В один из множества солнечных и ясных дней Гончаров стоял около раскрытого настежь окна и вглядывался в лес. В столь погожий денек хотелось больше гулять, чем наблюдать. Однако сначала надо дождаться Александра. Оттуда, из глубины любимого леса раздавалось пение птиц. Здесь – его место. Здесь тихо и чисто. Все называли это палатами, но это место менее всего походило, в понимании Ивана, на больницу. Нет, здесь он наконец-то обрел душевный покой и не хотел отсюда уходить. Не любил разговаривать с другими обитателями слишком часто. Во-первых, люди исследовательского корпуса – крайне занятые особы. Во-вторых, они слишком часто погружены в свои тяжбы, чтобы просто насладиться моментом. Но Гончаров их понимал. Ведь когда-то и он точно так же, как белка, крутился в колесе, чтоб успеть сделать все отчеты, документы, свести дебет с кредитом. Выслушивал от начальства и просто вышестоящих. Нет-нет, ни за что снова туда он бы не вернулся. Здесь лес, нет людей. Ну, почти нет. Если не считать Есю и Булгакова. Но их Гончаров видел не чаще двух раз за неделю. Михаила Афанасьевича – не больше чем на двадцать минут, чтобы тот провел контрольные осмотры. А Есю… Быть может, встретит в библиотеке или в коридоре. Александр – что ж, он, разумеется, человек, вот только здесь он исключительно с утра и до обеда. Пять дней в неделю максимум. И, опять же, он его только опрашивает. Иногда свои забавные эксперименты проводит.

Гончаров перевел взгляд с высоких кедров на небольшие кусты черной и красной смородины. Ягоды уже созрели, и оттого стоял дивный запах. Иван и открывал окно только потому, что ему хотелось чувствовать это. И он уже мечтал пойти поободрать ягод, горсточки так две или три, и прямо немытыми есть с куста, но около двери начали ходить. По одной вибрации пола было понятно, что это Александр. Он всегда ходит поспешно, с усердием топает и удивляется, почему это Иван всегда знает, кто зайдет. Вот он начал скрести по двери, не то ища ручку, не то в очередной раз уснув в записях. Вот он наконец-то зашел. Сегодня бритый и весь сияющий, как начищенный самовар. Одежда в кои-то веки чистая, поглаженная. Даже халат надел, чтоб не запачкать рубашку. Волосы причесаны, а не вихрами стоят. Гончаров улыбнулся.

— Новая пассия? — голос хрустальный и чистый.

— Все-то ты видишь. Да, сегодня в кино, на комедию, и может-может, — Александр усмехнулся и кивнул головой, — Но к делу это отношения не имеет. Ты же ещё не ел, я надеюсь?

— А! Нет. Я помню, сегодня кровь, а завтра… — и Иван как-то задумчиво опустился на мгновение в размышления, но резко вырвал себя в реальность, — Да. Точно.

— От какой молодец! Хоть кто-то помнит из вас. Я сейчас.

И выйдя на пару секунд, Александр вносит свой чемоданчик для инъекций. Раскрывает его, достает все необходимое и, пока Гончаров садится на стул за столиком, натягивает синие перчатки. Брать кровь у Ивана легко, вены близко к коже, кровь обычно легко идет. Да и саму процедуру он легко переносит. Пушкин всегда рад, что происходит это на порядок быстрее, чем у Еси. Вот и сейчас, уже через полминуты Александр собрал пробирку и убрал все обратно. После чего попрощался и утопал куда-то в сторону выхода.

              Признаться честно, единственное, чего Иван не помнил – это сколько он здесь. Быть может, четыре зимы прошло, или меньше все-таки? Он помнил только, что привезли его в конце весны, а за окном тогда была мокрая взвесь. Место показалось тоскливым и невыносимо холодным. Сейчас все не так. Наверное, это оттого, что уже обжил свою комнату? 

И все же… Пушкин забыл про остальной осмотр. Точно влюбился. Впрочем, он за четыре сезона девиц меняет как перчатки. И как его такого женщины терпят – вопрос был большой. Ну да что ему, Гончарову, думать об этом? В самом деле, он будто хоть одну лично видел.

