Гоголь лежал на полу. Мысли роились у него в голове, мерцали, как новогодние огни на ёлке. Зажигались и гасли, и, казалось, за минуту он успевал подумать обо всем на свете и несколько раз забыть о теме размышления. Вокруг него был бардак. Книги валялись на столе, полу, тумбочках. Какие-то брошюры про Бога и Христа, которые ему дали неделю назад на остановке бабушки в платочках. Фантики у самой головы, сумки около дверей. Штаны и кофты горой лежали на стуле, а на его спинке висело старое полотенце. Коробки от готовых обедов и лапши быстрого приготовления лежали на полках. Пустые магазинные целлофановые пакеты. Вещей было столько же много, сколько мыслей и начинаний в его голове.

              Но одно в его голове курсировало уже неделю, а может и больше. «Когда мы познакомились с Достоевским? В какой момент жизни Фёдор появился?», – он не мог дать ответ. Сколько бы ни пытался вспомнить. Словно он незримо всегда был рядом с Гоголем. Еще до момента со сменой имени. Словно он был всегда – и одновременно никогда.

              Фёдор был загадочной личностью. Начиналось все со стиля в одежде. Те, кто считал наряды Николая безумными, поистине ни разу не видели Фёдора. Он мог надеть белую шубу из песца на черную майку-алкоголичку, черные облегающие джинсы с дырками, а на голову натянуть какой-то кислотно-розового цвета платок и в довесок на ноги обуть что-то среднее между бабушкиными вязанными носками и уггами. И не всегда это была одна пара обуви. Так он мог прийти в круглосуточный магазин-ларек. Его странность словно бы не замечали.

              А на следующую встречу с Колей он мог вырядиться как обычный мальчик из интеллигентной семьи. Черная водолазка с высоким воротом, костюм тройка в клетку, кожаные туфли, пальто нараспашку. И одно неизменное во всех нарядах – механические часы.

              Гоголь знал про Фёдора все и ничего одновременно. Достоевский долгими темными зимними вечерами рассказывал, как проходило его детство. В рассказах часто упоминалась мать, про отца Достоевский многозначительно молчал. И Коля не знал: то ли его изначально не было, и семья была только из матери и ребенка, то ли отец был, но не присутствовал в воспитании. Много каких-то мелочей, которые вроде бы и говорили о нём достаточно, но ничего, что могло бы составить цельный образ. Ну что даст Гоголю тот факт, что Фёдор терпеть не мог в детстве молочный суп с вермишелью, а сейчас из всех чаёв предпочитает Шу Пуэр пятилетней выдержки?

              А вот Достоевский, кажется, знал о нём всё. Ему стоило один раз взглянуть, чтоб понять, какое настроение у Гоголя на самом деле. Почему тот сегодня смеется, если вчера ночью от одиночества рыдал в подушку. И самое сокровенное, что знал Достоевский: Гоголь – эспер. Причем Фёдор был словно с самого знакомства уверен – перед ним одаренный. Коля припоминал тот диалог.

— Забавно, а сколько ты собираешься скрывать, что ты эспер? – его улыбка расплывается на лице, нечто хитрое в глазах сверкает.

— Что? – Гоголь искренне удивлен, он думал, никто не догадается, – Как вы поняли?

— Все просто: уж больно ты быстро пропадаешь и появляешься, если рядом нет людей, и как будто все вещи, что у тебя есть, ты хранишь не в рюкзаке, с которым ты ходишь, а в кармане. Неужели думал, что не замечу? – голос у него такой расслабленный, несколько ласковый, но в нем прослеживаются нотки родительской строгости.

Гоголь всегда обращался к нему на «Вы» несмотря на то, что они знают друг друга давно. Что-то мистическое в этой личности не позволяло говорить с ним на «Ты». Этот странный человек: он пару раз говорил, что в своем роде тоже одаренный и эспер, вот только какая у него способность – никто не знал из окружения Фёдора и Гоголя. Он собрал небольшую организацию, точно никто не мог сказать, чем именно они занимаются. Казалось бы, это какой-то загадочный план самого Достоевского, что-то про эсперов. Но спроси кого угодно, какая конечная цель, – все в момент растеряются. Гоголь несколько раз слышал, как самые давние работники называли Достоевского Дьяволом.

Появлялся он всегда тихо и незаметно, вносил несколько фраз в разговор и менял всем всё представление о ситуации. Точно таких моментов Гоголь мог вспомнить несколько, и вот один из них.

На кухне в лаборатории в том разговоре участвовали трое: Пушкин, Булгаков и Замятин. Булгаков утверждал со всей серьезностью, что эсперы существуют уже давно.

— Ну не может быть так, что эсперы просто взяли и появились! Не мо-жет! Невозможно. Они были со средневековья, – Булгаков распалился и почти уже кричал.

— И почему же тогда мы не можем найти достоверные доказательства? Мне вот кажется, что они появились где-то… где-то в середине двадцатого века? – Евгений задорно отвечал.

— И что же ты мне хочешь привести в доказательство? Обрывки газет? А может, просто в других эпохах эсперов воспринимали и называли по-разному? 

— А может, эсперы создания книги? – неожиданно дверях появился Фёдор, – вы же знаете об артефакте?

