Примечание
чарли/вэгги, преканон
— Вэгги, слушай, — зовёт Чарли; её глаза — неукротимое пламя, взвивающееся порой столпами в разломах, несущих жар самых недр земли по всем кругам Ада, — искрятся любопытством. — А... м-м, э, ха-ха, а с другой стороны, вообще-то не важно, забудь.
Вэгги выныривает из неги кровати Чарли. По ощущениям, это третья самая мягкая поверхность из всех, на которых она лежала — по словам Чарли, однако, это имеет свою цену: вообще, она вроде как, ну, немно-о-ожечко проклята, спокойно, спокойно! В общем-то, там забавная история, мы выбирали мне мебель на квартиру, и эта кровать — ну ты пощупай, какая! Отец... ну да, в общем, «Всё лучшее — моей дочери», так что он, ну, немедленно достаёт деньги, а я смотрю, продавец чего-то в ужасе, ну и сперва подумала, что из-за меня и отца, а потом он меня вдруг за локоть, представляешь, трогает и говорит: «Принцесса, может, всё-таки вам чего другое приглянулось?». И я говорю: «Да нет?», а он такой «Ну всё-таки?», и так минут пять, представляешь? Потом уже подошёл отец, и, ну, да, сама понимаешь, продавец сразу в ужас пришёл, упал на колени и всё такое, я ему встать говорю, извиняюсь, а он такой: «Помилуйте, принцесса, но кровать эта — проклята!». В общем, оказалось, что эта кровать — последнее изделие великого адского мастера, нашедшего способ вложить свою душу в мебель — буквально, понимаешь? И раз в триста лет он восстаёт из её изголовья и утягивает с собой душу того, кто на ней покоится, представляешь? Отец был в ярости, разумеется, но я его отговорила, ха-ха, хотя пару витрин он расплавил, конечно... Малой кровью обошлись, считай, ха-ха! И главное, кровать я эту всё-таки купила — до следующего пришествия, продавец сказал, ещё лет тридцать осталось, так что ждать осталось не так уж долго! Как думаешь, у меня есть шансы убедить его попробовать наш отель? Я думаю переставить эту кровать в наш отель.
Чарли закусывает губу и мнёт пальцами одеяло, взгляд её бегает. Вэгги поднимает брови и хмыкает.
— Ну?
— Да забудь, правда, это так, ничего важного — так, любопытно просто было... Глупости, в общем, даже внимания не стоят! — Чарли отмахивается поспешно; каждая черта её лица кричит о том, что ей любопытно до чёртиков.
— Чарли, — Вэгги не удаётся сдержать смех, но удаётся добавить требовательности в голос, — ну?
— Да в самом деле, ну, — Чарли ещё пытается сопротивляться, но под взглядом Вэгги быстро сдаётся: роняет руки на кровать и смотрит на Вэгги со смесью виноватости и предвкушения. — Просто, я подумала, это, наверное, слишком личное, понимаешь?
Вэгги ухмыляется:
— Мне казалось, во всём моём личном ты уже была. И не так уж давно.
— Вэгги! — Чарли прыскает в ладонь, краснея очаровательно, и бросает на неё возмущённый взгляд. — Ну тебя!
Вэгги устраивается поудобнее между горы подушек.
— Выкладывай давай.
Чарли сидит, снова закусив губу в моральных терзаниях, недолго — отбросив сомнения и засияв от восторга, она хлопает в ладоши:
— Ну ладно! Вэгги, — она подаётся ближе и заглядывает ей в глаза: лицо её невинно и живо, как у игривого козлёнка, — как ты умерла?
Вэгги таращится на неё в ответ.
— Прости! Ай-й, я же говорила... нет-нет, это не твоя вина, конечно, это всё я... там было что-то ужасное, да? О, Вэгги...
Вэгги трясёт головой, стараясь скинуть с себя ступор.
— Нет, Чарли — Чарли, всё хорошо, слышишь? — Она не знает, что сказать, но кладёт на плечо Чарли руку. — Я...
Логичный ход мысли, действительно. В Аду все делятся надвое: те, кто прячут историю своей смерти от всех и каждого, стыдясь, боясь, не желая ворошить больное прошлое — и те, кто смакуют её подробности при каждом удобном случае. Повод для гордости: сколько пуль, куда ножевые, как долго вешали, кто был палачом, куда отвезли в багажнике наёмники.
И Чарли — Чарли, никогда не видевшая Земли, слышавшая о смертной жизни из историй других. Вечное дитя Ада.
— Я... — вновь начинает Вэгги и не находит слов. — М.
— Вэгги, ты правда можешь не рассказывать, если не хочешь!.. — прерывает Чарли торопливо: искренне беспокойство в её глазах.
Шанс — но Вэгги за него не хватается:
— Нет, ничего, — она бесцельно взмахивает рукой. — Просто... сложно слова подобрать.