              И, отвлекаясь от этих мыслей, он подошел к своей раковине и начал умываться. Зубы он почистит потом, после еды. А то весь вкус испортится. Тщательно умывшись, намазал какой-то крем. Вода здесь была не самого лучшего качества, и поэтому, чтоб лицо не стянуло, а после кожа не пошла трещинами, приходилось просить у Анны покупать ему новый крем. Вновь вымыл и вытер руки, чтоб заплести свои длинные серебристые волосы в косу, а то потом при уборке снова обнаружит, что можно начинать валять игрушки, как из шерсти. Когда он в очередной раз провел расческой по волосам, вновь послышались грохотки. Хлопнула дверь на входе, Пушкин расторопно шел по коридору. Не промедлив и секунды, он ввалился в комнату. Щеки красные, сам дышит прерывисто – он, видимо, уже почти ушел.

— А ты чего не напомнил про осмотр? — голос неровный. Бежал, значит.

Гончаров как стоял посреди комнаты, так и начал смеяться.

— Я ждал, вспомнишь ли ты. Если бы нет, ну, что ж… Сдавать я бы тебя, может, и не стал, но завтра обязательно бы подколол. Ты действительно влюбился.

— Ой, давай без твоих комментариев.

— Как хочешь, — и Иван сел на кровать доплетать косу. Пушкин начал опрос. Стабильно по жалобам, коих не было очень давно. Потом давление, пульс, температура: все, как всегда, в норме.

— А по поводу Юрича вспомнил че-нить ещё?

— Не особо. Я, знаешь, сидел над бумажками, а он в поле работал. Могу предложить лишь посмотреть записи с камер по этим датам, уверен, у Господина Достоевского сохранились за те года. Если хорошо обоснуешь, то, может, и к другим даст доступ, — и, улыбнувшись, Иван достал из записной книжки исписанный листок, — Вот тебе.

— Вот теперь тебя люблю я! Вот теперь тебя хвалю я! Всегда четко и по делу. Только одного понять не могу. Как такой здоровый парень, молодой мужчина, не сбежал отсюда. За такими девки так и бегают. У тебя ведь нет проблем со здоровьем больше. Ты давно…

Иван снисходительно улыбнулся и, смотря в пол, сказал:

— А какой смысл в той якобы свободе, если меня там никто не ждет? Расскажи мне, зачем мне возвращаться в город, где мне было тошно настолько, что я в петлю полез? Я там абсолютно инородный элемент, и все об меня спотыкается. Разве это – воля? Здесь я чувствую себя по-настоящему свободным. Я могу спать, рисовать, читать. Могу сидеть в лесу, а могу слушать вас. Выполнять простую работу и быть довольным своей жизнью. Я не побоюсь этого слова. Я здесь жив. Там я вновь морально умру и вернусь сюда же через три недели в отвратительном состоянии. Я знаю. В этом белом, так ненавидимом вами стерильном рае я в полной мере и спокоен, и свободен. Меня больше ничего особо не волнует.

— Ну да, ты словно вообще витаешь в замках в облаках, не замечая реальности.

— Вашей? Ну-ну. Я знаю, сколько людей похоронено здесь. Не забывай, что Обрыв – это в первую очередь про управление почвой. Но скажи мне, почему меня должно это волновать? Их ведь в городе ещё больше умирает, эсперов. И мне вновь видеть эти некрологи в газетках, смотреть, как очередное здание разрушили. Быть бесправным полностью. Господин Достоевский выполнил все мои просьбы, касающиеся жизни здесь. Я в тот проклятый мир не вернусь. Кроме того, я уверен, что суды все ещё ищут меня.

— Ну, да. На тебя ведь повесили тот провал Согласия. Впрочем, мне то что. Пока платят деньги и дают баловаться со своими пристрастиями к ядам и химии в целом, что есть ты здесь, что тебя нет – без разницы.

— Рад, что мы друг друга поняли. Надеюсь, снова этот набивший мне оскомину вопрос ты задашь хотя бы тогда, когда листья пожелтеют и начнут слетать во двор, — Гончаров вздохнул.

— А я что, так часто интересуюсь этим? — обиженно бросили ему в ответ.