То выражение и интонацию Гоголь запомнил навсегда. Нечто шутливое, но таким серьезным уставшим тоном. В глазах светилась отеческая усталость. Он будто видел в Булгакове и Замятине двух детей, которые не могут поделить, кому мыть посуду. Появился он неожиданно, никто не слышал его шагов или дыхания, и исчез точно так же незаметно.

              Гоголя всегда удивляла эта манера. Коля обладал тонким музыкальным слухом, ведь не зря же он умел виртуозно играть на скрипке. Но Достоевский всегда был незаметен. И Гоголь был уверен: Достоевский может внезапно оказаться и здесь, в его комнате, посреди этого ужасного беспорядка. Неважно как, но, если сильно захотеть, этот странный мужчина объявится прямо сейчас. Достаточно только моргнуть. Иногда Коле казалось, что он незримо наблюдает за всеми членами своей организации. Он одновременно везде и нигде.

              Фёдор мог пропадать месяцами. Он не выходил на связь, но присутствие его ощущалось в каждой вещи. Вот книга про историю теологии, которую Гоголь одолжил у него почитать. А вот подарок на день рождения – набор чайного ассорти из нескольких кубиков. И из зеркала тоже смотрел он – за плечом стоял и видел. И Коля пытается себя успокоить: «Это всё моя шизофрения. Ни одному человеку неподвластно такое». Вот только Гоголь не был уверен, что Достоевский – человек.

              Что-то в нем было такого скрытого и непонятного. Каждый раз, видя его, Гоголь внутренне замирал на мгновение, и мурашки проходили волной по рукам и ногам. Когда он улыбался, было ощущение, что за этим сокращением мимических мышц таилось нечто невозможное, разрушающее сознание. Фёдор прост как две копейки на первый взгляд. Но стоило поговорить с ним больше десяти минут, как появлялось ощущение, что он забавляется этим разговором, а характер его куда глубже. И сколько бы разных взглядов у членов организации ни было, единственное в чем они были согласны – над персоной Фёдора Достоевского плотно поработал сам Дьявол. А некоторые были уверены: Достоевский и есть Царь Ада, ему просто нравится наблюдать за людьми.

              И сейчас, лежа на полу, Гоголь улыбался своим мыслям. Забавно, что он вспомнил про Фёдора сегодня. Он всегда вспоминал про Достоевского, когда долго не общался с людьми. Осознание, что он не выходил на улицу уже с неделю, заставляло смеяться.  Как ему повезло, что работает он не совсем легальным способом. Тот черт рогатый просил его красть информацию у определенных людей, иногда подставлять их, а порой даже убивать кого-то.

              Гоголь был уверен – Достоевский сам мог все это сделать, но… Но не хотел марать руки. В конце концов, таких людей у Фёдора было немало. Николаю казалось, что на каждого эспера у Достоевского было информации настолько много, что хватило бы на несколько пожизненных сроков.

              Коля встал с пола, отряхнулся, ещё раз взглянул на бардак, усмехнулся и пошёл на кухню. Там было не менее грязно. Упаковок от быстрых обедов и из-под кислого мармелада было настолько много, что они валились на пол. Гоголь тяжело вздохнул и поставил электрический чайник. В голове всё множились мысли, бесконечным потоком юлили, кружились. Пытаясь вспомнить, пил ли он сегодня таблетки, в голову приходило что угодно, но не воспоминание о том, как он запил три пилюли холодной водой из стакана.   

              «Тогда не удивительно, что рой в башке не затыкается. Странно, что я ещё не слышал его въедливый голос из-за того, что так много о нем сегодня думал», – хмыкнул про себя Гоголь. По правде говоря, он забыл выпить таблетки четвертый раз за неделю, и его это беспокоило. Ведь лекарства давали ему оставаться хоть немного, хоть чуть-чуть в себе. «Если я снова перестану их пить, своим усилием воли решив, что я и так адекватный, снова обнаружу себя пытающимся отрезать себе руку. Что в тот раз… а да… я хотел попробовать торт, думая, что полностью состою из бисквита, ягодной пропитки и крема. Я же и ему тогда предлагал попробовать», – Коля оттянул рукав тельняшки и уставился глазами на шрам. Розоватый рубец проходил почти в месте сгиба локтя. Провел пальцами правой руки. После чего коснулся шрама у глаза. Он каждый раз, если не пил таблетки, вредил себе. Переставая осознавать, где начинаются и кончаются границы тела, он раз за разом брался за клинок и что-то правил в своем обличии. Несколько лет тому назад он, уверенный в том, что галлюцинации перестанут его преследовать, выколол себе правый глаз, а на левом оставил порез. Он не успел закончить, потому что упал от боли. Тогда его нашёл Достоевский и вызвал Булгакова.

              Михаил Афанасьевич на деле был врачом Фёдора, и Гоголю было всегда интересно, что же там лечить-то у Достоевского. Булгаков постоянно жаловался на то, что анализы у его подопечного отвратительные. «Как он ещё жив с такими показателями? Как он ходит? Почему все ещё в своем уме? Хотя насчет последнего я сомневаюсь…», – вспыхнуло в голове отчетливо скрипучим, прокуренным голосом Булгакова. Михаил Афанасьевич очень не любил, когда ему на хирургический стол попадал Гоголь из-за своего бреда. Стоило только Коле отойти от операции, приходилось слушать бесконечные тирады. Обычно содержания такого: «Тебя надо в дурку, раз таблетки нормально не пьешь! Почему он все ещё тебя держит? И как, черт возьми, он каждый раз оказывается рядом за момент до твоей смерти? Ты хоть думал, что однажды может не повезти? Считай, что он твой Ангел-Хранитель. Пусть и смахивает больше на беса».