На самом деле — не так уж: она представляла их не раз и не два. Чарли, я не умирала ни разу, Чарли, я — павший ангел, вроде твоего папаши, только намного хуже, потому что Люцифер был первым, кто узнал, каковы ангелы на деле, и Люцифер был первым предательством, а я — просто дурой, Чарли, мои руки в крови по плечи, и вся она — из людей, которых ты поклялась спасти против воли небес, Чарли, тебе стоило дать мне сгнить среди помоев — там и было мне место.
Но что с ней станет, с Чарли, когда она услышит эти слова? Что будет с ней, когда она узнаёт, кого она пустила в свой дом, свою кровать, своё сердце?
(...Нет, отговорки. Дело не в Чарли — дело в Вэгги, трусихе, умеющей только нападать в лоб и жить для других. Посвящать всю себя кому-то ещё — лишь бы не задумываться о том, кто она такая.
Копью в чужих руках не надо задаваться вопросом, в чём его цель, не надо винить себя в её неправедности: оно разорвёт ту плоть, в которую его направят.
Кто есть копьё среди помоев?)
— М-м. Ну хорошо, дай попробую, — Вэгги сцепляет пальцы в замок; последняя возможность быть честной горчит на языке. — Я родилась в Сан-Сальвадоре... М-гм-м, и умерла там же, не большая фанатка путешествий, ты меня знаешь.
Вэгги родилась среди белизны, которую описать можно было лишь словом «совершенная»: ни «безупречная», ни «непорочная» не подошли бы, ведь даже думать о существовании грязи и греха в её объятиях было попросту невозможно. Тело её плавало в чистом свете, касающемся всей её кожи, и в ту минуту Вэгги не знала, что существует падение — что Они изобрели гравитацию, и сгорающие за считанные секунды крылья, и удар о землю, и ломающиеся с треском кости, и заполняющую рот привкусом железа кровь. Тогда она знала лишь мягкость, убаюкивающую её в себе, проникающую в мышцы, расслабляющую, но и готовящую к пробуждению — к бою.
(То — вторая поверхность по мягкости.)
И что-то пело. Она не могла разобрать ни слова, но знала отчего-то, что они добры, радушны и могущественны — сила, выше неё, выше всех здесь, приветствовала её под своим крылом. То пел Рай — пел всегда, каждую секунду, что она была там. Каждый раз, как она спускалась в Ад, она находила давящим его гробовое молчание, его безразличие к своим плачущим детям.
Говоря откровенно, она не привыкла к этому до сих пор. Она говорила себе, что не скучает по Небесам — и, может, в самом деле не скучала. Но чем ещё можно было назвать желание услышать Его песнь снова — песнь, уверяющую, что Его детям уготован вечный покой?
(Не было вечного покоя детям Ада — Вэгги и другие, такие же, как она, вырвали его из них своими руками.)
Вдавив пальцы в кожу, Вэгги воображает другую Вэгги. Та Вэгги — человек до кончиков ногтей, наверное, даже не очень религиозная: должно быть, родители бы привили ей веру в Бога в детстве, но в юношестве она, увидев всё человеческое лицемерие, рождённое из богопочитания, взбунтовалась бы и её отбросила (так, по крайней мере, ей бы хотелось надеяться).
— Мои родители, наверное, похоронили меня как католичку, — выходит у Вэгги так просто, что она удивляется и ненавидит себя. Несуществующая могила предстаёт у неё перед глазами: единственные два букета лежат перед надгробием. — Мы... были не в самых лучших отношениях, когда я от них съехала, но я думаю, они всё ещё хотели, чтобы после смерти я была вместе с ними.
— О-о, Вэгги, мне так жаль. — Рука Чарли скользит по её спине, гладя сочувственно. — Что у вас... ой, это тоже слишком личное, да?
Вэгги качает головой медленно:
— Нет, Чарли. Мы... не сошлись взглядами на жизнь. Им не нравилось то, как хочу жить я, мне не нравилось то, как живут они... так и разошлись.
Чарли закусывает губу.
— А.
Вэгги, обычный человеческий подросток, спорящий с родителями, курящий втайне от мамы, при всех перечащий папе. Наверное, она бы стриглась коротко назло причитаниям родни про роскошные волосы, пусть сама и считала втайне, что с длинными ей действительно лучше, занималась боевыми искусствами — фехтование, а может, бокс, — под неодобрительное цыканье матери и целовала одноклассниц за школой торопливо и жадно, боясь и наслаждаясь мыслью, что их вот-вот застанут учителя.
— Как думаешь, — Чарли смотрит ей в глаза только украдкой, говорит быстро и боязно, — как думаешь, они, ну... здесь?
— Нет, — отвечает Вэгги быстро. — Нет, не здесь.
Помедлив, Чарли сжимает её ладонь.
Вэгги хочет разорвать себе грудную клетку и раздавить сердце. Неблагодарная дрянь — вот она кто.
