки заливает румянец все чаще.
А вот они в одной из пещер, и Се Лянь сидит с мечом, позируя, а Сань Лан рисует его, и в недовольстве отходит от стены, прожигая ее взглядом, явно недовольный либо собой, либо стеной. Но затем он разворачивается, и в глазах его демона загорается свет, а на губах играет улыбка приоткрывающая очаровательные клычки. Часть лица перемазана в угле, и в порыве он подходит и поправляет волосы принцу, извиняясь, и приоткрывая шею. Жое в это мгновение сползает, приоткрывая кангу, и улыбка исчезает с его губ, а Се Лянь отворачивается – он хочет прикрыть этот шрам его вечной вины перед своим народом. И демон позволяет себе новую вольность, и прикасается кончиками пальцев к канге, вырисовывая ее уродливые черты.
– Это больно? – в глазах демона мелькает боль и горечь, когда он задает этот вопрос.
– Нет – Се Лянь пожимает плечами. Возможно, ему и было больно, возможно, дышать ему всегда было тяжело, с тех пор как он сам надел на себя эту цепь. Но его демону вовсе не обязательно знать об этом.
– Однажды я ее уничтожу, – он произносит это одними губами и аккуратно убирает руку, ловя взгляд своего бога в немом обещании.
Будь на месте юноши кто угодно другой, Се Лянь бы непременно посмеялся. Но тогда встретившись с ним взглядом, принц понял одну вещь: Умин уничтожит вовсе не кангу, он уничтожит его. И когда демон отвернулся, когти стыда вновь расширили бреши его стойкой плотины. До них был лишь жар и быстрое биение сердца. Но теперь все это показалось недопустимым, все, что они делали. Да только как быстро они пришли, так быстро он их и прогнал. Ведь все в порядке, они не делают ничего предосудительного. Только его щеки горят, а руки пробивает дрожь, и сердце так быстро бьётся.
Сколько еще таких мелочей? Мелочей, которые он игнорировал ровно до того момента, когда его прижали к стене перед битвой с тридцатью тремя глупыми демонами, попавшимися на пути? И каждая из них – это узелок в его воспоминаниях, узелок из чувств, приведших к тому, где он есть сейчас. Безвозвратно влюблен в своего Сань Лана и абсолютно не знает, что с этим делать.
Тогда его милый Сань Лан так хорошо наполнил его энергией и отпустил. А Се Лянь выбежал и рванул в бой с головой – туда, подальше от стыда, и осознания того, что между ними происходит. Но теперь он не может от этого скрыться. Другое дело, что он вовсе не замечает прожженные тела демонов, и то, как странно они сбились в кучу. Все это не важно. Пусть бой прочистит его голову, пусть она станет ясной, и он сможет думать. Конечно, он не может. Он должен запереть свои чувства глубоко внутри. Глубоко-глубоко.
Но каждая его попытка проваливается. Он хочет бежать так далеко, как только может. Он хочет спрыгнуть с обрыва, но теперь его крепко держат руки, что когда-то не дали ему упасть в пучину темных воспоминаний. Эти руки теперь крепки, и не гнушатся вжать его в землю. Теперь эти руки гладят его плечи. Эти руки нежно трогают его пульс и перебирают волосы. И разве он может запретить это делать? Он может сказать «нет» своему верующему? Конечно, может, но хочет ли он этого? И каждое его действие из прошлого все больше и больше запутывает этот клубок из чувств, что петлей вяжется на шее принца.
Именно об этом бог думает, лежа в храме – в объятьях своего демона. Какая ирония. В храме должно поклоняться божеству, а они…
Се Лянь пытается, правда пытается сдержаться. Но теперь все, что происходило между ними, было сравнимо с раскаленной лавой. Он пытается еще больше не путаться в своих чувствах и дать пространство своему демону, но он ничего не может с собой поделать.