              Насколько Коля знал, у Булгакова была способность, связанная с демонами. Поговаривали, что он мог призвать до четырех бесов и, вроде как, даже самого дьявола! Стало быть, он знаком с чертями и на своем личном опыте мог сказать: Достоевский – высшего разряда нечисть. Гоголю это казалось забавным. Обычно Михаил Афанасьевич говорил, что Фёдор нечто другое, непонятное, словно чуждое этому миру и ни на что не похожее, хтоническое. После чего сам смеялся и отмахивался от этой идеи.

              Гоголь же…Ему стало интересно. Что если Его убить? По-настоящему? Получится? Или снова непредвиденное обстоятельство спасет Его? Если в этот раз обратить оружие в сторону Достоевского? Если убедиться, что он не дышит? В конце концов, Фёдор заставлял чувствовать себя несколько странно. Какой-то трепет и желание соответствовать ему. Желание угодить и делать всё, что попросят. А Николаю не нравилась эта клетка из мыслей. Если не пить долго нейролептики, если накопить силы и идеи? Он же сможет не слышать это бесконечное в голове «будь покорен»? Перестанет с восторгом считывать его эмоции. Быть в эйфории от одной мысли, что Фёдор рад выполнению задачи, перестанет же? Если не будет человека, за которым хочется следить, не будет и таких желаний, и мыслей? Разве нет?

              Вдруг его контролируют посредством этих таблеток? Может, он именно так заставляет стелиться перед ним? Гоголь резко отшатнулся от стола. Сейчас и в будущем главное – не смотреть в зеркало, а то Достоевский узнает о таких идеях. Первостепенное – поднакопить сил, меньше пить таблетки, выходить в социум и никому не говорить об этой идее. Как прекрасна сама мысль свободы от влияния на его характер. Как восхитительна идея наконец-то лишить душу узурпатора! Надо сделать всё в лучшем виде. Ведь кто-кто, а Достоевский не просто человек. А значит, и умереть он должен элегантно и красиво.

              Что же ему подойдет лучше всего? Яд? Кинжал из серебра? А может, пуля из раритетного револьвера? А может… Отрубить ему голову? И ходить потом по его огромной квартире на шесть комнат, спрашивать его, в чем смысл жизни? Быть или не быть? Если такой вопрос коснётся Достоевского, то, конечно же, не быть. Нельзя быть чему-то настолько восхитительному на Земле. Нельзя, чтобы такое искушение, такой сладостный грех жил здесь. Этому запретному плоду лучше быть в райских садах или в геенне огненной, но не здесь.

              Гоголь рассмеялся своим мыслям и желаниям. Громко и отчетливо. Что ж, тогда надо будет раскрыть все свои театральные таланты. Притвориться, что он все еще покорен и желает следовать за Ним в будущее. Было бы ложью сказать, что Николай этого не хочет. Ещё большей ложью было бы сказать, что зависимость от эмоций Достоевского его устраивала. В нем боролось две части. Одна хочет расшибиться в лепешку, но выполнить все поручения идеально. А вторая – быть его личным палачом. Ведь до самого конца Гоголь должен быть самым верным и первым его соратником. И вести его на погибель тоже должен он.

              Гоголь ходил и красовался, улыбался, смеялся. Но не подходил к зеркалам. Столь же воодушевленно он прибрался в квартире. И решил, что на казнь надо приодеться соответствующе. Этот костюм должен быть чем-то новым. Ярким пятном. Последним, на что обратит взор Фёдор.

              Он рисовал несколько эскизов. В голове было четкое представление, что это сочетание черного, белого и красного.  Последним цветом обязательно должен быть подклад. И несколько украшений. Зря что ли у Гоголя было проколото правое ухо? Кроме того, перчатки должны быть ярко-алыми. «И обязательно жабо белым на всю ширину шеи».

              Николай сидел над эскизами до самой глубокой ночи, и только в часу третьем отвлекся. Зазвонил мобильник. Неожиданно. Он вскочил и начал истерично его искать, не понимая, откуда звук. Под подушкой не было, на кухонном столе не нашел и даже в ванной не обнаружил. И только в прихожей, в пальто, выхватив телефон из кармана, даже не посмотрев, кто звонил, принял звонок.

— Что-то долго шел к трубке… Доброй ночи, – мелодичный спокойный голос. И снова все желания словно захватили и отобрали, приковав к себе.

— И Вам не хворать. Что-то случилось? – лучезарно улыбнулись в трубку.

— Давно тебя не слышал и не появлялся с полторы недели.

— Ох, неужто Ваша особа может скучать по кому-то?

На другой стороне тихонько рассмеялись. Вопрос ничуть не смутил Достоевского.

— Нет, сомневаюсь, что это возможно. Но что-то ты больно весел. Таблетки опять не пьешь? Ну да не важно. Я не твоя нянюшка, чтоб следить за приемом необходимых тебе лекарств. Жду тебя в офисе. Нашлась работа для тебя.

