Боль. Она повсюду.
С первых осознанных воспоминаний из детства, когда Конь разодрал колени в кровь, упав с велосипеда, в течение всей жизни, пока свет внутри него не погаснет. И если с разбитой головой и разорванной кожей он в силах справиться, глотая таблетки, то ту, что рвет изнутри, ему не осилить. Конь барахтается в ней беспомощно, как котенок, которого топят. И эта агония — война внутри него. Она ослепляет, затмевая собой весь внешний мир. И он хочет ногтями разодрать свое нутро, чтобы физическая боль — та самая, что родом из разбитых локтей и стертых ладоней — затмила боль внутри. Но самое поразительное: Конь всегда разрушает себя тихо, без единого крика.
И даже сейчас, сбежав в самую дальнюю комнату Дома, где никогда никого не бывает, мальчик не произносит ни звука. Уткнувшись лицом в колени, зажав ладонями уши, он надеется спрятаться от целого мира.
Его разум в огне, когда чей-то тихий голос заставляет Коня испуганно вздрогнуть:
— Эй, ты в порядке?
Кто, черт возьми, мог забрести сюда именно сейчас?
Коню не нужны свидетели позорной слабости. И натягивая на лицо маску раздражения, он готовится выместить на незваном госте всю свою ненависть. Но —
Первое, что Конь видит, подняв голову, — отвратительные жёлтые ботинки. Отвратительные, потому что слишком яркие, слишком вызывающие для такого места как Дом. К тому же, единственный человек, который их носит, не вызывает доверия: мальчишка — кажется, его зовут Малыш — по всем параметрам странный, ни на кого другого не похожий. Конь подсознательно ищет в нем изъян, подвох, червоточину, но найти (пока что) не может.
Это и правда оказывается он. Малыш. Невысокий, болезненно-худой ребёнок с койки напротив. Они живут в одной комнате последние полгода, с тех самых пор как Конь впервые здесь оказался. Шесть месяцев и девять дней, если быть совсем точным. Сердце болезненно ёкает при воспоминании о доме, — том, в котором провел детство, — и мальчик давит боль в зародыше, чтобы вновь не расклеиться.
Малыш, склонив голову на бок, смотрит насторожено, но не пугливо. Солнце путается в его отросших до самых плеч волосах, заставляя Коня щуриться.
— Солнце? — вторит он собственной сбивчивой мысли, хотя мгновение назад обещал себе разразиться гневом. И только теперь замечает: они больше не в пыльном, заброшенном кабинете приюта, а посреди незнакомого шоссе, окруженные лесом. Конь пугливо оглядывается, не понимая, заразительно ли чужое безумие или здесь замешано что-то иное.
— О, так ты в первый раз прыгнул? — вновь напоминает о себе Малыш. Он выглядит так, будто совершенно не обеспокоен тем, что координата их положения уперлась в категоричное «нигде». Сухие, потрескавшиеся губы юноши складываются в улыбку, когда он протягивает костлявую руку и помогает Коню подняться.
— Прыгнул куда? Где мы вообще? — голос хрипит после долгого молчания. — И погоди-ка, ты разве не колясочник?
Малыш хмыкает.
— Здесь есть кафе неподалеку. Хочешь чаю?
Конь не видит причин ему верить, но почему-то все равно за ним следует.
///
Изнанка удивительна. С дорогой, не имеющей конца и края, пышными кронами высоких деревьев и зверьем, не боящимся руки человека. Она так похожа на реальный мир и в то же время кардинально от него отличается. Дело ли в том, что по ту сторону Дома тоска, сдавливающая грудь, ослабевает и дышать становится легче, или в том, что именно там Конь находит свое вдохновение. Он никогда прежде не восхищался чем-то настолько сильно, что захотел бы навсегда запечатлеть это физически: носить с собой воспоминание не только в сердце, но и распихать его по карманам. Многим позже мальчик старательно вырисовывает детали Изнанки снова и снова, но полноценно передать ее атмосферу никак не может.
Как и вернуться.
Как бы Конь ни старался, как бы сильно он этого не жаждал, попасть на Изнанку у него не получается.
Может, это был только сон? Может, он просто ее нагрезил, пытаясь сбежать от реальности? И глядя на Малыша, вновь медленно разъезжающего по комнате в нелепой громоздкой коляске и делающего вид, будто бы они там — в их «нигде» — никогда не встречались, юноша почти убеждает себя в том, что Изнанку он просто выдумал.
Нерешительно застыв перед незаконченным рисунком, — маленькая безлюдная кафешка у дороги, в которой нет ни продавца, ни официантов, но на столе у окна обязательно дымят чашки с горячим чаем, — Конь вздыхает. Он помнит вкус того травяного напитка. Помнит солнце, которое ласково грело, но не напекало затылок. Помнит так отчетливо, что становится страшно.
Приближение Малыша всегда предсказуемо. Его нельзя не услышать: коляска, большая и старая, постоянно поскрипывает. И все-таки закрыть свою работу от него Жан не успевает. Малыш проворно заглядывает через плечо, и его бледное, измождённое болезнью лицо светлеет.
