Лето выдалось жарким и совершенно безоблачным. Сколько ни вглядывайся в густую синеву высокого неба — и клочка белоснежного не увидишь, кроме тонкой полосы вздымающихся верхушек далёкой горной цепи. Лёгкий игривый ветерок приносил мягкие запахи полевых цветов, покачиваясь на высоких стеблях травы, запутываясь среди тонких листьев и стараясь прорваться к пологому берегу реки. Там, у воды, уже пахло рыбой, а прозрачная толща напоминала неподвижную гладь зеркала, маня сунуть ладони в прохладу и зачерпнуть. Место это располагалось за деревней, изумрудным ковром стелясь вплоть до далёкой границы леса, где частоколом вздымались густые верхушки многовековых сосен. А там уже начиналась жизнь совсем другая, дикая, сочившаяся законами выживания, там звери были небоязливые, могли иной раз по краю тропинки идти, а ты и не почувствуешь, пока они сами этого не захотят. Любопытные, потому что человек здесь — явление редкое, диковинное.

      Местные же в этот лесок не ходили без нужды, и другим не советовали, а сколько легенд и сказок сказывали — на книгу наберётся! Туда же тянулась старая дорога, ещё видневшаяся через проплешины в траве, раньше она связывала две деревни: эту — Сеховцы — и другую, что у самих гор расположилась. По ней было полтора дня пешему, куда короче, чем по новому тракту, что лет тридцать назад проложили дорожники. Но никто по ней ездить или ходить не решался, и название она средь местных носила «Чёртов рукав», считаясь гибельной.

      Сами Сеховцы были небольшими — всего полсотни аккуратных домиков с черепичными крышами, озимые поля, похожие на одно большое лоскутное одеяло, и единственная главная дорога, расчертившая на две неравные половинки деревню. Постройки здесь были словно по картинкам из сказок сделанные: небольшие и живописные, будто затерянные во времени, и кругом цветы, куда ни глянь — всё утопает в пёстрых пятнах и зелени. Здесь улицы узенькие, извилистые, вымощенные сероватым камнем, по таким и ходить приятно, и что-нибудь новое высмотреть можно. Каждый раз что-то новое открывается. История Сеховцов древняя и мрачная, полная различных загадок и легенд, как и положено любой такой деревне. Но люди здесь дружелюбные, друг друга в лицо знают, только вот к приезжим относятся настороженно, прячут её за вежливостью, а сами присматриваются — друг или не друг. Долго присматривались и к Яну, приехавшему в Сеховцы к своей тётке — человеку, совершенно незнакомому ему.

      Городской шум сменился на вязкую тишину с мелодичными вкраплениями птичьих голосов, суета — на неторопливость, а бетонные коробки с множеством окон — на пёстрые сказочные домики из дерева. Количество свободного времени значительно увеличилось. Поначалу это раздражало: рано встаёшь и не знаешь, чем себя занять, то ли телевизор посмотреть, то ли книжку какую почитать. Домашний скот тётка не держала, за цветами ухаживала сама, как и за огородом, уютно примостившимся позади дома, поэтому просила о помощи редко.

      Так первая неделя и прошла бесследно, оставив лишь смутные воспоминания да тягучее чувство тоски.

      На улицу Ян выходил редко, только если тётка чего купить поручит, — боялся заблудиться: улочки узкие, вьются подобно змеям, куда заведут — неизвестно. А в такую жару и вовсе гулять не хотелось, брусчатка напоминала дно разогретой сковородки, разве что не шипела. Стоило выйти — и сразу дурно становилось, лишь тонкая голубоватая полоска реки маняще блестела, так и звала к себе. Тётка не раз предлагала пойти вместе с соседскими ребятишками, они туда почти каждый день бегают, иногда с удочками, но чаще искупаться. Но что он, городской, забыл среди деревенской шпаны? Поэтому только морщился и дальше книгу читал, сидя в кресле и ноги под себя подобрав.

      А вот вечер был в этот раз особенным, свежим и пах цветами. В такие вечера в кругу друзей на веранде посидеть — не грех, вот и к тётке гостья пришла, да не одна, а со своей дочкой. Возраста она была с Яном одного, поэтому и общий язык нашли почти сразу. Так и завертелось, что некогда скучные дни стали приобретать новый вкус, так и подманивая попробовать их снова, разбавляя пресную жизнь в Сеховцах.

