je vous salue, marie

нотр-дам горит. 

красивый величественный нотр-дам полыхает в огне — и это катастрофа, ни у кого нет сомнений. одинаковый ужас отражается в глазах всполохами пламени, яркого и огромного — нотр-дам горит, и вместе с тем их прошлое. 

поля, впервые прибывший во францию, потому что сердце приказало — чувствовало беду, — стоит поодаль огромной толпы и смотрит. 

смотрит, смотрит, смотрит, бесконечно долго смотрит — и сгорает сам, чувствует внутри себя такое же зарево. люди, как загипнотизированные, в унисон повторяют слова «je vous salue, marie», а поля смотрит на огонь немигающим взглядом. его пробирает до мурашек.

поднимается ветер, он треплет растрепанные кудрявые волосы и распространяет пламя по крыше. внутри так же горит, отчего дыхание перехватывает, а на глаза стремятся выступить первые слезы — но поля не может заплакать. не имеет права на это. 

je vous salue, marie

поля вспоминает, каким был наивным мальчиком, у которого никогда не было проблем; вспоминает, как светился и искренне удивлялся, радовался разным мелочам, заражая всех вокруг своим настроением. а потом — первая кровь, текущая по ногам, и дрожащие руки, которые только что переступили точку невозврата. страшно. страшнострашнострашно, но рядом с полей — только отражение, смотрящее на него глазами маленького запуганного северного оленя. это — не он. разбитое зеркало уродливо смеётся над задыхающимся мальчишкой. это все-таки он сам. 

pleine de grâce

вся жизнь начинает идти по пизде после этого. постоянные вопросы былибылибылибыли разрывают голову. да, это действительно было и передалось по наследству. сережа молчит, когда поля дрожащим голосом спрашивает, когда и почему лиза совершает самоубийство. об этом в их семье говорить не принято, как и вспоминать покойницу. это позор, это клеймо семьи. поля скоро заберет эту ношу на свои плечи. 

потому что самоубийц хоронят за кладбищем, в земле, пропитанной ненавистью. 

это чувство начинает медленно тлеть глубоко под ребрами, и потом оно разгорается обязательно до нечеловеческих масштабов — тогда наступит конец. 

поле больно, поля не понимает, откуда рождается такая сильная пустота — ее хочется вырвать без анестезии, с кровью и криками, чтобы потом почувствовать облегчение. 

но будет ли оно? 

ипполит хочет домой — обрести этот дом. 

le seigneur est avec vous

маленький ипполит, наверное, в ужасе смотрит на то, что сейчас творит его взрослая версия. 

поле уже восемнадцать, и он впервые напивается так, что голова перестает соображать. ему еще предлагают наркотики, но поля сопротивляется изо всех сил — он боится их больше, чем приближающуюся неизбежную смерть. 

поля пьяно и нервно смеется, пытаясь куда убедительнее отказать чужой настойчивости и предложению попробовать один раз. в груди начинает зарождаться паника, которая в итоге выльется в истерику — надо уйти раньше, и не допустить этого. поля вовремя отодвигает свой бокал, прежде чем в него успели бы высыпать белый порошок. лицо напротив — звереет. холод ползет по позвоночнику, и в рассудке медленно начинает проясняться. 

— я... мне надо и-идти, м-меня ждут, да... — поля сам не замечает, как начинает заикаться. почему этот странный человек не может отвязаться от него? видит, насколько он разрушен, и думает, насколько мальчишка странный? 

животный страх ползет в желудок, угрожая вернуть все выпитое обратно, когда чужая рука грубо, без лишних церемоний и крепко хватает за бедро — высоко, близко к паху, — после чего заставляет силой сесть обратно. «мы еще не закончили, дорогой», — говорит его взгляд, где читается что-то мерзкое. 

— руки убрал. 

резкий ледяной голос, не терпящий возражений, раздается прямиком над ухом поли. он вздрагивает от появления еще одного и от того, когда его бедро сжимают сильнее. 