И Гоголь, сам того не замечая, оскалился и нараспев ответил:

— Сию минуту отправляюсь к Вам, милейший.

— Жду.

Положили трубку. А Николай наконец вздохнул полной грудью. Схватил шапку и выпустил свой крик в нее, после чего обратно кинул ее на полку. Он не знал, какая погода за окном, поэтому поспешил одеться по погоде прошлой недели. Все оттенки серого натянув на себя, спрятал и свою длинную белую косу под капюшон своей кофты. Сейчас не время выделяться. Та работа, которую обычно поручали ему, была не из легальной деятельности. Он даже не стал надевать повязку на глаз и аккуратно замаскировал шрам на левом. Кинув в свою сумку косметику и запасную одежду, вылетел из квартиры, спешно закрывая дверь. После чего вызвал такси.

              Так называемый «Офис» – одна из бесчисленного списка квартир Фёдора. Были ли они собственностью или арендованы – никто не знал. Но надо думать, что любой вариант возможен – Достоевский иногда платил невозможно высокие суммы. Каждого вызывали в разные. Николай был уверен в этом, потому что каждый, кто с ним говорил на эту тему, «Офис» описывал по-разному. Среди бесконечных вариаций именно квартира, где принимали Гоголя, – старый фонд.

              Там высокие потолки, нежного оттенка обои, лепнина. И бесконечно много зеркал. Сейчас, вспомнив об этом, Гоголь начал молиться, чтоб Фёдор не включал свет. Что ему, тяжело что ли встретить его во мраке ночи? Так даже красивее. Выйдя из машины, Николай торопливо вбежал в парадную и, запыхаясь, поднялся на второй этаж. Постучал три раза коротко, выдержал паузу в пять секунд и зажал дверной звонок на четыре секунды. Стоило отпустить кнопку, как открылась дверь.

              На лестничной площадке был включен свет, и потому Гоголь мог видеть Достоевского четко. Расстояние между лицами составляло едва ли тридцать сантиметров. Бледное лицо Фёдора и эти глубокие темные глаза… Гоголю иногда казалось, что они неестественного ярко-фиолетового цвета. Достоевский хитро ухмыльнулся и жестом показал – входи. В квартире свет не был включен, и поэтому Коля неистово был рад, что его пожелание сбылось.

              Они прошли по небольшому коридору, Гоголь старался не оглядываться по сторонам и просто слепо идти за Достоевским. Дойдя до кабинета, Фёдор достал какие-то папки из стеллажа, сел за стол. Включил тусклую настольную лампу и разложил документы, открыл, полистал и развернул к Гоголю текст.

— Вот, смотри, это – данные на одного весьма мерзотного человека. Он должен мне порядка ста тысяч. В валюте.

— Это что ж он у Вас такое купил?

— Если коротко, то информацию по Согласию. Все лица, которые состоят в организации, бухгалтерия, в том числе и черная, и самое важное – личность главы Согласия, Льва Толстого. Изначальная сумма, которую я запросил у клиента, конечно, в несколько раз выше. Скажем так, семьдесят процентов от должной мне заплатили. А потом он попытался скрыться с радаров.

— О… Глупое решение, очень глупое.

— И удивительно, что он так сделал, раз даже ты понимаешь. Но да не суть. Твоя задача – либо выбить сумму моментально, либо, если под твоими уговорами он не согласиться вернуть причитающееся мне – привести его ко мне, – на лице просиял оскал.  

В глазах Гоголя зажегся огонек интереса, что же Фёдор собирается делать с этим. Что-то в глубине души подсказывало, что пытки Достоевского будут изощреннее в несколько раз.

— Что ж, я согласен. Вот только что Вы мне за это?

— Деньги. Удовольствие. Уж знаю я, насколько ты любишь творить непотребства. А если работу выполнишь филигранно, может ещё что-то.

Гоголь отодвинулся от бумаг, поднял глаза на Фёдора и увидел, как пляшет в них огонь свечи и нечто ярое, азартное. Ради интереса стоит выполнить работу идеально. Но что-то внутри Гоголя говорило, что Достоевский верно догадался о том, что затеял Николай. И это «что-то» возможно было бы разрешением на попытку Его убить.

— Отлично! Жду залог, прайс как обычно?

— Нет, выше на двадцать процентов, это довольно ценный экземпляр. И пожелание как всегда – сделать все так, чтоб никто не заметил изменений. В кашу человека превращать не стоит.  

На этом их разговор окончился, Гоголю передали папки с информацией и выставили за дверь. Не сильно расстроившись, он спустился вниз. После чего глянул время в телефоне. До открытия метро оставался ещё час. Коля почесал затылок и, отойдя от дома Достоевского подальше, вызвал такси.

              Уже в машине он размышлял, чтобы такого интересного придумать для того фраера. Водитель курил, играло радио, пели попсу. Гоголь не вслушивался в текст. Все треки с эстрады он окрещивал как «недостойные внимания песни о нытье про любовь». Он же предпочитал слушать русский рок, особенно песни Арии. Каждый раз, слушая их, он пытался напрячь все свои извилины и вспомнить, на какую же книгу или личность отсылает эта песня.