      Многие деревню не покидали, сами не зная почему, но стоило уехать, как назад тянуло, всех тоска съедала страшная. Мало кто оставался на новом месте, а чужие — наоборот — не задерживались, гнала их отсюда какая-то сила. Говорили, что она, сила, здесь нечистая водится ещё с давних времён, а дело всё в «Чёртовом рукаве» и лесе, к которому эта дорога и ведёт. Раньше, говорят, люди пропадали. Кто соберётся в ту сторону — уже не воротится, и можно даже не искать, пеший ли был или на машине ехал — всё исчезнет. Всякий в Сеховцах легенд знал множество, особенно старожилы, те обычно ребятишкам до самого заката различные истории и сказывали, каждый раз новые. Не раз Ян прислушивался к глухому монотонному голосу какой-нибудь старухи, сидящей под тенью пушистой сирени, а рядом с ней замершая детвора, и никто ведь не шелохнётся даже, не потревожит.

      В этот раз Ханна в дом не прошла. Смирно стояла у низенькой цветной оградки, ожидая появления Яна, и стоило тому выйти, как пальцы поймали его ладонь.

      — Идём, познакомлю с остальными.

      — С какими остальными? — Ян недоверчиво нахмурился. «Остальных» он не знал, если не говорить, что не видел вовсе.

      — Друзьями.

      — Но мне как-то… не хочется. Совершенно.

      — Они тебе понравятся, вот увидишь.

      Противиться Ян не стал, позволяя себя и дальше вести по узким незнакомым улочкам. Центр Сеховцев состоял из плотно прижавшихся друг к другу домишек в два, а то и три этажа, выглядели они скорее вытянутыми, чем широкими, зато в отличие от серой мостовой дорога была заасфальтирована, по ней-то и идти было большим удовольствием. Но ноги непривычно болели, шутка ли — столько сидеть, никуда не выходя?

      Дневной зной расползался под вечерней прохладой, тая в мягком ветерке. Дышать становилось легче, свободнее, и гомон птиц постепенно стихал, уступая место приятному безмолвию, лишь изредка гулкий лай какой-нибудь собаки неприятно вспарывал тишину. Ян неприятно морщился, чувствуя ноющую боль в лодыжке, но не отставал, стараясь перенести вес на другую ногу. Шли они где-то с полчаса, а дорога так и не вывела на нужное место. Ханна то вновь уводила его от центральной улицы, то возвращалась, продолжая стискивать запястье, не отпуская, будто боялась, что Ян отстанет и потеряется.

      — Долго ещё?

      — Уже пришли.

      И действительно, пришли. Куда-то на другую окраину деревни, ближе к «Чёртовому рукаву», что еле видной лентой скользил до самого подлеска. А рядом топтались те самые друзья, и все почти или одногодки, насмешливые, недоверчивые, словно Ян и не человек был, а так, зверь какой-то. С ними связываться Яну и не хотелось, сердце предательски заныло в каком-то предчувствии, так и хотелось развернуться и уйти, но пальцы на запястье не пускали. Вместо этого он лишь последовал за Ханной.

      Своим Ян себя здесь не чувствовал, да и остальные это дали понять сразу — руку не пожимали, имени не спрашивали, так, взглянули один раз и хватит. В разговор он не вмешивался, общие темы не находил, да и о нём почти забыли, словно и не стояло его здесь. А вечер постепенно наливался синевой, застилая закатное небо, обнажая первые мутные очертания звёзд.

      — Идём.

      — Что?

      — Идём, говорю. Ребята говорят, что где-то в подлеске волка видели.

      — А вы на него посмотреть хотите? — Ян не понял, хмурясь и исподлобья глядя на девушку. Волки в его понимании были кровожадными хищниками, опасными и смертельными, такие на себя поглазеть не дадут, не то, чтобы в руки даться.

      — Городской мальчик испугался?

      Ян вздрогнул, не от испуга, а от внутреннего напряжения, слишком насмешливо это прозвучало, словно оскорбили. Да и вид говорящего это показывал: подбородок задран, ухмылочка на губах, словно вызов бросает. А Ян повёлся. Выпрямился, мрачно глядя глаза в глаза, и следом пошёл за остальными. Когда это он отступал?

      А дорога оказалась обычной, лишь заросшей, никакие черти по ней не скакали, никаких костей погибших путников не было. Никто не спешил поворачивать, растянувшись по двое одной колонной, а он один — в хвосте. Так и шли, пока кто-то не вытянул руку вперёд, указывая на валежник перед самой границей леса, высокого и мрачного из-за наступившего вечера. Идти оказалось не так далеко, час-полтора от силы, смотря каким темпом, но вот в сам лес никто зайти не стремился, так и топтались все на дороге.

      — Там я его видел. Вон у тех кустов. Большой такой, пасть раскрытая, слюна капает.