Последний раз, когда они нашли реку для омовения, он не выдержал – сбежал, стоило рукам его Умина оказаться на его плечах, как жар внизу живота стал невыносим, и он, глупо смеясь, вылетел из воды, рассказывая, мол «Мне просто было холодно. Ха-ха, Сань Лану вовсе не о чем беспокоиться».
Но дальше – хуже. Вот снова тренировка, и снова он подминает Умина, только то, что происходит недопустимо. Он замирает над своим демоном. И бог смотрит на его шею, и видит, как капли пота струятся по шее. Видят боги, он не знает, как смог сдержать себя и не слизать их, пока взгляд проводил их движение вниз, прямиком по шее Хун-эра.
Это недопустимо. Он его верующий, он этого не хочет. Ведь, правда? Ведь Се Лянь прав? Его Умин отдал свою жизнь не для того, чтобы ей так разбрасывались. Его Хун-эр сказал, что его жизнь принадлежит ему не для того, чтобы им пользовались. Его Сань Лан, его дорогой друг и возлюбленный, и самое главное – праведный верующий! Но лежа в храме, по натиску горячих ладоней, он не уверен. Он уже ни в чем не уверен. Разве так ведут себя просто верующие по отношению к богу? Разве бог ведет себя так со своим обычным верующим? Разве человек может позволить то, что делал с ним Се Лянь просто так? В голову тут же приходит новое воспоминание о каллиграфии, и как руки принца тряслись при прикосновении к рукам Умина, и как тот дразнит. Словно он нащупал в своей голове новый узел, который ему нужно распутать, и тянет, тянет, но вытянуть не может.
– Гэгэ, прошу, покажи этот иероглиф еще раз! Пожалуйста… – Голос демона мягкий, словно щекотка от усов большой кошки.
И что Се Лянь может сделать? Он берет его руку и делает иероглиф еще более кривым, а Умин поворачивается и прижимается лбом ко лбу принца, и Се Лянь отскакивает от Умина на несколько шагов. Тот хмурится и серьезным тоном произносит:
– Гэгэ плохо себя чувствует?
– А? Нет-нет, – и Се Лянь машет руками, отрицая, – Неет, я… Все хорошо!!! – Смущение накатывает на принца жгучими волнами снова и снова.
– Тогда я обидел гэгэ, – и снова этот невыносимый наклон головы, и дернувшееся милое ушко – кажется, сердце Се Ляня сейчас выпрыгнет из груди и взорвется.
– Нет-нет, все хорошо!!! Правда! – Се Лянь не знал плакать ему, смеяться ли или кричать в панике.
Умин внимательно смотрит на своего бога, изучая каждое движение, и тихо бормочет:
– Это уже не в первый раз.
Это повторяется снова и снова. Они трогают друг друга, и Се Лянь убегает до тех пор, пока он не выхватывает руку из захвата демона, а затем возвращает ее обратно, смеясь и извиняясь. Он не знает, что с этим делать, он не знает как жить. Но все становиться только невыносимо хуже. Ведь его демон столь внимателен. И в один день он просто начинает меньше трогать своего гэгэ, и это еще хуже! Лучше пускай бы он убил своего бога сотней касаний.
