Он знает, что я здесь. Иногда кажется, что ничего не происходит во Вратах Балдура без ведома бессменного эрцгерцога. И все же мне удается ненадолго заставить его сомневаться. Он поворачивает лохматую голову к балкону, скользит взглядом по легким шторам, которые мирно колышет ночной ветер. В такую минуту Горташ кажется почти что расслабленным, но я знаю, что у него на коленях уже лежит подтянутый ближе арбалет с готовой сорваться стрелой.

Выскальзываю из тени, кладу голову на стол. Сама присаживаюсь на край, опасно улыбаясь. Он торопливо смахивает бумаги в сторону, чтобы кровью не заляпались, но башка уже не течет, сруб темнеет густо-красным. Засохшая кровь. Это красиво — алое хрусткое крошево. Пожалуй, я слишком долго наблюдала за тем, как он скрипит по бумаге пером, что кровь застыла. Глядя на лицо Горташа, сложно определить так сразу: это предложение о выгодной сделке или приказ о расправе.

В любом случае Энверу совсем не нравится, когда я пачкаю его драгоценные бумажки.

Представляю кабинет, залитый кровью, лужи, хлюпающие под сапогами, безбрежное алое море, стекающее к лестнице. И Энвера, тонущего в этой красноте.

— Что ж, одной проблемой меньше. Избавься от головы, — велит он.

— Да ну? Не хочешь себе кубок из черепа? Вделать сапфиры в глазницы — и готово! Тебе бы пошло… к своим вычурным нарядам, — говорю, насмешливо скалясь. Даже с бумагами Энвер предпочитается работать в богато расшитой рубахе с кисточками на завязках.

Его любовь к золоту и цацкам кажется чрезмерной. В его покоях в солнечный день трудно не щуриться, а уж если сам Горташ оказывается у окна… Как-то раз я предполагаю, что таким образом он пытается ослепить врага, чтобы не чаровать заклинание. На мои подколки он не откликается.

— Зентарим почти что у меня в руках.

Он никогда не говорит — «у нас». Мне любопытно, кого он видит, глядя на меня: кровавого убийцу Баала, сменившего хозяина? Верный клинок, который разит врагов эрцгерцога в темноте? Жажда крови, клокочущая в горле, вынуждает меня убивать, но хотя бы я уверена, что эта бойня не бессмысленна. Мне хочется утереть нос проклятому папеньке: смотри, блядский боже, как твоя дочь свободна от оков, как она сама выбирает, кого и во имя кого убивать!

И все же… глаза Энвера кажутся холодными и пустыми. Он возвращается к делам — заботы не отпускают эрцгерцога даже в самый темный час, когда все нормальные люди спят. Он ничего не говорит; его не тревожит ни голова на столе, ни я на столе. Иногда кажется, что кровь у Горташа холодная.

По крайней мере, это объясняет, почему я еще не перегрызла горло мерзавцу.

Он решил расправиться с Зентарим. Вызнал, что часть их прежде была убежденными бейнитами, решил подмять под себя. За долгие годы существования и грызни руководителей Зентарим раздробились на отдельные группки, которые готовы были перебить друг друга. Веселье, настоящее веселье! Улыбаюсь, чувствую запекшуюся кровь на губе, рассеченной перстнем. Этот ублюдок пытался сопротивляться. Люблю тех, кто трепыхается долго.

— Ты похожа на кошку, которая играет с мертвой мышью, — замечает Энвер, когда я задумчиво перебиваю слипшиеся от крови кудрявые волосы мертвеца.

— Тебе нравятся кошки?

— Они не так уж плохи.

Он никогда не признается в том, что у него внутри есть что-то человечье, кроме золота Бейна. Когда я сдергиваю голову со стола, он даже бровью не ведет.

***

— Вспомнила старые семейные традиции?

Улыбаюсь. Даже приятно, что он помнит обычаи моей ебанутой семейки, будто это каким-то образом делает нас ближе. Ближе к крови, ближе к безумию. Уродливый срез на руке обнажает белый слом кости. Заманчиво — даже хочется послушать, как она хрустит между клыков.

— Его голова… не сохранилась. Тащить ее по частям было бы муторно. Я подумала, что сойдет и рука, ты ведь веришь мне? У милорда не было фаланги мизинца.

Подделать старый шрам, зарубцевавшуюся шершавую ткань, невозможно. Да и я никогда не обманываю Горташа. Взаимовыгодные отношения. Доверять сложно, особенно после того, как сука Орин ударила в спину и расчленила мои воспоминания.

— Конечно, верю.

Губы Горташа изгибаются в хищной ухмылке. В управлении городом не остается места для слабости. Ни для чего, что делает человеком. Бесчеловечье удобнее, отдаться жажде и лить кровь, насладиться своей жестокостью. Но Энвер предпочитает не заливать улицы, а яростно уничтожать любого, кто переходит дорогу новой власти. Будь это открытое выступление против эрцгерцога или тайные разговоры.

— Думаю, скоро враги у тебя окончательно переведутся, — насмешничаю, вертя нож. — Кого мне убивать тогда?

— Всякая шваль в этом городе никогда не закончится. Он неисчерпаем. Одни возвышаются, другие падают в самую пыль. Беспрестанно грызутся за место.

— Тогда кто-то может покуситься и на твое удобное кресло.

— Здесь-то и нужна ты.

Он так сладко улыбается, что мне хочется срезать эту ухмылку с его лица. Негодование вспыхивает внутри, перекореживает. Я не хочу снова становиться слугой, но я уже попалась, ввязалась, сама позволяла плести на себе узлы. Петля давит на шею.

Роль цепной собаки эрцгерцога? Вот уж нет.

Он приближается медленно, как охотник, загоняющий дичь. Прекрасно знаю, что он умеет угрожать даже обманчиво ласковыми словами. И все же со мной Горташ всегда честен до зубовного скрежета — уж по крайней мере в этом я не сомневаюсь.

— Не забудь свою руку, — напоминает он и снова увиливает.

***

В следующий раз я приношу ему сердце. Еще чуть теплое.