      — Пойдём поближе? — кто-то отпрянул назад. Нет, всё-таки волков и здесь боятся, так же как и везде. — Ну что вы глазами зыркаете? Да нет там уже никакого волка, поди.

      — А кто у отца на ферме двух овец пожевал? Сами себя, что ли?

      — Может, ваш пёс и пожевал, вон какого здорового вырастили. Не хуже волка жрёт, наверное.

      — Есть там волки. Клаус с Ральфом с месяц назад видели следы, весь лес ими пестрит. Да и в лес ходить, это, нельзя. Не зря нам о нём рассказывают. Место совсем дурное, — и ведь по глазам было видно, что верил парень, взгляд по лицам бегал, то снова к валежнику возвращался, словно оттуда тот самый волк и выпрыгнет.

      — А ты всё в эти сказки веришь?

      — Да какая разница, Тадеуш, там и без сказок волки водятся. Пошли отсюда.

      Только он уходить не стремился. Дышал тяжело, глядя на всех со сдержанной яростью, вот-вот накинется на кого-нибудь. Сам Тадеуш походил на хищника: высокий, плечистый, агрессивный, с таким либо из-за страха рядом держишься, либо из-за уважения. Он-то Яну первым и не понравился, что в нём любить можно, того нету.

      — Ну и стойте здесь, трусы, — почти рычал, процеживая слова сквозь зубы.

      Никто с ним не пошёл. Потому что никому раньше времени на тот свет не хотелось, а если там, за деревом, правда волк прячется, то оно и к лучшему. А Тадеуш шёл вперёд, трава ему по колено достигала, всячески мешала пройти, он её раздвигал, а она вновь стеной вырастала, словно заговорённая. Он её и рвать уже начал от ярости безысходной, но упёрто шёл, не сдавался, словно чуял, что там что-то есть. А Ян смотрел, не отрываясь, спрятался за спинами остальных и глазами провожает, ждёт, что дальше твориться будет. Страшно ему было, как и всякому здесь, да только принципиальность уйти не давала, ведь засмеют, потом и вовсе жизни не будет. А Тадеуш тем временем до валежника добрался, упёрся в старое, поросшее мхом дерево, головой крутит, словно вынюхивает. В такой момент он сильно на волка смахивал, и всё в нём говорило, мол, берегись меня, в глотку вопьюсь — не отпущу. И как любой хищник красотой обделён не был, только такой же терпкой, и поведение у него дерзкое, такие по жизни стены пробивали, руки до крови сдирали в драках и бились, словно звери загнанные. Ян с ним сильно различался.

      Что-то запищало. Протяжно так, грустно, а потом и вовсе залилось лаем, звонко тявкая и смешно рыча, когда Тадеуш выпрямился и показал щенка, которого на весу держал. Потерялся, наверное, подумал Ян, отбился от своей мамки и в лес сбежал. Щенок как щенок: пушистый комок шерсти, серый, уши большие, торчком стоят, нос чёрный. Только почему-то остальные замерли, не спешили к другу подходить, а тот так и стоял, подбоченившись одной рукой, а второй продолжал за шкирку держать.

      — Вот ваш волк! — как-то небрежно, словно выплюнул, прокричал Тадеуш. — Ну, что встали? Сюда идите!

      Пошли не сразу, но всё же двинулись, аккуратно ступая по протоптанной тропе, которую Тадеуш оставил.

      А ночь всё сгущалась, уже и солнца не было, и небо на западе почернело, звёзды холодно мерцают, наливаясь серебром. Верхушки вековых сосен шумели под тяжестью ветра, протяжно, словно шептались друг с другом, ветками двигали, касаясь друг друга. Как живые, оттого и страшно стало. А вдруг не врали? А вдруг и правда по лесу нечисть ходит?

      — Мелкий какой-то, — кто-то хмыкнул, осторожно коснувшись маленькой, но довольно мощной лапы. — С месяц как родился.

      — Потом вырастет и овец пойдёт жрать, а может, и на наших грибников кидаться. Может, его того… в расход?

      — С ума сошёл?! — это Ханна была. Не вытерпела, кинулась к Тадеушу и на плече повисла, сведя брови и зло так глядя на него. Не боялась она зверя этого. — Волков убивать-то нельзя. Вон, Михал прошлым летом застрелил одного, так его болезнь свалила, две недели лежал, бредил, так и помер.

      — Так его никто убивать не будет, мы ему лапы переломаем, он охотиться не сможет, с голоду и подохнет, — щенка Тадеуш не отпускал, лишь девчонку оттолкнул и стал камень искать, который побольше и потяжелее.