— Чаще, чем ты думаешь. На Есе реже эксперименты ставят.

— Зануда!

Пушкин хлопнул дверью. Пол вновь завибрировал, и стало ясно, что Александр крайне спешит. Он обычно медленно и не так яростно ходит. Боится. Гончаров зевнул и понял, что зубы все ещё не чищены, а значит пора хоть что-то поесть. 

Помимо палат в корпусе больных было ещё несколько комнат. Ванная, уборная, кухня, маленькая библиотека. Поскольку Булгаков, Пушкин, Ахматова и другие люди не просто занятые, но и не живущие здесь большую часть времени готовил Гончаров на всех больных и подопытных. У него одного были ключи от кухни. Вечером он просто спрашивал, есть ли какие-то пожелания, а рано утром – готовил. Еся на инвалидной коляске и практически не видит, странно требовать от него управления ножом, огнем и кипятком. Иногда помогал Михаил, но он в еде не нуждался. Да и большей частью он следил за порядком и за Есей, иногда играл в библиотеке на фортепиано. Гончаров знал, что еда для того не физическая потребность, а прихоть. Иван смиренно принимал странности каждого здесь. Ему нет дела, пока это не касается лично его.

На кухне светло, тихо и чисто. Он босой и ходит по холодной кафельной плитке от шкафчика к мойке, после к плите, обратно к столу, и так по кругу. Шипит вода, закипая в чайнике на плите. Гудит электричество в лампе. Ритмичные движения. Скребет по дну кастрюли ложкой. И вновь круг. Это похоже на своеобразный танец, и он расслабляет. Нет ничего кроме готовки в этот момент. Снимает пробу супа.

— Доброе утро.

Гончаров немного пугается, все не может привыкнуть, что шаги Михаила он не слышит, не видит своими ногами.

— Доброе. Сегодня щи и манка. Как и просил, пожиже, — и снова возвращается к готовке.

— Спасибо. Ночью дождь был. Не сильный, думаю, уже подсохло, — голос достаточно тихий. Видимо что-то случилось. 

— А я-то думаю, что так свежо сегодня. Я ещё не был на улице.

Молчание. Гончаров стучит ложкой об кастрюлю, после чего достает свой поднос, тарелки и чашки. Накладывает себе каши, наливает кипятка в заварочный чайник, ставит все на поднос и уходит. Уже в дверях Иван обернулся и сказал:

— Суп, как остынет, уберите в холодильник. Я сейчас уйду гулять, не думаю, что скоро вернусь.

И, не дождавшись ответа, направился в свою комнату. Гончаров предпочитал есть у себя. Вид из окна нравился больше, да и никто к нему просто так не заходит. Пушкин уже ушел, Булгаков еще не приехал. Другим делать здесь нечего. И не было интереса к его персоне. Ему даже ключи дали. Единственное, что касалось его, как и других подопытных и больных, – нельзя часы и календари. Он и в этом нашел решение. Растения всегда всходят за определенное количество дней, поспевают – они-то и были мерой отсчета. Время определял по тени. В полдень маленькая, съежившаяся, в восемь вечера – длинная. Этого достаточно. Точность до последней минуты здесь роли не играла, ведь не было таких дел, срочных и безотлагательных.

Он неспешно ел. Постукивал ногами по полу от удовольствия. Уж больно вкусно вышло. В комнате его – небесно-голубые стены, и оттого в солнечные дни становилось на душе благостно. Ел он с видом на куст смородины. Улица манила. И вдруг тоскливые воспоминания прорезались в голове. И зачем Пушкин задает этот глупый вопрос постоянно? Только душу ему баламутит и сотрясает.

              Гончаров вспомнил невыносимое чувство боли в душе, настолько, что она переходит в физическую, и уже тяжело дышать. Боль сковывает и утягивает в кровать, не дает вставать и жить. Все дела замирают, а он ложится, как погребенный, под одеяла и тихо хнычет, что так больше не может. Даже мимолетное воспоминание – шрам на сердце разрывает, и вновь все вываливается наружу. И после этого он должен вернуться туда? Пусть больше нет дома и работы, но просто ходить по городу, где тебе было настолько плохо, где случился весь ужас твоей жизни, – равнозначно тому, чтобы уйти в черные воды моря и нырнуть в бурю. Он же там будет как бедная русалочка – молчать о всей боли и о том, что каждый шаг – как по стеклу. Ну кому такое понравится? Нет-нет, это все ни к чему. И, разозлившись на Александра, что тот вновь заставил все это вспомнить и окунуться в воды памяти, Гончаров насупился, свел брови к переносице, сжал челюсть. Теперь весь день это чувство будет следовать за ним по пятам.