поля надеется встретить свою смерть — все равно хуже некуда; все равно бежать уже нет смысла. он — загнанное в угол животное. мелкая дрожь пробирает все тело, как в ознобе, только еще и в алкогольном трипе. 

поля поднимает голову — и сразу режет глаза об острые скулы и сжатую челюсть. в чужом взгляде ничего, кроме ледяной стали черного цвета, по которой угрожающе играют блики от потрескивающих ламп. мужчина его не трогает, но стоит за ним — рядом с ним, — давая ощущение безопасности. 

главное, чтобы не фальшивой. 

— приятель, расслабься, мы с ним давние друзья, — мерзкая ухмылка расползается по лицу того, кто пару минут назад пытался накачать полю наркотиками. 

неприятное поглаживание по бедру вверх-вниз и заметное сжимание заставляет вжать голову в плечи. поле — страшно. хватка вмиг усиливается, и собеседник четко дает понять: «сделай вид, что все нормально, иначе тебе пиздец». 

поля трясется, собственное сердце он слышит в ушах и чувствует вездевездевезде. но мальчик все-таки поднимает голову и улыбается — сломлено, неискренне, как привык делать всегда, — пытается выловить взгляд темных глаз на себе, но мужчина как будто не видит его — продолжает буравить взглядом дилера. 

пожалуйстапожалуйстапожалуйста... сердце пульсирует в глотке, когда он впервые смотрит на полю — без прежнего хищного оскала, без ярости и ненависти — и сталкивается с яркой дежурной улыбкой и блестящими бледно-зелеными глазами, в которых читается мольба. 

пожалуйста, не верь его словам. не оставляй меня с ним. он мне — не друг. пожалуйстапожалуйстапожалуйста. 

— я дважды не повторяю. 

поля не помнит ничего из того, что случилось дальше; но он знает, что иисусовы кровавые губы до самого конца, как молитву, произносят одно только имя. у полиной смерти появляется тело и имя — анастасий кузьмин. 

точно так же, как появляется иуда у христа. 

vous êtes bénie entre toutes les femmes

кузьмин — спокойный и стабильный; кузьмин — штиль на гладкой морской поверхности перед бурей; кузьмин — полынь, оседающий горечью на корне языка.

поля — проблемный и сложный; поля — ледяной адриатический ветер, который хочет разрушить все на своем пути; поля — пустота, оставшаяся в брошенной другими жильцами квартире, где выбиты окна.

слезы душат каждую ночь, захватывая в тиски тонкую шею с бледной кожей и проступающими синеватыми венами. поля не считает, сколько линий оставляет — на ребрах, предплечьях, животе, бедрах, — просто тупо смотрит в новое зеркало с ненавистью, прежде чем быстро натянуть свободные джинсы и водолазку и вылететь без куртки или пальто на промерзлую сырую улицу вечернего питера.

люди странно оборачиваются, косятся, кто-то даже предлагает помощь — видят, как ежится от холода и упрямо стискивает зубы до боли. ледяной ветер сводит суставы, что становится больно. грубая ткань тревожит тонкую кожу. все это похоже на одну блядскую иронию, и оно заставляет хотеть выломать себе пальцы, каждый по отдельности, чтобы можно было наконец-то вытравить душу — ее остатки — и обрести мертвое спокойствие.

вот только на каждом углу, повороте, в каждом окне — везде — поля видит это лицо, остро заточенное, с впалыми скулами и темными глазами, и вспоминает, что иуда — предатель и ему потребовалось тридцать сребреников, чтобы обмануть себя.

тридцать рваных вдохов, чтобы обмануться самому.

поля сжимает кулаки так, что замерзшая кожа на костяшках трескается. тонкая струйка крови двумя каплями падает на асфальт и сразу смывается дождем. злость и ненависть разъедают его, как серная кислота — только поля не хочет признаваться, что под этим скрываются совсем другие чувства, которые он так усиленно подавляет, потому что у него нет права на слабость.