Сейчас в наушниках играла «Кровь за кровь», а Николай ехал домой и думал: «А если выдергивать по волоску с кожи? Может, стоит с этого начать, а потом разгуляться со способностью? Вот только если останется жив, свидетель способности не нужен. Тогда подвесить вверх ногами?» – мысли в голове роились все так же, разве что за музыкой несколько меркли. «А Он, Его, как бы я хотел убить Его? Всё-таки отрезать Ему голову звучит очень даже вкусно. В конце концов, Он внешне только личиком хорош. Весь худющий, пальцы как ветки. Даже видел, как у него выступает хребтина, он больше похож на труп, чем на человека».

              Гоголь не заметил, как снова вернулся к размышлениям об убийстве Достоевского. И убить-то его хотелось прямо сейчас, во что бы то ни стало. Хоть и не показывал, но чувства были смешанные. В тот момент в квартире, пока Достоевский искал документы, Гоголь не знал, чего хотел больше: целовать те самые руки-ветки или же оттянуть за волосы и перерезать глотку. Но ни то, ни другое.

«Интересно, а Он верующий и если да, то в какую религию», – мелькнуло в голове. Николай усмехнулся. И продолжил развивать тему. Если допустить на долю секунды, что Фёдор –обычный человек, то в кого бы он верил? Сам Гоголь мог, смеясь, говорить: «Верую в Макаронного Монстра», – и надевать дуршлаг на голову. А вот Достоевский? Ему не подходило по духу православное христианство. Казалось, он мог верить лишь в реинкарнацию и карму.

              Наконец доехав до места, откуда нужно было идти пешком, Гоголь забылся в музыке. В такт песням шёл по обочине. Света было мало, фонарей никаких. Дул жуткий ветер, качая деревья и трепля челку. Светало. Поздняя осень чувствовалась только в запахе на улице. Холодная, немного морозная, пахло старой листвой, лужами. Даже намека на снег не было. Гоголь дошел до дома и, выпив снотворного, снял все до футболки и рухнул на кровать.

              Красочный мир открывал свои ворота. Все как обычно, все как всегда. Желтое небо, серая панелька и он. Выходить на улицу опасно. Вдруг там снова тот мопс? А может, вновь повстречает черного котенка у пруда? Пальцы все в сахаре, а Гоголь держит карандаш. Рисует что-то по памяти. Вот только картинка, как назло, выходит плохо. То нос не так, то линия слишком жирная. И в итоге ничего лучшего, как порвать лист, он не придумал.

              За окном все так же ярко, лает пес, а в помещении, несмотря на все, темно. Николай вдруг решил обернуться и увидел в окне один огромный фиолетовый зрачок. Потер глаза. Глаз пропал. Слышалось, как кто-то шумит на кухне. И крадясь, чтоб не спугнуть, он сжимал карандаш так, словно собирался проткнуть им кого-то. Выглянув из-за угла, он увидел Замятина.

              Евгений был, как всегда, в аккуратно выглаженной рубашке, старом пиджачке и классических штанах. Он стоял, склонившись над столом, готовил еду. Что-то странное было во всем этом. Там, на столе было нечто розовое и извилистое, он мял вилкой это что-то. Через пару секунд Замятин наконец-то заметил Николая и поднял взгляд. Светила энергосберегающая лампа. Все казалось стерильным в этом белом.

— О! Давно тебя жду. Хочешь паштет? Сам приготовил.

Гоголь несколько попятился. Он не помнил, какие были отношения до, но всё равно как-то страшно. Эхом по комнате раздался истеричный надорванный смех. Замятин неловко улыбнулся и снова вернулся к готовке.

«Что-то я сегодня себя плохо держу в руках», – пробормотав это, Евгений почесал лоб, откинув челку.

В этот же момент Николай заметил отверстие прямо посередине. Замятин же, покопавшись в волосах, достал ещё чего-то розового, словно в миске не хватало содержимого.

— А из чего паштет?

— Как из чего? Из мозгов, – вновь странный смешок.

По кухне распространяется запах табака. Гоголь наклонился к тарелке, пытаясь разглядеть.

— Чьих? Свиных, гусиных?

— Моих.

— Что? – почему-то вновь стало темно. Вновь глаз в окошке.

— Почему ты удивляешься? Ты же сам мне принес ингредиенты. Еще на прошлой неделе.

— А что было тогда?

Фиолетовый следил не отрываясь.

— Пистолет и четыре патрона. А еще твое глазное яблоко. Булгаков лично вырвал его у тебя, чтоб получилось блюдо. Не помнишь? Ты ведь и крови нам отлил для маринада.

— Что-то я не помню…

— Может, потому что тебе сделали, – истерический смех на улице разбил стекла окон и распространился на всё помещение, – Ох!

Гоголь рванул скорее, не оглядываясь. Чтоб не видеть глаз, не слушать какофонию звуков. Он споткнулся об ветки и расшиб себе колено. И, отчаянно вскрикнув, последнее, что он увидел – белый халат и шприц с морфием.

Николай незаметно для себя оказался снова у себя в квартире. В ужасном бардаке. Лежал на полу в куче мусора. Нога ныла. Гоголь почесал глаз.

— Ну и дурость же снится без таблеток.

