Родители это святое. Их слово - закон.

В глубине квартиры зазвонил, с мерзким дребезжанием, телефон. Фёдор со вздохом отложил книгу и направился в отцовский кабинет. Телефон, старый, ещё дисковый, черный и блестящий, стоял только там, среди остальной советской рухляди, по ошибке называющейся партийным кабинетом.

Фёдор не спешил поднимать трубку, он медленно обошел тяжелый, дубовый, стол, уселся в красное кожаное кресло и только после этого потянулся к телефону.

- Квартира Достоевских, слушаю.

- Федечка, это мама, - ну разумеется, это была она. Кто ещё мог звонить в воскресенье вечером? Голос её слегка дрожал от слезливого страха, как было всегда, когда она говорила с отцом, а с некоторых пор и с Фёдором, - мы выезжаем через полчаса. Дома всё хорошо?

- Сейчас? - холодно удивился Фёдор, - на улице темно и снег. И по радио передавали гололедицу. Дома всё прекрасно.

- Да, сейчас. Отца задержали, а ему завтра на работу. Не волнуйся, он поведет сам, не доверит дорогу этому оболтусу.

Иногда Фёдор спрашивал у отца, зачем вообще им водитель, кухарка или охрана, и отец всегда отвечал “для статуса”.

- Хорошо. Я буду вас ждать. - Коротко ответил Фёдор. Мать что-то заворковала, но он уже не слушал. Повесил трубку на рычаг и подошел к окну, чтобы полюбоваться снегопадом.

Родители это святое. А случайности всегда просто случайности.

Рыжий свет фонарей ложился на снег, отчего было светло почти как днем. Снег сыпал с черных небес и покрывал собой всё: гаражи с продавленными крышами, пень, который ещё год назад был деревом, бараки по другую сторону дороги и мальчишку, гуляющего по тропинке собачников. Мальчишку.

Фёдор всмотрелся в него и сердце застучало быстрее. Это был один из них, из тех кто летом прыгал по гаражам и с кем Фёдору было запрещено общаться. Белобрысый и загорелый заводила, крикливый оборванец. Он смеялся громко и заразительно, ловче всех лазил по деревьям и однажды даже забрался к Фёдору на балкон. Как-то очень умело подтянулся с решеток первого этажа, заглянул сквозь прутья, оскалившись белой улыбкой - тогда-то Фёдор и заметил, что у него глаза разного цвета, - и легко перемахнул на сторону Фёдора. 

- Привет, Балконский, - почти прокричал белобрысый тогда, - спускайся во двор, повеселимся. Или так и будешь торчать в своей клетке?

Фёдор сидел на мягких подушках в убежище из книг, обложившись ими, как стенами, с трех сторон, а с четвертой держа раскрытую книгу, как щит. Но знал, что его всё равно видно с улицы. И ему нравилась эта мысль. Ещё больше ему понравилось, что его заметили. Тогда появилась мать и прогнала белобрысого с балкона тряпкой, как назойливую птицу. И он упорхнул так же ловко как и появился, не притушив улыбки. 

После этого отец приказал застеклить балкон.

Но сейчас мальчишка не выглядел веселым. Он был одет в тонкую осеннюю куртку, без шапки, шарфа и, кажется, даже без перчаток.

Фёдор накинул отцовский свитер на плечи и решительно открыл окно.

- Эй, - позвал он, второй этаж позволял быть услышанным и не рвать глотку, - ты в порядке? Что ты делаешь здесь посреди ночи?

Белобрысый дернулся и оглянулся на его голос.

- Собаку выгуливаю, - он свистнул так, словно и правда подзывал пса, и погладил воздух почти на уровне своей груди, - ко мне, Сарделька. Вот ты какая у меня молодец. 

- Тебе холодно?

- Я смотрю, Балконский, ты мастер унылых вопросов, - ухмыльнулся белобрысый, - лучше бы спросил почему мою собаку зовут Сарделька.

«Потому что ты не только до смерти замерз, но ещё и голоден», - подумал Фёдор, но вслух сказал другое.

- Моя фамилия Достоевский. Будь любезен, впредь называй меня по ней.

Белобрысый состроил удивленную рожу.

- Охереть, какие слова мы знаем «Будьте любезны», «Впредь». И зачем же мне это делать, Балконский?

- Затем. Я собираюсь спустится и дать тебе перчатки, шапку и шарф. Но могу и передумать, если ты продолжишь называть меня Балконским.

Белобрысый хищно блеснул глазами, Фёдор видел как в нем борются желание выплюнуть ещё одно оскорбление и желание получить немного тепла. Наконец, белобрысый выдал:

- Это называется кличка, они просто так не даются. Тебе сначала придется уйти со своего уютного балкона, от книжек, маменькиной юбки, папенькиных запретов. И высокомерия. А уже потом ты, может быть, перестанешь быть Балконским.

 - Высокомерие, уж извини, никуда не денется. Так получилось, что я и правда лучше других. Но, так уж и быть, с балкона я сойду и даже теплые вещи вынесу. Жди у подъезда.