              Стараясь отвлечься, Иван вымыл посуду, убрал ее на кухню и принялся чистить зубы. Он смотрел на себя в зеркало, на то, как водит щеткой по зубам, и в голове была одна мысль: «А ведь когда-то просто умыться, не то что голову помыть или прибраться, было невыносимо. Холодная вода тогда обжигала, да и сама идея делать хоть что-то выглядела убийственно тяжелой. Неосуществимой. До последнего терпеть голод, и, если уж он был настолько сильным, что невозможно было уснуть, а ноги подкашивались и шатались, только тогда идти варить макароны. Параллельно придерживаясь за межреберье… а сейчас вот это все не пытка, это все сравнительно легко дается» — и он смотрел в свои чистые и прозрачно голубые глаза, странно, словно не узнавая. Разве это он? Это он так страдал от депрессии? Это выглядит, как глупая шутка и страшный сон. Воспоминания так реальны, он всё помнит четко, но так, словно он был просто наблюдателем, а не сам это чувствовал.

              И Иван вновь ругнулся на Пушкина, ведь теперь ещё немного – до деперсонализации рукой подать, а за ней фрустрация и депрессивность, и вот он снова в обострении. Нет, в следующий раз он швырнет в Александра камнем, если тот попытается развивать мысль в эту сторону. Впрочем, даже так он все равно запустит этот механизм. И зачем тогда бить? Что-то поменяется? Удовольствие получит садистическое? Но стоит ли такое удовольствие испытывать?

              Чтобы окончательно отвлечься от мыслей и бесконечного разъедания тоской своей головы, Гончаров вышел из комнаты в библиотеку. Это помещение размером с учебный класс. Стеллажи стояли замысловатым образом, лабиринтом, книг много и разных. Господин Достоевский лично пополнял библиотеку. Обычно, если он принес больше десяти книг – случалась страшная катастрофа: умерло огромное количество эсперов. Гончаров не знал, с чем это связано, но корреляция определенно была. Около окна организована небольшая зона для чтения – удобное кресло, столик, рядом шкафчик с чайным сервизом и электрическим чайником. Все в том же шкафчике – заварка разных сортов и кофе. Рядом стояло фортепиано. Нет, и кто-то пытается убедить его, что это место – ад и невыносимая больница? Они что, не видели государственных больниц, где побелка осыпается от каждого чиха, вас в палате шесть человек, а на весь этаж воняет богомерзкой рыбой?

              Подойдя к полкам, Гончаров стал рассматривать секцию зарубежной классики фантастики, но так ничего и не нашел. Скользнув глазом к книгам вниз стеллажа, наткнулся на братьев Стругацких. «Трудно быть Богом», «Пикник на обочине», «Понедельник начинается в субботу», – из всего перечисленного Гончарова заинтересовала только последняя книга. То, что Богом быть трудно, он не сомневался и секунды в своей жизни, а пикники он не любил.

И вот, прихватив книжку, Иван уже почти ушел, но задержал свой взгляд у шкафа, что стоял посередине у стены. Да, там он впервые встретился с Есей. Тот тогда ещё ходить мог и видел хоть что-то, низенький, но проворный. За что уж Есе поручили раскладывать книжки, Иван не знал, но он всё с кем-то говорил и очень активно ругал всех, кого в тот день узнал Гончаров. И он до сих пор помнит, как Еся резко оборачивается к нему, все руки у него в черных прожилках, и говорит ему сурово: «А ты что здесь, подслушиваешь? Заняться нечем? Тоже мне, самый справедливый! Никому ты не нужен. На тебя спихнули те преступления, потому что знали: ничего ты им не сделаешь. Иди давай отсюда со своей жаждой мести, не раздражай меня». И сейчас, вспомнив это, Иван вновь кристально чисто ощутил то удивление, как в первый раз: откуда ему известно? Он вслух сказал? Но разве думал он о мести? Только потом ему объяснили, почему Еся такой. И в тот же момент мальчика стало ужасно жаль.