— Хорошо вышло. В этот раз у тебя есть история для Ночи Сказок. Удиви их всех, — одобрительно качнув головой, светловолосый юноша улыбается.
— Так, всё это?..
— Я ведь тебе уже рассказал, разве нет? — глаза Малыша искрятся теплом, и на мгновение Конь видит в них вечное солнце Изнанки. Греющее, но не сжигающее.
— Д-да, так и есть.
— У тебя есть еще рисунки? Я хотел бы взглянуть, если ты не против.
Конь не может ему отказать.
///
Пальцы ломит, но Конь не подает виду, что ему больно, снова и снова складывая куски газет в бумажных журавликов. Он не ведет им счет, но сделал уже достаточно, чтобы заполнить нелепыми птицами весь стол в общей комнате и вызывать интерес со стороны других обитателей. Они назойливо мельтешат за спиной, но ото всех юноша раздраженно отмахивается. Он хочет порадовать Малыша, когда тот вернется, и не нуждается в чужом вмешательстве.
— Говорят, если сделать тысячу журавликов, то можно выздороветь, — поделился с Конем светловолосый мальчик за пару дней до того, как ему вдруг стало плохо и взрослые в спешке увезли его в Могильник. — Скорее всего, это глупость, но, — пальцы его тогда побелели, до того сильно он сжал неказистую бумажную птичку, а лоб нахмурился, — но я все равно их делаю, когда у меня есть силы.
Сил у Малыша немного не от слабости, а от недостатка здоровья. Его тело не хочет слушаться, его мышцы отказываются работать правильно. Но даже несмотря на это мальчик продолжает прилагать все усилия, чтобы делать бытовые вещи самостоятельно. Малыш не нуждается в помощи, но ему необходима поддержка, поэтому Конь не жалеет ни рук, ни бумаги, которую сумел просьбами и угрозами собрать со всего Дома.
Сто тринадцать бумажных журавликов — это даже не треть от тысячи, но когда Малыш видит разбросанных по всей комнате птиц, его печальные голубые глаза вспыхивают слабым огоньком надежды. Это стоит стертых до мозолей пальцев, недовольного ворчания соседей и бессонных ночей. Может быть, думает Конь, счастливые глаза Малыша стоят целого мира.
///
На ладонях неприятно подсыхает краска, футболка забрызгана и вся в разводах. Последние легкие мазки заставляют море на сморщившейся от влаги бумаге ожить, пустить штормующую рябь по волнам, и ветру взвыть к стремительно чернеющему небу. Конь осторожно вдыхает, будто пытаясь уловить запах моря вместо химического привкуса краски и вековой пыли. Он никогда у бескрайних синих вод не был, но теперь, когда Малыш показал ему все те книги с картинками, юноша непременно хочет там побывать.
— Я как будто могу его почувствовать, — позже, когда Конь робко дарит мальчику свой рисунок, шепчет Малыш. Он осторожно касается кончиками пальцев синих-синих волн, будто бы и правда может до них дотронуться.
Щека Коня горит от легкого поцелуя весь вечер, и он широко улыбается (как самый настоящий дурак).
Конь любит рисовать море — бушующее, в непогоду или полный штиль, — пока Малыш читает ему вслух о величественных китах, зубастых акулах и забавных пингвинах. Они строят планы на будущее, которого нет (и не будет), и на мизинцах клянутся увидеть северное сияние вместе. В их маленьком мирке — заброшенный кабинет, в котором впервые встретились — всегда холодно, но Конь не мерзнет, его солнце — сто шестьдесят сантиметров, хрупкие кости — всегда греет.
— Твое прозвище тебе не подходит, — одним вечером категорично заявляет Малыш, и рука Коня зависает над незаконченным рисунком. В этот раз он пытается перерисовать из книги скованные льдом воды Северно-Ледовитого и случайно ставит лишние пятна, отвлекшись.
— У тебя лицо красивое, — заявляет Малыш, и тогда Конь заливается румянцем до самой шеи: он не привык к чужой похвале. — Я бы ни в жизни тебя так не назвал. И раз море рисовать умеешь, то, выходит, ты настоящий маринист.
— Ма- кто? — запинается Конь, поворачиваясь к другу всем корпусом.
— Маринист. Художник, который рисует на морские темы, — охотно поясняет светловолосый мальчик. — Знаешь, что? Больше никаких Коней. Теперь ты Айвазовский. Считай меня своим вторым Крестным.
— Айвазовский? — снова глупо переспрашивает Конь, смущено потирая ладонью шею.
Малыш серьезно кивает и, макнув палец в синюю краску, рисует на щеке своего крестника морскую волну.
— Айвазовский.
///
Новая кличка легко приживается в Доме, и Айвазовский гадает, дело ли в авторитете Малыша или в том, что она и правда ему больше подходит. Его навыки в живописи растут, и вместе с тем растет привязанность к мальчику в жёлтых ботинках. Сложно представить свои дни без историй об Изнанке, — самому Айвазовскому она больше не так и нужна, — без задумчивого взгляда голубых глаз, порой смотрящего дальше комнаты, глубже зримого мира и улыбки, от которой теплее, чем от некогда родного дома. Без скрипа колес рядом, упрямого «я сам!» и дрожащих рук, упрямо складывающих бумажных журавликов.