***

              В тот день в Петербурге шёл снег. Николай тащился по улицам, промозглый ветер продувал до самых костей. Поправляя шапку, торопился в укромное место. Там его ждали. Гоголь готовил нечто далеко не радужное. Его способ поиздеваться над человеком немного отличался от того, что обычно проворачивали криминальные элементы. Обычно они подсаживали человека на наркоту. Человек с зависимостью продаст что угодно, чтоб получить дозу. Но Николай знал способ куда интереснее. Если Фёдору нужен был работоспособный человек – это действеннее. Нейролептики, транквилизаторы, корректоры и антидепрессанты. От одного применения человек не получит зависимости, как от синтетических наркотиков. Вот только человек испытает такую феерию дискомфорта... Уж Гоголь-то не понаслышке это знал.

              Добравшись до места, он отряхнул пальто, повесил верхнюю одежду на крючок и спустился вниз по лестнице. Включил свет. На него волком смотрел мужчина средних лет. Волосы сальные взъерошенные. Наручниками прикованк батарее. Гоголь даже не знал его имени, все равно бы забыл на следующее утро.

— Здравствуй, дорогой! Как поживаешь?

— Ты! – возмущенно и громко.

— Я!

— Ты! Да…

— Я! Ты! Мы! Мне продолжать ряд местоимений? Голубчик, тебя же предупреждали… Ну как так можно? Неужели при покупке информации у Него тебя не оповестили? Глупо бегать от Него, ты у Него на ладони.

— Глупость! Я ему все выплатил!

— Да? А Он так не считает. Ты довольно долго бегал … Какая жалость!

— Да что тебе обо мне известно? С чего ты взял, что я ему что-то не выплатил?

— О, милый, – Гоголь подошел к столу и начал выдавливать таблетки из блистеров, продолжая говорить, — Я – последний рубеж. До меня должно было быть как минимум двое. Рыженький и пухленький, и длинный как шест с белыми. Меня не посылают просто так. О! Угадаешь загадку? Висит груша – нельзя скушать. Ну-ка? Не знаешь? Сегодня – лампочка, а завтра – кто-то из твоей семьи. Но ничего, мы с тобой просто поговорим!

Он сложил три разные таблетки в ступку и растер их пестиком до порошка, после чего высыпал в стакан и залил газированной водой.

— Мне кажется, у тебя жажда? Иначе почему ты постоянно облизываешься? Выпей. И это не просьба. А приказ. Иначе можешь лишиться пальца… У тебя их вон сколько! Двадцать штук! Ничего страшного, если ты одним поделишься?

Гоголь навис над бедным парнем, открыл ему рот и, приставив к губам, вылил жидкость в глотку. Тому ничего не оставалось, кроме как проглотить. После Гоголь включил ещё больше света и поставил напротив одной из ламп зеркало так, чтоб отраженные лучи попадали прямо на глаза пленнику.

— Что ж ты, милый, так опростоволосился? Неужели тебе ничего не говорили о самой организации Крыс? Если узнал о их существовании, тогда точно должен был знать, что они делают с людьми, не выполняющими контракт. Разве не так?

Гоголь ещё немного поговорил и засёк время. После чего ушел в дальний темный угол наблюдать. Первые минут двадцать ничего не происходило, Гоголь даже специально сделал свет, чтобы зайчик не сильно бил по глазам. Через сорок минут после того, как парень выпил воду, началось действие таблеток. Гоголь видел, как его пленник вздрагивает от каждого звука. И Николай знал, что сейчас чувствует этот человек. Боль, слабость по всему телу, ощущение, что разучился думать, а ноги вовсе не могут быть в положении, голова кружится. Большая часть людей через это проходит, выпив первый раз такого рода препараты.

— Ну и как ты, дорогуша? Сколько будет тридцать два вычесть восемь? Тебе лучше отвечать на вопросы, иначе я начну издеваться физически.

Парень поднял голову, взгляд его был настолько мутный, что Гоголю это даже понравилось.

— Ну, так сколько же будет тридцать два минус восемь?

— Трид… Двадцать шесть?

— Неверно!

И Гоголь кинул об пол лист металла. Пленник зажмурился и закусил губу.

— А какова вероятность, что должник выживет, если к нему пришли третий раз?

— У меня нет таких денег!

Гоголь рассмеялся, глядя на то, как парень сжался в комок. Колени у подбородка, сам весь скрутился и прячет глаза от света.

— А зачем же ты брал столько информации? Зачем? Ох, глупенький, ну ничего. Если ты не отдашь деньги, через три дня с тобой будет разговаривать высшее лицо. Быть может, он помилует тебя, растрогавшись твоим рассказом, и позволит тебе отработать деньги. Ах! Как романтично! Но я очень сомневаюсь, что Он! Что Он так легко тебе позволит отделаться. Вероятнее всего… О, как замечательно, как восхитительно!

Гоголь продолжал создавать шум в помещении. Включал магнитофон, запускал диско-шар и мигающие цвета неона, а после и вовсе включил стробоскоп и басы на колонках. Пленник извивался. А Гоголь ходил и кружил вокруг бедного мужчины, танцевал с платьем на вешалке и радостно смеялся. И, чтоб окончательно добить, – закурил до ужаса дешёвую сигарету, и выдохнул дым прямо в лицо. Через некоторое время Николаю надоело. И он резко прекратил.

— Что ж, милый, тебе понравилась эта дискотека?

— Прошу, оставь меня в покое, я принесу, принесу деньги! Все, что есть, все, что смогу, только оставь меня в покое.