Гончаров заскочил в комнату, чтобы взять кофту. Гулять по лесу холодновато, даже в солнечные теплые дни. Разбирая комод в поисках нужной, наткнулся на рисунок Гоголя, что стоял около стенки ящика. Там Иван совсем юный, да и сам Николай ещё без шрама. Глаз он себе выколол уже после их знакомства, а после лежал здесь на соседней кровати, которую притащили на время. И Гончаров хорошо помнил бурый рубец от брови до середины левой щеки. А вместо второго, правого глаза зияла дыра, красная и живая, это сейчас там протез, а тогда глаз только удалили окончательно. Страшное зрелище.

Он положил рисунок около зеркала, наконец нашел кардиган, накинул на плечи, взял ключи с гвоздика, закрыл палату и ушел через железную дверь. Ходил он всегда решительно босым. Так комфортнее и зрение становилось лучше. Он видел ногами, чувствовал всё, что происходило на земле в радиусе ста метров, и поэтому застать его врасплох человеку было крайне тяжело. Идя по знакомой тропинке, он видел, как кусты постепенно переходят в лес, как появляется опушка, и вот уже его любимая лавочка. С недавнего времени там растет маленький саженец. Трудно представить, кому и зачем нужно было сажать именно здесь маленькую яблоню. Но она в июне даже цвела, и сидеть теперь на лавке еще приятнее. Иван запрокинул голову ввысь. Небо было совсем светлым. А ведь совсем недавно он вглядывался в весеннее и видел его настолько синим, что казалось – он снова у финского залива, стоит поодаль от людей на камнях, пришел туда с работы и вглядывался, как бы ища ответ: за что все это? И вот теперь он знает, что ни за что. Еся не стал бы врать. Но это в итоге привело к тому, что он сейчас здесь и рад больше всего, что все сложилось именно так.

Он присел на скамейку и, протянув руку к веточке, стал рассматривать лист и его прожилки. Как быстро летит время. Кажется, не успеешь оглянуться – и по твою душу стоит Аввадон. Впрочем, Гончарову иногда кажется, что и Азазель, и Аввадон давно пришли на землю и стали людьми. Иначе это жуткое сходство между теми двумя… Гоголь – тот, кто привез его сюда. Замятин был тем, кто опрашивал его. И виделось это Гончарову, как то, что его убили для реального мира и записали, отправив сюда, в чистый стерильный рай. Поэтому те двое так и страдают – им ещё нужно отслужить свое. Но это, быть может, он надумывает. Ему просто не хочется покидать это место. Он здесь прижился, как эта маленькая яблоня. Гончаров ласково улыбается.

Он бы смотрел и дальше на листья, на траву у ног, но почему-то что-то звало его дальше идти. Не став спорить с собственными чувствами, он встал и продолжил путь. Хотелось заглянуть к заброшенному храму.

Он не врал, когда говорил, что знает, сколько людей здесь нашли пристанище после смерти. Дело было даже не в том, что он чувствует каждую кость и сколько людей здесь появилось с момента, как Гончаров живет в лаборатории. Ведь при храме было кладбище. Могилы и надгробия многих не сохранились. Но именно тот факт, что он чувствует каждый раз каждого здесь и порой как у кого разлагается плоть, – это здорово отрезвляет. Зачем мучиться и страдать, зачем быть как мыши из поговорки и грызть кактус, если итог у всех один?

Ивану порой казалось, что взяли его в лабораторию для баланса. Нужен был им здоровый эспер, на котором можно проверять новые придумки и усовершенствования. Гончаров не пытался понять великий замысел Господина Достоевского. Его мысли всегда казались непостижимыми, и нечего даже ломать себе голову. Раз делает – значит, надо. Еще ни разу его действие не было бессмысленным.