потому что тот, в кого он, почти перейдя на бег, врезается совершенно случайно, — блядский анастасий кузьмин, который сразу расставляет локти и ловит полю, не давая выбраться.

— ненавижу, — надрывно сипит, почти что кричит, поля. руки пытается вырвать из цепкой — хищнической — хватки, чтобы ударить в грудь; оставить на посеревшей вымокшей рубашке кровавые следы; убить себя его руками.

только стас одной рукой перехватывает тонкие-тонкие дрожащие запястья и совсем прижимает полю к себе, отрезая последние пути к отступлению.

поля не может контролировать слезы, противно обжигающие глаза. с языка, как молитва, срывается на повторе одно лишь слово — «ненавижу». только он не уточняет: себя или стаса.

только поля не знает, что в кармане наспех наброшенной джинсовки у кузьмина лежат двадцать девять рублей в одну сторону.

et jésus, le fruit de vos entrailles, est béni

поля ненавидит давать слабину перед кем-то. он ощущает себя до неимоверного грязным, неправильным. привычка улыбаться перед всеми, даже если внутри крошатся ребра от боли и пустоты, постоянна и доведена до автоматизма. 

поля всегда рядом с теми, кому плохо; сразу забывает о своем и полностью переключается на другого человека, пока сам внутри гниет заживо. рядом с полей — много людей. рядом с ним — никого. нет того, кто мог бы обнять полю, когда он ночами беззвучно воет, желая содрать с себя кожу живьем.

и он пытается.

и у него почти получается.

только жизнь снова над ним смеется, как тот мальчишка с глазами запуганного северного оленя с разбитого зеркала, и смеется жестоко — издевается. и стас — возмездие, наказание.

поля умеет плакать только дома, только в темноте, только ночью, чтобы никто не слышал и чтобы внутренности выворачивало. перед другими он никогда не плачет — не прощает себя за такую фривольность.

только стас безошибочно с первого раза попадает по больному месту, в гноящуюся рану. поля ненавидит его. он совершенно беззащитен перед ним. 

полю колотит изнутри, пустота и отвращение к себе выжигают все. он даже не может ничего сделать с тем, что слезы сами начинают литься из глаз, рискуя перетечь в истерику — такую же тихую, но уничтожающую. он не закричит, ни за что. лучше умрет, чем переступит через гордость и совершенно неправильные чувства к блядскому кузьмину.

поле честно хочется закричать в голос, пока на него смотрят, как на убийцу, — внимательно рассматривают каждый шрам, каждый оставленный недавно след. но поля молчит, крепко стискивая зубы. его готовят к распятию.

ипполит перед стасом — обнаженная душа, истекающая кровью. и кровь эта выжигает все вокруг, как огонь.

в темноте не видно — так считает поля, — как тело будто током прошибает, когда стас спустя время просто отводит глаза и поджимает губы. поля хрипло смеется, пытаясь остановить слезы. он понимает. он все прекрасно понимает.

— прости.

прости, что меня не было раньше, когда я был так нужен.

и поля замирает, ошарашенно уставившись на кузьмина. стас выдерживает его взгляд и боится приближаться.

он так похож на мою мать.

стены всю оставшуюся ночь молча проглатывают надрывные крики, похожие на крики подбитой птицы. все будет захоронено здесь же с первыми лучами солнца. поля впервые со смерти мамы рыдает громко и отчаянно.

sainte marie

поля ощущает себя беспомощным, цепляясь за кузьмина. это неправильно. внутренний голос приказывает оттолкнуть, ударить, ведь это все — жуткая грязь. он — отвратителен. ему самому противно от каждого длинного или короткого шрама, от каждой еще не зажившей раны внутри и снаружи. 

стас, спросив молчаливого разрешения, осторожно прикладывается губами к тонкой коже на бедрах, которая во многих местах перестала быть гладкой. всю непрожитую боль забирает себе, пока полю трясет от каждого прикосновения. 