Есть ли у ангелов сердце вообще? Вэгги не знает. Никому бы не пришло в голову взять в руки кинжал и осквернить им идеальное творение.
Так ей казалось, во всяком случае. Когда часы отбили начало очередной чистки, Вэгги думала о том, чтобы взять в руки копьё и выйти на улицы, попытаться отстоять хоть что-то, исправить неисправимое прошлое, но поняла с удивлением и ужасом, что не может: всё её существо воспротивилось идее, что у такой, как она, может быть право срезать хоть волос — тончайшую травинку со Светлейших Лугов, лугов, вытканных из воспоминаний раннего детства, — с головы настоящего ангела.
Но другие — поняла она, наблюдая со стороны, не делая ничего, — не испытывали этого трепета. Демоны — люди — не думали том, как ангелов собирали из всей чудес Рая, закладывая в основу тепло предполуденного солнца и раскрашивая почти готовую форму радугой после осеннего дождя.
Они просто боялись.
— У меня был рак, — говорит она неожиданно для самой себя.
— А?
— Ага. Опухоль сердца. Последняя стадия, шансов никаких, врачи удивились, что я не замечала так долго.
Опухоль на спящей спокойно совести Рая, опухоль на бесстыдной честности Ада. Вэгги — паразит, взращенный на их телах, не способный существовать сам по себе, ошибка клеточного деления, не годящаяся ни туда, ни сюда.
— О...
— И потом я попала в автокатастрофу.
— Э?
— Ага, превысила скорость. На мотоцикле — куртка мотоциклетная у меняя тогда была такая, у-ух! Жаль, что ты не видела. Как раз сразу после получения диагноза, позвонила родителям, и они... ну, сказала, что я сама виновата, я ещё и не совсем трезвая была, так что, — Вэгги несёт, и ей кажется, что она наблюдает за самой собой со стороны в ужасе. Ей удаётся вклиниться в свою же речь в последний момент: — Я сбила человека. Насмерть, думаю.
— О... оу.
— Ага. Сбила на пешеходном переходе. Ребёнок, кажется.
— Оу, — повторяет Чарли. Она смеётся нервозно: — Ха-ха, ну, зато теперь я знаю, что попросить тебя покатать меня на мотоцикле не стоит.
(Вэгги никогда в жизни водила мотоцикл — ей впору вздыхать облегчённо. Что она несёт? Чарли сейчас её точно возненавидит.)
— И потом на меня упал фонарь, — добавляет Вэгги непонятно зачем. Ей хочется рвать на себе волосы.
— Э. А?
— Я врезалась в фонарь. Он упал. На меня.
— Оу. Оу-у. Было... больно, да?
— Ага.
Вэгги опускает взгляд. Ей не хочется смотреть на Чарли. Другая Вэгги её воображения лежит в осколках мотоцикла, прибитая фонарём, мотоциклетная куртка разорвана, короткие волосы — ещё и крашенные наверняка в безумно-пурпурный, — пропитаны багряным, и кровь и органы убитого мальчика разбросаны вокруг неё, как лепестки цветов.
Ладонь Чарли ложится ей на голову.
— Вэгги-Вэгги, — шепчет Чарли на ухо. Она смотрит жалостливо и притягивает её к себе поближе. Её кожа пахнет мылом с маками и животно-живым и горячим — бьющимся сердцем и пульсирующей кровью, душою и жизнью, телом дочери Лилит. — Мне очень-очень жаль.
— М-м, — отзывается Вэгги. Её передёргивает — Чарли, приняв это, должно быть, за жалость к себе, обнимает её крепче.
— Если подумать, разговоры о смерти — это очень негативный подход. — Она гладит Вэгги по голове: её прикосновения нежны и ласковы. — Может, будем позитивнее? Какое твоё самое счастливое воспоминание о жизни?
Вэгги не удаётся сопротивляться: она роняет голову на плечо Чарли и ненавидит себя за это.
— День, когда я встретила тебя.
— Эй! — раздаётся голос Чарли над ухом; её щиплют за бок небольно. — Это нечестно!
— Но это правда, — говорит Вэгги, и это единственное, что по-настоящему правда. — До того, как тебя встретила... я не уверена, что жила по-настоящему, Чарли. Тогда... в сравнении с другими, конечно, это не была плохая жизнь, — она думает о цветущих садах и красочных птицах, пушистых облаках и карманных радугах, приветливых улыбках и никогда не последних прощаниях, амброзии и чистом свете, о Его пении и Его могуществе, — но она не была... правильной. Мне даже не нравятся мотоциклы, Чарли. Никогда не проси меня тебя покатать.
Чарли смеётся ей в волосы, и её смех — как бурлящая и пузырящая под поверхностью земли магма.
— Как скажешь.
Плечо Чарли — самое мягкое из всего, на чём она когда-либо лежала.