И поэтому стоит Малышу в очередной раз попасть на больничную койку, Айвазовский остро ощущает внутри себя пустоту. Как если бы важную часть его самого вынули и забыли заполнить.
Малыш просит не приходить, когда он в Могильнике. Не любит быть слабым у всех на виду. У него установка на оптимиста, даже когда от боли темнеет в глазах и дышать становится трудно. Но Айвазовский видит — видит все его трещины и изъяны, потому что и он сам внутри такой же. Поломанный.
По ночам в Могильнике особенно жутко: тихо и неуютно, словно свернул не туда и забрел на кладбище. Лампочка над головой мигает, и живое, детское еще воображение быстро додумывает чудовище, ждущее за поворотом. Айвазовский крепче стискивает кулаки и старается не пугаться. Малыш здесь третьи сутки безвылазно, так что он и подавно должен справиться.
Проскользнуть мимо поста задремавшей медсестры нетрудно. Труднее оказывается увидеть больного друга.
За последние семьдесят часов Малыш будто бы стал еще меньше и бледнее, затерявшись в кипенно-белых простынях. Дотрагиваться до него боязно, но Айвазовский все равно осторожно касается: ведет кончиками пальцев по карте серо-зеленых вен, ища точку пульса и желая убедиться, что Малыш еще жив.
— Айвазовский? — одними губами вдруг шепчет светловолосый мальчишка.
Юноша вздрагивает от неожиданности, а затем придвигается ближе, сжимает чужие холодные пальцы.
— Я здесь.
— Дурак, — бормотание вызывает у Айвазовского улыбку, которую он прячет в кулак. — Я ведь просил не приходить.
— Без тебя в Доме скучно, — вместо стыдливого «я по тебе очень соскучился».
///
С осенью приходят не только холода, но и тоска. Тягучая и заунывная она напоминает о старом доме, о людях, которых Айвазовский когда-то знал, о бесконечных просторах улиц и даже об Изнанке. Серость окутывает юношу с головой, заставляя прятаться в ее водах не только от приятелей, но и от чуткого взора Малыша. В пыльной комнате, ставшей для двух осиротевших детей настоящим убежищем, его больше никто не потревожит, ведь единственный человек, деливший с ним тайну этого места, уже навряд ли встанет с постели.
Когда поздней ночью Айвазовский возвращается в комнату, Малыш беспокойно мечется в кровати. Его светлые волосы в сыром беспорядке, простыни смяты. Глядя на него такого, беззащитного и слабого, юноша чувствует вину: он сбежал на целые сутки в попытке скрыться от реальности, зная, что Малыш сражаться со своей болезнью в одиночестве. Можно тысячу раз повторить «всё будет в порядке», но ни один из них в это уже не поверит.
— Останься, — неожиданно шепчет Малыш, слабо сжимая в кулачке подол рубашки. И Айвазовский остается.
У Малыша горячее сердце и холодные ступни. Собрав с пары пустых кроватей одеяла и подушки, Айвазовский превращает обычно тесную для двоих кровать в уютное гнездо, тепло укутывая светловолосого мальчика и осторожно прижимая к себе как можно ближе. Углы и кости, едва подвижные руки и больные глаза без надежды — вот и всё, что осталось от человека, которого Айвазовский, кажется, всем сердцем любит. Если бы только можно было разделить боль напополам, если бы только можно было вырвать болезнь с корнем из пораженных мышц, он бы это обязательно сделал. В груди щемит, но Айвазовский больше не может позволить себе ни побег, ни слезы.
— Не грусти, — тихо шепчет Малыш, щекой прижимаясь к чужой груди.
— С чего ты взял, что я грущу?
— Я знаю тебя достаточно долго.
Юноша мог бы поспорить, но в этом нет никакого смысла, а на ссоры совсем не осталось времени.
— Я боюсь, — признается Айвазовский, зарываясь носом в светлую макушку и зажмуриваясь. Если они спрячутся здесь, под кучей одеял, беда их минует?
— Мне тоже немного страшно. Но я всегда буду с тобой, где бы ты ни был.
Айвазовский хочет сказать, что этого недостаточно, что они должны сбежать из этого чертового Дома вместе, уехать далеко-далеко к морю и прожить до седин, но вовремя прикусывает язык. Пустые надежды — пустые мечты. Ничего из этого не станет правдой.
///
Спустя семь дней Малыша увозят на скорой. Жёлтые, вычищенные до скрипа ботинки остаются сиротливо стоять у опустевшей постели еще с двое суток, пока Айвазовский стирает пальцы в кровь, складывая один за другим бумажных журавликов.
997
998
999
1000
Птицы теперь повсюду: смотрят с каждого угла Дома, пылятся на чердаке и в ванной. На Изнанке они поют.
В декабре пустота в груди Айвазовского становится неподъемной. Он задыхается от бессилия и мертвой любви. Вместо бабочек внутри могильник, вместо любви — зарытый на шесть фунтов под землей труп.