ты можешь не бояться быть слабым при мне.

ты не обязан нести все на себе, когда я рядом. 

ты можешь чувствовать себя в безопасности рядом со мной и дать волю любым эмоциям. 

ты никогда не встретишь осуждения от меня. 

поля задерживает дыхание, когда кузьмин оглаживает каждую рану на животе и ребрах. он вытягивает руки, чтобы оттолкнуть. они дрожат. 

— стась… не надо, — поля едва шевелит губами, но в тишине его слова звучат пронзительно громко. он пытается избавиться от внутренней агонии. — ты… не обязан… 

стас медленно поднимает голову и замирает, не сдвинувшись с места. иуда, снова вспоминается поле, целует христа, чтобы указать на него — и поля с отчаянием приближается, чтобы коснуться губ кузьмина своими, пока он большими пальцами осторожно стирает дорожки слез и поглаживает нежную кожу. 

стас никогда не был иудой. он — иисус, поля — иуда, который мысленно досчитывал до тридцати. 

mère de dieu

пальцы пересчитывают позвонки, бегло и ловко, а потом прижимают еще ближе к себе — моймоймой. никому не отдам. не позволю липким рукам страха прикасаться к плечам милым.

кожа тонкая-тонкая и легко краснеет от любых действий, даже там, где раньше копилась ненависть. следов много, особенно на внутренней стороне бедер — но меток кузьмина больше, чем прошлых следов страха.

стас хочет рисовать на полиной коже — поля может предложить ему свою кровь и слабо укусить под челюстной линией. ему тоже нравится показывать принадлежность — яростно и слишком собственнически. только стас каждый оставленный полей след даже не скрывает и не пытается. 

— красивый, — хрипит поля, сидя на крепких бедрах кузьмина. 

он проводит тонкими пальцами по острым скулам — думает, что сейчас пойдёт кровь, но поля не удивился бы, это чувство слишком знакомо, — спускаясь к губам, которые сразу же становятся податливыми. все это время стас смотрит на него, немного запрокинув голову, с нескрываемым обожанием и восхищением. 

— стась… — шепчет на грани слышимости, ведет ладонями по сильным плечам, но ниже не опускается. — стасенька… 

отчаяние в голосе слышно слишком хорошо, но поля не расскажет о том, что его жрет изнутри — предпочтет снова содрать с себя кожу ногтями по худым коленям. невысказанного в нем столько, что сам может до крови добраться.

он сам себе судья и виновный. 

стас целует его, вырывая из бесконечного потока самокопания. целует так, что приходится вспоминать, как сделать вдох. 

поля-поля-поля, поленька… чередуется сквозь влажные поцелуи-бабочки по всей шее и рваные, с трудом сдерживаемые стоны. руки блуждают по спине и прижимают еще ближе к себе. желание слиться воедино — сильно. в глазах отражается понимание. 

желание чувствовать друг друга. 

желание насытиться друг другом 

желание обменяться собственными страхами друг с другом. 

желание любить. 

поля, оказавшись на спине, сладко стонет в губы кузьмина, пока его тело заново учится узнавать что-то, помимо пустоты и ненависти к себе, и пока стас двигается медленно, вкладывая в каждый брошенный жест всю нежность и любовь, на которую только способен. 

люби меня и только меня

любилюбилюбилюбилюби

и стас дает поле то, чего он хочет — потому что поля заслуживает весь мир. 

priez pour nous, pauvres pécheurs, maintenant

нотр-дам все еще полыхает ярким пламенем — прямиком из ада, куда отправился иуда, предав самого себя.

поля один в толпе, его никто не знает. он смотрит на огонь и чувствует в нем родную природу. он иуда в человеческом теле, но никто из людей, наблюдающих за пожаром, об этом не догадывается. 

наверное, стоит жалеть о том, что поля сделал — но ипполит не может. он не может найти объяснения тому, почему так поступает. 