Гоголь вновь рассмеялся и наклонился к парню, поднял за подбородок так, чтоб мутные, плохо осознающие реальность глаза посмотрели Гоголю в лицо.

— Помни, что я еще к тебе сегодня ласково отнесся. Он не будет так церемонится. Ты не то что жить не захочешь – ты самостоятельно закопаешь себя, если не отдашь обещанные деньги. А все, что было во владениях у тебя, перейдёт Ему. Уж он сделает так. И твой дом в глуши, в деревне под Воронежем, каждую книгу, всё… И, если этого будет мало, – родственники тоже заплатят. Ах! Как можно было забыть! Все твои органы он тоже продаст. Знаешь, сколько богатеньких Буратино любят просто выбивать зубы обычным людям? У скольких плешивеньких богачей комплекс превосходства и садистические наклонности? Поверь, я тебе покажусь Божьей милостью. А теперь спи.

И Гоголь выключил свет, покинув помещение. Написал Фёдору в сообщении адрес – его люди заберут бедняжку и вернут обратно домой. Сам же, улыбаясь, поспешил к себе, дошивать костюм. Оставалось пару деталей. Пришить пайетки, бисер на плащ и доделать маску. Он вдохновлялся итальянской комедией Дель Арте и Джокером в карточной колоде.  

Уже через три дня Достоевский его позвал к себе. И Николай, который только ждал приглашения, специально переоделся в новенький костюм. Но, чтоб не сильно привлекать внимание обычных людей, накинул длинную шинель с меховым воротником. Достоевский часто смеялся, что мех на этой шинели больше похож на облезлую кошку, чем на куницу. В голове очень четко возник образ Фёдора, Гоголь даже хмыкнул. Всё это время он старательно избегал зеркал и камер. Даже свою фронтальную на телефоне заклеил пластырем, точно так же и на ноутбуке.

              Идя по улице до дома Достоевского, считал шаги. Сотня, другая – все вперед, метель была такая, что вяз в снегу. Отчасти он радовался, что сегодня трость ему даже помогает, на нее можно опереться. А дороги… Гоголю всегда было смешно, что каждый год для коммунальных служб выпадение снега – неожиданный сюрприз. Сегодня на улицах был такой затор, что Николай не решился вызывать такси, казалось проще приехать на метро.

              Шаг у него был широкий, и вот – последние ступени. Ровно семьсот тридцать шагов до квартиры Достоевского. Кодовый звонок в дверь. Он затаил дыхание. Получится ли? Выйдет? Клинок надежно покоился в безопасном месте. Дверь открылась.

              Белый свет прихожей немного ослепил Гоголя. А Достоевский, улыбаясь, пропустил гостя внутрь помещения. Гоголь, поскорее стараясь скинуть с себя шинель, передал её в руки Достоевскому.

— Так сильно метет? Ты похож на сугроб, -– Фёдор легонько встряхнул ее и повесил на вешалку.

— Ох, знали бы Вы, как там темно, холодно и как дыхание сбивает этот ветер навстречу!

Достоевский повел Николая в гостиную, руки Гоголь даже не стал мыть. Всё равно по окончании вечера они будут запачканы.

— Ты что-то сегодня с тростью опять? Не стыдно тебе, ты Булгакову когда вернешь? Он рвет и мечет последнее время из-за нее.

Гоголь посильнее сжал набалдашник в виде черного пуделя. И поспешно громко сказал:

— Так у меня снова колено ноет, верите?

— Верю, конечно…

Они сидели в гостиной, голубые стены и приятный теплый свет лампы, зеленая скатерть, а на ней – золотые столовые приборы. Приятно пахло горячим мясом. В большом количестве лежали свежие фрукты и овощи. Бокалы как будто из чистого хрусталя.

 Достоевский как хозяин положил мясо и гарнир на тарелку и поставил перед Гоголем, после чего положил еды и себе. После чего налил красного вина. Каре ягненка – довольно дорогое удовольствие, и правильно приготовить его может только профессионал.

— Прекрасное блюдо… Волшебная текстура. Вы сами готовили? Али заказывали где?

— Конечно же сам. Мне нравится именно мой рецепт, возиться приходится долго, но результат того стоит.

— О! Верно, абсолютно согласен, в ресторанах мне меньше нравится вкус.

После этого на некоторое время за столом прекратились разговоры. Гоголь чувствовал себя неловко и все поглядывал на свою трость, а потом на Достоевского. Сегодня Он выглядел немного роскошнее обычного. Черная рубашка, белый пиджак, запонки на манжетах золотого цвета, штаны ладные по крою, а волосы в кои-то веки красиво уложены.

— Неужели Вы такой стол устроили только из-за того парня? – Гоголь не поднял глаза на Достоевского.

– Но я же обещал, если выполнишь работу филигранно – дам вознаграждение. Всё это для прекрасного вечера. Ты и сам сегодня довольно экстравагантно оделся. Новый костюм… Должен сказать, такое жабо тебе идет больше обычного. Что ж, время чая.

И Фёдор, собрав тарелки, ушёл на кухню. Гоголь чувствовал, как вспотели ладони. Всё это время он старался дышать ровно и не смотреть Ему в глаза. У Фёдора нет души, его глаза –бездонная тьма. Взглянешь один раз – тьма узнает все твои мысли. А если Он узнает, то какой смысл во всем этом маскараде?