Вот Иван дошел до заброшенного здания. В окружении зеленых деревьев в теплой тени храм выглядел по-своему привлекательно. Побелка с красного кирпича давно пооблетала, истерлась, и храм словно голый, остался прикрытым лишь там, высоко, около крестов на трех вершинах. Витражная роза даже после всех потрясений, войн и мародёрства осталась целой. Он окинул ещё раз взглядом стремящиеся ввысь башни и зашел внутрь. И, проходя через наос по центральному нефу между рядами деревянных скамеек, запрокинул голову кверху и рассматривал стрельчатые своды. Там фресок не было, но на перекрещении арок были звезды, а внутри них – словно глаза. Дальше, не сбавляя шага, шел в центр, к средокрестию, чтоб рассмотреть подробнее, что осталось в апсиде около алтаря. Там три арки венчали три балкончика капеллы. Крест сам давно исчез, а распятие облупилось, оставляя лишь часть. Самого тела не было видно.

Гончаров опасливо подошел к небольшому органу и аккуратно нажал на несколько клавиш. Раздался звон и гул. Убедившись, что инструмент ещё рабочий, вернулся обратно к скамейкам и присел на ближайшую к апсиде. И вновь поднял глаза к сводам.

Место это, даже заброшенное, потрясало своей красотой. И, честно признаться, хотелось видеть, как оно выглядело в первые годы после постройки. Какие люди сюда ходили, о чем была их жизнь? Иван вспомнил Господина Достоевского и его легкую улыбку каждый раз, когда речь заходит про этот храм. И видится, что знает он ответы на эти вопросы, но рассказывать не спешит. И вслед, вторым прорезалось в памяти: Его грустные глаза в их первую встречу.

Гончаров сам пришел к нему. Тогда Иван ещё числился по бумагам в Согласии, но на работу не являлся уже с полтора месяца. Жизнь топила его, и появляться в стенах бухгалтерии стало просто страшно. Его не могли найти, он хорошо умел прятаться. Тогда, копаясь в карманах, чтоб найти последние сто рублей, он вместо денег нашел визитку. Ее дал Пушкин. Знакомы они были еще до лаборатории. На визитке той – номер и аккуратным почерком «Ф. Достоевский». И дернуло что-то в душе. Не то памятуя о разговоре с Александром, что, если нужна будет помощь – звонить сюда, не что-то ещё, но он решился и все же позвонил. Звонок он мог сделать ровно один – не платил за телефон уже давно. Трубку быстро подняли.

— Слушаю, — голос был уставший, но почему-то казался добрым.

— Мне сказали, что вы можете помочь, я и сам не знаю, зачем звоню, но понимаете…

Иван хотел уже начать что-то мямлить про свою сложную ситуацию, пытаться объяснить, что он ничего не требует, но они последняя надежда… Как вдруг его резко прервали.

— А, Иван Александрович! Не надо, я знаю о ситуации. Приходите ко мне… Завтра или сегодня: вы когда свободны?

Голос в трубке спокойный, где-то там листают не то блокнот, не то записную книжку. Иван несколько смущен и в смятении.

— Я… Я, в сущности, ничем не занят ни завтра, ни сегодня, и вообще… — язык заплетается, не поспевает за всеми мыслями.

— Знаю, если дело спешное и серьезное — приходите сегодня вечером. На адрес… Я вас жду.

— Хорошо, спасибо! Я постараюсь… Быть сегодня же, спасибо большое. Да, постараюсь.

— Тогда до свидания.

— Да-да, спасибо, до свидания... Спасибо.

И трубку кладут. Какое-то ликование охватило душу, словно тлеющий огонек надежды раздули, и он стал костром. В тот момент появилось так много вопросов. Разных, начиная с того, почему его имя известно, заканчивая тем, почему он знает о ситуации. Но это легко объяснялось тем фактом, что номер дал именно Пушкин, – значит, рассказал своему начальнику. А про ситуацию Согласия тогда каждая собака знала. Вот только сейчас Гончаров по-доброму посмеивался. Нет, разумеется, Господин Достоевский был осведомлен совершенно по другой причине. И по этой же самой причине Гончаров сидит сейчас здесь, а Михаил присутствует в лаборатории.