«Нет, пожалуйста. Но так должно быть! Это было правильно, мы не должны так трогать друг друга. Так должно быть…» – кричит Се Лянь сам себе в своей голове. Он пытается вытянуть этот узел, дергая сильнее, но что-то постоянно мешает. А мешает то, что Се Лянь в смятении чувств не заметил, как с каждым его отстранением, его демон мрачнел. Мешает ему то, что он не знает, да и не мог узнать мыслей своего демона, а мысли его были таковы:
Умин следил за каждым шагом и каждой реакцией, всегда следил, всегда мучился в непрекращаемой жаркой лаве из прикосновений бога. Той самой горячей погибели, к которой Се Лянь лишь прикоснулся и ошпарил руки от прикосновений своего демона. И видя то, как его бог бледнеет, краснеет и отпрыгивает, он приходит к самому неправильному выводу из возможных. Он нащупал границы и перешел через них. Как он только мог думать о возможной взаимности, если его бог отпрыгивает от него в испуге? О, недостойный. Сердце его бога учащается, а лицо краснеет. Смущение, а может быть сдерживаемая ярость. Его бог ему не лжет, и глубоко внутри демон понимает, что врет себе, и он не может прочесть истинные эмоции божества. Не может понять, почему тот так отпрыгивает, если все в порядке? Почему его руки трясутся? Не может же это быть тот же трепет, что и у него? Может он терпит все, что демон делал, как когда-то терпел в своих скитаниях неуважение других людей? Может Бог в своей нелюбви к себе, в растоптанной другими людьми уверенностью в своих силах, боится потерять этого жалкого своим отказом? Зря. Он бы принял любое слово и любое наказание, но бог молчит и уверяет, что все в порядке. Глубоко внутри Хун-эр понимает, бог не лжет и лжет одновременно, и он не может понять и раскусить его чувств. Словно белый тигр, что почти разорвал ему глотку. Теперь при каждой попытке красного тигра подставить свою шею – отпрыгивает, но не слишком далеко. Что же, его бог милостив, но Хун-эр не собирается пренебрегать этой милостью, он собирается ее превозносить. А посему он более не будет пытаться давать волю своим низменным чувствам, он должен дать богу больше простора.
Руки принца путаются в этих узлах, но все же распутывают и это воспоминание, но недостаток из чувств Умина ощущается, как разрыв шелковой нити. Разрыв, который не позволяет выстроить нить в одну. И ему придется дальше распутывать все, что осталось, а затем как-то восстанавливать эту нить. Но этот разрыв из чувств и утерянных прикосновений его демона причиняет физическую боль его богу. И он пытается утолить эту боль тем, чтобы вернуть хоть часть прикосновений.
И сам Се Лянь, в приступе глупого смущения, переплетает их пальцы, произнося:
– Не надо? хорошо?
Он не смотрит на Умина, а тот наоборот, слишком пристально смотрит на то, как румянец растекается по его щекам, и как его глаза увлажняются. Видит небо, этот жалкий бог не справляется с запиранием своих чувств, но он должен. Он сможет. Он слишком любит этого юношу. Слишком хочет ему счастья.
А затем он чувствует, как Умин сжимает его руку, и Се Лянь не знает плакать ему или смеяться. Он проваливается и падает в глубокую яму чувств. Он должен их запереть! Должен! Но пожалуйста, еще чуть-чуть. А Умин про себя качает головой и думает, что пока его бог вновь не попросит, он более не перейдет черту. Исключений четыре: когда нужно защитить бога, успокоить, знать, где он, и конечно, желание самого бога – всегда оно. Именно поэтому он переплетает пальцы со своим божеством, ибо он сам захотел этого.
Умин не возвращает столько касаний, сколько было до этого, и это разрывает сердце Се Ляня еще больше. Он не знает, что делать. Словно его демон дает ему возможность решать самому! А как он может решить, если правильный путь такой неправильный?
Се Лянь не выдержит рано или поздно. Не выдержит – вот о чем он думает. Он проваливается в чертову яму из своих чувств и тогда, тогда им придется поговорить.
Точнее так он думал до этого проклятого храма. Он снова в нем и во сне, вновь его демон ласкает его тело, шепча имя своего божества, и Се Лянь вновь пытается сосредоточиться и распутать нити воспоминаний дальше, покуда не дойдет до этого самого храма. Покуда не вернется в эту ночь, к этим желанным рукам и дыханию, вовсе ненужному для мертвого, но такое желанное для живого, лежащему рядом с ним. Он должен до конца понять, что между ними. И если он прав, не значит ли это, что их чувства…? Нет! Сначала вспомнить все. И он снова отвлекается от горячих рук на своем животе, и снова представляет клубок. И тянет за новый узел. Туда, в те дни, где его демон более к нему не прикасается…
Туда, где их диалог становится единственной пищей в засухе прикосновений. Единственным питьем для влюбленного, израненного сердца...
Сердец – одного, что не бьется, и другого, что бьется слишком быстро.