И, не дожидаясь ответа, Фёдор закрыл окно. 

Он быстро похватал старые теплые вещи, на ходу одеваясь сам, подцепил ключи от квартиры и замер на пороге. Ни к чему, чтобы белобрысый видел его суетливость, а то ещё сочтет его заинтересованным. Вышел из квартиры Фёдор подчеркнуто спокойно, закрыв дверь на все замки. Да, у белобрысого почти наверняка не было ключа от домофона, но держать лицо никогда не рано.

Фёдор спустился на первый этаж и убедился что не зря перестраховался. Мальчишка уже ждал его, весело опираясь на подъездную дверь.

- У тебя нет ключей, - утвердительно сказал Фёдор, - единственный подросток, который живет в этом подъезде, кроме меня, уехал с родителями на каникулы. Другие квартиры будить было бы глупо, ведь тебя могли прогнать. Я тебя точно не пускал. Как ты проник сюда?

Он спустился с последнего пролета и поставил пакет с вещами перед белобрысым. Тот покосился на зарешеченное окно и хмыкнул.

- Фокусник никогда не раскрывает своих секретов. О! Ты и свитер принес! Спасибо!

Федор сделал шаг к тому самому окну и оглядел его. Решетка и стекло без трещин. Раму нельзя было открыть никак. Однако, именно окно помогло белобрысому проникнуть в подъезд. Любопытно.

- Кстати, - мальчишка уже натянул на себя свитер и замотался в шарф. Теперь он протягивал руку Фёдору, - меня зовут Николай Гоголь. 

- Надень перчатки, - посоветовал Фёдор.

- Эй, когда тебе протягивают руку и называют имя полагается её пожать и сделать вид, что тебе интересно. Даже если это не так. В обществе это называется вежливость.

Фёдор повернул голову нарочито медленно и позволил себе вздох полный разочарования.

- Я услышал твоё имя, Николай Гоголь, и поверь, в отличие от «вежливых» людей, запомню его до конца жизни. Но прежде, чем я пожму твою руку ты должен надеть перчатки.

Николай скривил недовольную рожу и показал язык, но пошел за перчатками.

- Балконским был, Балконским и помрешь, - пробурчал он.

Повисла неприятная тишина. Фёдор вздохнул. Белобрысый дурак не знает, что он ему жизнь спасает. Никто и не должен знать, но это до раздражения мешает. Ну хоть перчатки натянул без сопротивления.

- Вот теперь ты готов, - Фёдор протянул руку для рукопожатия.

Николай посмотрел на него со странной смесью раздражения и недоверия. Потом взглянул на свои руки. Перчатки были довольно тонкие и ярко красные. Похоже, Фёдор не глядя схватил материнские осенние. Но Николая смущал явно не цвет.

- Перчатки настолько важны? Ты что, заразный? Поэтому торчишь на своем балконе и никогда не спускаешься во двор? 

Он всё же пожал руку Фёдору, сдавив ее так, словно собирался сломать все пястные кости. Фёдор выдержал мужланское рукопожатие и не отвел взгляд. Наконец, Николай прекратил терзать его руку и отпустил её.

- Нет, я не спускаюсь во двор, потому что все твои друзья идиоты и с вами мне будет очевидно скучно.

Николай язвительно усмехнулся.

- А ты типа умный, да? Докажи?

Фёдор коснулся прохудившейся осенней куртки, в которой был Николай, и снял с нее осколок стекла размером чуть крупнее кристалла сахара.

- Это бутылочное стекло от самой дешевой водки. У тебя на куртке три таких осколка и множество повреждений от более мелких, которые не застряли в ткани. Но следов жидкости нет. Значит, в тебя метнули пустую бутылку. Но промазали и она разбилась у ног. Думаю, твоя мать швырнула её в тебя.

Николай скорчил кислую рожу. 

- Все во дворе знают, что моя мать беспробудно пьет. Если ты хотел раскрыть какой-то секрет, то промазал.

Фёдор усмехнулся. 

- Но я-то не со двора. Откуда мне это знать?

- Ты подслушал чьи-нибудь сплетни на лестничной клетке или твоя мать обсуждала это по телефону.

Фёдор на миг представил как его мать, благородная женщина, никогда не снисходившая до сплетен, обсуждает нечто подобное, наматывая на палец телефонный шнур, и его передернуло.

- Как тошнотворно вы живете, если подобное у вас в порядке вещей, - брезгливо заметил он.

- Тебе не нравятся сплетни? - На лице Николая вдруг появилась встревоженность, как будто его и правда волновало нравятся ли кому-то сплетни, но через мгновение она сменилась злобным оскалом. - Хочешь узнать, что говорят про тебя и твою семейку?

- Не то чтобы меня интересовало мнение быдла, - холодно заметил Фёдор, - но мне интересно сколько вы угадали. Так что выкладывай.

Машина отца, должно быть, уже мчалась по обледенелой дороге. Времени оставалось не так много.