Если так подумать, Иван не мог сказать, что он верующий именно в Бога. Скорее в то, что каждый может быть счастливым. И у каждого свой бог. Так же, как разные люди по-разному видят одного и того же человека: кому-то он кажется самым правильным и добрым, а кому-то лицемерным и лживым, так и Бог у двух людей не может быть один. И Иван продолжал улыбаться и смотреть на свод в храме. Вот уже золотым окрасились стены. Значит, пора идти в комнату. Он гуляет уже порядочно и устал. Он аккуратно и спокойно покидает храм.

              Неожиданно для самого себя встречает около могил Михаила. Тот задумчив, и взгляд его грустен, кажется, он даже плакал. Михаил замечает Ивана, стоило ему сделать одно движение.

— Неужели все гуляешь? — голос приглушенный и немного сорванный.

— Но я же сказал, что вернусь не скоро. Я даже книжку взял — и он поднял в руку с ней, — Но что-то слишком задумался, так и не начал читать. Не хочешь со мной пойти? Ты что-то совсем грустный последнее время.

Услышав это, Михаил расплылся в странной тоскливой улыбке. Кивнул и подошел ближе. Только оказавшись рядом понимаешь, насколько высока его фигура. Иногда могло показаться, что он загораживает свет, а может, и сам является источником света. Но Солнце ему не подходило, он больше ощущался как Луна. Гончаров неспешно шел вперед, Михаил – чуть позади.

— Тебе не кажется, что люди… что они странные?

Михаил говорил задумчиво. Ощущалось – он опустил очень многое. Возможно, опасался, что разговора иначе не выйдет. Гончаров хмыкнул и, повернувшись на долю секунды, глянул на понурую голову. После чего остановился и посмотрел вперед.

— А о каких именно ты? Я не помню, как себя ведут люди в городе. Могу лишь сказать о нас.

— Те, что из исследовательского корпуса. Они разве не странные?

— Есть немного, но что-то думается мне, что для них странный – я. Знаешь, они же не просто так старательно обходят стороной и меня, и тебя. Но ты вне их внимания по другой причине, нежели я. Я это знаю. Еся не станет врать.

— О! Скорее с неба пойдет дождь из-за злобы Отца, чем Еся соврет, особенно про меня. Тут ты прав.

Ответ был незамедлительным, и Гончаров кивнул.

— Так в чем их странность для тебя?

— Все они свято уверены, что знают задуманное и могут предсказать будущее. Однако… Как дети, серьезно. Знаешь, проходя мимо детских площадок, можно иногда услышать от них, что они феи и эльфы, что им подвластно и пламя, и вода, и воздух…

— И волны лихой прибой — Гончаров рассмеялся. Михаил подхватил, но все равно чувствовалась грусть.

— Да, и это тоже. И, ровно как дети, они думают, что знают всё. Но знают ли?

— Могу предположить, что догадываются. Пойдем. Еся ждет.

И они вновь двинулись.

— Что же ты думаешь про Фёдора? — вопрос несколько резкий.

— Думаю, что помыслы его чисты и светлы.

— Даже зная, как ты здесь оказался и из-за чего?

— Особенно зная это. Согласие и правда было мерзкой конторкой, и мне давно стоило оттуда уйти. Он мне дал всего лишь повод. Не думаю, что такой как он… Не верю я в то, что говорят в городе, якобы ему нужна власть над миром и деньги. Не верю я и в мысли этих, что он хочет убить эсперов. Чего он хочет, – я не знаю. Но я верю, что нет тех двух мотивов.

Они неспешно шли. На лес начали спускаться сумерки. Под ногами Гончарова приятно шуршала трава. Михаил неслышно ступал по земле. Ушел глубоко внутрь своих мыслей и тревог. И внезапно, подходя к лавочке, Михаил задал ещё один резкий вопрос.

— Как думаешь, эсперы могут существовать без него?

— Не знаю, я будущего видеть не могу. Рано или поздно все эсперы все равно умрут. Мы люди, и, как у всего живого на земле, у нас закончится срок существования. При мне ли это будет – вопрос большой. При нем – ответить я не могу. Этот вопрос нужно задавать ему. Может, сделает исключение и поделится своими идеями и планами. Верю только в то, что пока есть книга – есть и он. Но меня это не касается. Я обычный смертный и на амбразуру кидаться не собираюсь.