      А Ян стоял и слова не говорил, чувствовал, как внутри него всё сжимается от жалости, да только куда ему против такого идти, ему самому руки-ноги сломают, никто и не заступится. Все Тадеуша боялись, по глазам видно было, смотрят в рот, каждое слово ловят, такие перечить не осмелятся, пусть у них на глазах человека убивать будут. Вот и он, Ян, не шелохнулся, когда щенок пискнул. Горько так, протяжно. И удары глухие со скулежом смешались, от чего тошно стало, внутри всё выворачивало, а он стоял и смотрел, как шубка волчья во что-то тёмное окрашивается. Одно хорошо, что ночь наступила, видно плохо, оттого белёсые кости, торчащие обломками, казались густой тенью. Вот только волчонок помощи просил, а они встали полукругом и глаза отвести не могли, наблюдали, как методично удары Тадеуш наносит. Вот занесёт руку с булыжником, подождёт немного, и снова с размаху опустит. Ему, зверю, от этого радость только, а остальным страшно было: если так с животным поступает, то и с любым человеком может.

      Где-то вдалеке протяжно завыла собака, грустно, монотонно, вытягивая ноту, словно чуяла, что в пролеске творится.

      — Х… хватит, — голос был словно не его, не Яновский. Глухой, далёкий, без эмоций.

      — Сам попробовать хочешь? — лицо Тадеуша исказила улыбка, ужасающая, широкая, обнажая белёсые зубы, а в глазах злоба, что ему кто-то помешал. Нет, он бить не станет, даже наоборот — поддержит разговор, выгоду для себя нащупает. — Что, щенка испугался? У вас там, в городе, все такие пуганые?

Он вытянулся во весь свой большой рост, неспешно так, словно давая насладиться этим действием, потому что это похоже на прыжок хищника, вот в этом вся красота и таится. А камень так и остался в руке, окровавленный, большой, угловатый. Стискивали пальцы до боли, видно было, как напряжены, подрагивали немного, но в темноте многого не разглядеть.

      — Здесь за тобой бегать с платочком некому. Здесь жизнь другая, понимаешь? Жестокая. Вот пожалеешь зверя, а он тебе глотку перегрызёт, он же без мозгов, чтобы «спасибо» сказать. А ты как девка какая-то. Уже расплакался?

      Ян молчал, лишь ногти в кожицу ладоней впились, внутри закипала какая-то обида за слова, словно выплеснули на него из ведра помойного всю гниль. Стоит, смотрит из-под чёлки на Тадеуша снизу верх, а сказать ничего не может, лишь губы подрагивают. А тот смеётся, отрывисто и приглушённо, с издёвкой откровенной, а сам камень протягивает, мол, держи и думай, что с ним делать будешь. Ведь знает, что Ян не сможет, от этого и веселился, пока остальные стояли, ждали развязки, а среди них Ханна была, и то не посмела себе вмешаться, прильнула к какому-то парню, словно боялась, так и стояла с глазами распахнутыми.

      Ветер подул сильнее, пронзая холодом тела. Зябко от него стало, словно осень надвигается, а ведь до неё ещё месяца два, деревья зашумели, шушукаясь между собой. И всё словно замерло перед глазами, подобно стоп-кадру, а дальше Ян помнил плохо, урывками: и как камень схватил, в крови заляпавшись, как на колени упал и остервенело бить начал. Только звуков он не слышал никаких, лиц не видел — всё смешалось в кашу, покуда рука его не устала, а из онемевших пальцев камень не выпал. Дыхание было тяжёлым, глубоким, губы совсем сухие, а смочить их нечем — во рту пересохло, только и осталось, что сидеть на коленях и в одну точку смотреть.

      — Что же ты, дурак, наделал? — голос был знакомый, тихий, словно Ян какое-то страшное дело сделал, и теперь его судить собирались. — Убивать-то зачем было? Ой, дурак.

      Первая спиной повернулась Ханна, так больше ничего и не сказав, сжалась то ли от холода, то ли от страха, обняла себя руками и медленно на «Чёртов рукав» пошла. За ней все остальные потянулись, никто из них на Яна больше не взглянул, лишь Тадеуш зло сплюнул и с остальными поравнялся.

      А Ян ещё долго сидел, в одну точку глядя, словно внутри всё опустело, и не было там ничего: ни слёз, ни жалости, ни жизни. Потом поднялся, пошатываясь, да так домой и побрёл, дороги не видя, никуда не глядя, даже когда упал, споткнувшись, боли не почувствовал, поднялся и дальше направился. Как до дома добрался — не помнил, проскользнул тихо, покуда тётка спала, стянул с себя одежду и в одеяло завернулся с головой, чувствуя, как опоздавшие слёзы комом в горле встали, да поздно было.