рядом со стасом было так хорошо, что даже страшно. поля — не привык к такому. поля — боится. 

поля — бродячий черный кот, который разучился доверять людям, когда его на улице гоняли, били и жестоко относились к нему. 

поля принимает решение — совершенно неправильное, — чтобы было не так больно. 

но ипполит совершает ошибку, которая стоит ему дрожащих пальцев и новых саднящих ран. он сбегает, потому что трус. 

потому что считает, что не заслуживает хорошего отношения к себе. 

потому что не знает, что такое забота. 

поля сбегает во францию, не сказав ни слова кузьмину. он хочет, чтобы его не нашли — самообман, подкрепляющий боль в груди и боязнь близости. не подходи — ударят. 

поля не может себе признаться, что его маленькое «я» все же сильнее и он хочет домой. он не хочет, чтобы его потеряли — оставляет короткое сообщение мишелю, надеясь, что все-таки не зря. 

каждый может сбежать — от себя, от реальности, от близких, — но не каждый способен вернуться. особенно в одиночку. поля пытается найти в себе силы — подсознательно жаждет, чтобы за ним вернулись. 

огонь нотр-дама — страшный, ослепляющий, настоящий. 

et à l’heure de notre mort

стас думает, что это пиздец — такого же мнения и сережа, и миша, и остальные. поля всегда рядом, постоянно улыбающийся, но немного уставший — никто из них не замечает, что все куда хуже. 

и поля исчезает. 

кузьмин флегматично пьет холодную воду из-под крана — и резко кидает стакан в стену. осколки разлетаются по комнате, вода остается на обоях жутким пятном. 

не смог. 

не уберег. 

не помог. 

потерял. 

хочется злиться на то, как ведет себя поля, да только не получается. 

он — один против целого мира и на инстинктах пытается спасти себя. 

убить себя. 

стас понимает его страх. должно быть, сердце бунтует вместе с мозгом, приказывает ударить-ранить-убежать-забыть. это единственный способ самообороны. 

только поля — один не сможет. он слишком много и долго существует без физической оболочки, которая вся изранена. 

поля уже перешел однажды точку невозврата — теперь в одиночку вернуться к свету почти невозможно. сил не остается. но другие не хотят марать руки. 

потому что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. 

вытаскивать из бездны кого-то — очень сложно. только почему-то никто не думает, как люди там оказываются. 

стас мог бы забыть, проигнорировать, сказать, что это тоже не его дело — но он пишет всем знакомым и незнакомым, пока мишель не пересылает сухое:

«передай всем, что мне жаль. но париж — идеальное место для распятия»…

…amen.

шпиль нотр-дама падает — поля, стоящий на фоне огня, улыбается. такое же острие вонзается в сердце, с болью и кровью. только из-за него никто не кричит, с отчаянием и всепоглощающим ужасом — и не будет. 

поли не будет — всё останется. 

он стоит недалеко от толпы, слушает повторяющуюся молитву деве марии — его никто не замечает. поля хочет избавиться от физической оболочки и слиться с огнем в одно целое. 

поляполяполяполяполя—

ипполит… 

поленька. 

поля оборачивается, сердце начинает стучать быстрее, отдаваясь неприятным комом в горле. 

он, наверное, все-таки умер в огне — или повторил смерть иуды, а сейчас оказался в своем личном аду. 

кузьмин не ждет реакции — первым бросается ближе и прижимает к себе. под пальцами хрустят ребра, они пересчитывают каждый позвонок, а поля стоит сломанной куклой недалеко от зарева. его глаза неприятно режет. 

— поленька, поля… — все-таки не молитва, а реальность. на них никто не смотрит. 

две слившиеся воедино души — не редкость. наверное, кто-то просто посмотрит мельком, быстро подумает «надеюсь, у них будет все в порядке» — и продолжит читать молитву за спасение, потому что она, оказывается, помогает. 

нотр-дам тоже потушат. 