Достоевский принес сладости и поднос с чайным сервизом из китайского фарфора. Комната заполнилась ароматом черного чая и цитрусовых. С довольным выражением лица Достоевский отпил чай. Гоголь, чтоб не выдавать волнения, старался держать руку, контролировать тремор, но чашка все равно заметно подрагивала.

— Ты, видно, замерз? Тогда стоит прибавить тепла на батареях…

– Нет-нет! Не надо так утруждаться, я просто перенервничал. Представить не могу, сколько стоит Ваш сервиз…

Достоевский рассмеялся и отвел глаза куда-то вбок, сохраняя улыбку.

— Точно! Как-то запамятовал, я же Вам подарок принес.

И Гоголь, покопавшись в карманах, достал сверток, который готовил вчера ночью. После чего встал, помогая себе тростью, передал презент. Он был завёрнут в подарочную бумагу, настолько хорошо, что Фёдор надолго застрял. Сначала снял ленту с бантом, после чего аккуратно пытался развернуть каждый слой. Гоголь же в это время встал за спиной Фёдора и бесшумно достал клинок из трости. Достоевский почти добрался до конца, почти дошел до ядра подарка. И наконец – коробочка. Раскрыв ее, Достоевский увидел зеркало. А в нем отражалась фигура Гоголя, которая моментально перерезала горло. С усилием, но у Николая получилось отрубить ее за один раз. И чтоб та не упала, держал ее за волосы.

              Не веря собственным глазам, он рассмеялся. Так просто? Ох, и что же тогда в Нем такого ужасающего и потаенного? Обычный человек! Самый простой! Минуту назад спокойно пил чай, а сейчас покоится в руках. Гоголь продолжал смеяться и радоваться. Он кружил по комнате с головой. Держал так, чтоб глаза смотрели прямо в бездну. Прекрасная гостиная наполнилась запахом крови. Лужа растекалась по паркету, а Николай кружил и кружил. Захоронением он займётся завтра. Как восхитительно! Голова Фёдора пусть и тяжелая, но такой желанный экземпляр! После он аккуратно упаковал тело и вынес.

              Захоронил он Его за городом. Чтоб никто не нашел, в чаще леса. Там еще с девяностых было пруд пруди людей, которые не вернулись однажды домой. Следующие два дня Гоголь провел в напряжении. Когда Фёдора хватятся, что же делать? Но стоило ему думать чуть больше минуты, как он расслаблялся. В крайнем случае скосит под сумасшедшего! Ему не привыкать. Он снова стал пить таблетки. Прибрался в квартире. И все три дня молил о спасении души у Бога.

              На утро третьего дня Гоголь проснулся в некотором беспокойстве.  Кто-то был в его квартире, сто процентов. Чувствовался запах чая, а Гоголь в квартире обычно пьет кофе. Войдя на кухню, он увидел Фёдора.

— Доброе утро, – снова тьма и улыбка.

— Что Вы здесь… Вы! Галлюцинация! Я Вас точно убил!

— Ох, что ты так кричишь? Словно мертвеца ожившего увидел! Я прекрасно поспал в том сосновом бору. Приятные три дня отдыха.

— Но я Вам отрубил голову, Вы были мертвы! – и Гоголя распирало от истеричного смеха, — Нормальный человек от такого бы умер!

— Милый мой, веселый паядец, кто тебе сказал такую глупость? Неужели ты думаешь, что Фёдор Достоевский – человек? Кажется, слеп ты не на один глаз, а всей душой? Ох, какой глупенький маленький ребенок. Садись, чаю попьем! Ведь такое удовольствие сна на три дня. Действительно стоящий презент.

Достоевский лучезарно рассмеялся, налил чай и усадил Гоголя за стол. «Достоевский бессмертен!», – всплыла в голове у Гоголя фраза Михаила Афанасьевича. И Гоголь обессиленно упал на колени перед Фёдором.

— Простите грешного, простите! Кто же знал! Помилуй, батюшка, я ведь усомнился в твоей нечеловеческой натуре! Думал, ты бес какой.

Достоевский смотрел на него сверху вниз и по-отечески кивал головой.

— Что ж, я знаю. Да и с самого начала знал, когда только ещё познакомился с тобой. Этим все должно было завершиться. Весьма и весьма красивый спектакль.

— Простите, ради всего святого!

— Ну всё, вставай! А то ещё колени ныть будут. Давай-давай. Всего лишь один акт отыграли, неужели тебе не интересно, чем всё закончится? Вставай говорю! Как красиво… Давно себя так свежо не чувствовал. Он был прав, когда говорил, что хоть раз в нашу жизнь нужно умереть. Незабываемые впечатления. Ну, что ты раскис? Садись пить чай.

              Достоевский поднял Гоголя с колен и усадил за стол, после чего тот влил в себя насильно чай. Гоголь смотрел и не верил. Даже шрама поперек горла не было. Он действительно не человек, но кто тогда? Беса бы уничтожила молитва. А сколько раз он за эти три дня молился? Бесчисленное… Но если Он не бес, не дьявол, то возможно он – нечто иное, столь же сильное. Быть может Он…? И Николай пристально посмотрел прямо на Фёдора.

— Вы ведь Он?

Достоевский лишь многозначительно кивнул и продолжил трапезу.