— стас… — поля шепчет надломлено, его голос заглушает ветер. — почему…. как… 

он не понимает. 

почему стас здесь — хотя поля пытался сбежать. 

как стас смог его найти, в этом огромном париже. 

поле кажется, что это — галлюцинация его воспаленного и уставшего мозга. он же не заслуживает того, чтобы его искали, чтобы о нем переживали. не заслуживает же? 

поля вздрагивает, когда внутренний голос отвечает тоном кузьмина: «заслуживаешь». стас продолжает его обнимать и прижимать к себе — как будто пропадет, если отпустить, — но все еще молчит. он сам не верит, что перед ним его поленька, настоящий, живой — напуганный. 

поленька. 

это обращение остается поцелуем на влажных холодных кудрях — и поля принимает свое поражение. и плачет. 

плачет от обиды, страха и холода. он снова маленький потерявшийся мальчик посреди бушующего огня, который лижет кожу. 

он впервые чувствует себя защищенным и надежно спрятанным от внешнего мира. дрожащие руки неуверенно скрещиваются за спиной и цепляются за пальто. его трясет — ни слова вымолвить не может. 

не отпускай. умоляю. 

— поленька, — на ухо шепчет стас, чтобы никто больше не мог услышать, кроме него. — радость моя… 

кузьмин пытается рассказать, каких усилий ему стоило найти ипполита, но поля слабым жестом его прерывает — ему это не так важно, как сам факт, что за ним вернулись. 

конечно, он и так сам знает, как стас догадался, куда именно нужно ехать. миша. для поли это единственный человек, которому он мог безоговорочно довериться, зная, что тот сделает все правильно, когда придет время. миша всегда держит его на плаву, не позволяя утонуть в собственной черноте.

но сейчас его также держит стас, который вообще-то всегда протягивал руку к поле. 

только поле было страшно — поможет или все-таки убьет, изничтожит и избавится навсегда?

недоверчивый внутренний голос пытается кричать: «дай мне причину или я вытяну ее силой», но поля не слушает; только жмурится и сильнее жмется к стасу.

ближеближеближе

нужно стать единым целым, по-другому не получится, не сложится.

— стас, умоляю… — поля вдруг обрывается на полуслове, сглатывает и понимает, что кузьмин намеренно оставляет полю стоять вот так, спиной к огню, чтобы он не видел и не чувствовал его. найти в себе силы продолжить — сложно. — давай пойдем домой?..

ипполит не задумывается, что его бесконечные поиски в итоге сливаются (и всегда сливались) в одном человеке — в чертовом анастасии кузьмине. дом должен быть физическим местом, думает поля, но чувства, тело и мысли приводят его за ручку к другому — каждый раз, когда он сбивается с пути, рано или поздно всегда рядом оказывается кузьмин. и поле хочется горько рассмеяться от этой вывороченной иронии.

только он не может признаться в том, что пустота внутри, заставляющая плакать на ровном месте и умирать, почти полностью пропадает, когда рядом стас. 

не может признаться, что, вместо огромной зияющей дыры в груди, появляется теплый луч света, распространяющийся по всему телу.

дом заключается в одном человеке — или нескольких людях, потому что у поли все еще есть мишель и сережа, — и иногда важно вовремя осознать это, а не сбегать от ощущения неизвестности и давящей паники. страшно так и не почувствовать сердцем, где именно находится дом. 

страшно блуждать во тьме без единого источника света.

очень много раз страшно.

поэтому поля чувствует животный страх, когда впервые наталкивается на проблеск света в кромешной темноте. поля не может поверить, что это не очередная опасность, фальшивка, а спасение.

ипполит понимает, куда именно приводят его постоянные поиски.

— пойдем, — отвечает стас шепотом.

ипполит понимает, что дом — не всегда про место, и чувствует, как огромная пустота внутри, похожая на рваную кровоточащую рану, дергается, начав медленно затягиваться по краям.

нотр-дам потушат около десяти часов утра.