Михаил, удовлетворённый ответом, кивнул и сел на лавочку. Сумерки сгущались. Взгляд вновь нечитаемый и пустой. Гончаров сочувственно посмотрел на него и уже хотел уходить, сделал шаг, как Михаил дернулся и похлопал по скамейке.

— Садись.

Иван удивленно двинул бровями, а после смиренно подошел к лавке и сел. Некуда спешить, ключи все равно есть, в лаборатории уже никого не должно быть. Еся, наверное, спит. Михаил поднял голову к небу и, вглядываясь в первые звезды, начал.

— Есть одно, что в людях не меняется… Когда последний раз был в городе, я увидел, как ребенок усердно колошматит крапиву палкой и утверждает, что это его меч, а он борется со своим злобным врагом. Мне стало так тепло. Время идет, а дети не меняются. Ведь и я когда-то давно в саду у отца бился с крапивой. И точно так же говорил, что она злая, потому что кусается. Он тогда рассмеялся и сказал: «Но разве она кусается не потому, что ты пришел на ее территорию? Разве она не защищает себя? От ее укусов есть снадобье. Помажь себе место, где она тебя ужалила соком одуванчиков». И взъерошил мне волосы, пошел куда-то в глубь сада поливать цветник. Одуванчики и правда помогли, но, чтоб уж не пропадали, – сплел венок, как он меня учил. Дождался, пока сядет, подкрался незаметно со спины и надел на него. Он долго смеялся и говорил, что никакие другие украшения не нужны.

Голос спокойный, ностальгический. Михаил не кажется больше холодным и отстраненным. Впрочем, весь сегодняшний день Гончарову Михаил видится удивительно эмоциональным и спокойным. Нет его колких и острых как нож замечаний. Гончаров, находя забавной свою мысль, что пришла к нему после рассказа, решил ее озвучить.

— Иудеи говорят, врата в Эдем защищает Архангел Михаил, и стоит он с огненным мечом. Было бы забавно, окажись, что при первой встрече с крапивой в Эдеме он принял бы ее за главного врага, за Самаэля, что пытается пробраться обратно в рай. Ну, а что? Ядовитая и кусачая трава…

Михаил рассмеялся в голос и, сверкая своими холодными синими глазами, повернулся и тихо сказал:

— Как жаль, что Азазель стащил меч… Но в нем нет уже нужды.

— И где же он сейчас?

— Известно дело, у белоглазого Еретика. Не хочу всего этого. Не хочу. Милый Эль, разумеется, добр ко всем… Но слишком уж устал, — немного погодя он продолжил, — Знаешь, недавно Фёдор подарил мне акварельные этюды Патриарших прудов и рассказал множество историй. Уехал, и уж больше, кажется мне, он не вернется.

— На все его воля.

И Михаил горько усмехнулся этим словам.

Они молча сидели ещё какое-то время. Уж сумерки перешли в синюю ночь, поднялась золотая Луна над лесом, а они все были на лавочке рядом с яблоней. Ушли, только когда начали пищать совы, а им – вторить соловьи.

Дорога известна, и нет ничего, чего Гончаров во тьме не видит, если оно на земле. Иван идет, уже засыпая на ходу. Сегодня, что странно, не чувствовал голода весь день… Но такое бывает, когда слишком уходишь в себя. И вот, выходя к зданию лаборатории, он видит – горит фонарь над дверью. Михаил заходит первым, а Гончаров все же доходит до кустов красной и черной смородины и обрывает пару горсточек. И получает великое удовольствие, когда чувствует, как под зубами лопаются ягоды и появляется кисло-сладкий вкус. Посмаковав еще горсточку, вспомнил о щавеле, что рос недалеко от кустов, сорвал его и, жуя, отправился обратно в комнату. Закрыл за собой железную дверь.

              Не стал включать свет и чистить зубы, просто ополоснул от пыли ноги в раковине. Положил книгу на стол. Переоделся и лег в кровать. Даже не стал закрывать шторы. И зря… Зря.

Темная синяя ночь и полоска желтого света. И что-то тяжелое двинулось в груди. Тоска и какая-то боль. За стенкой кто-то говорил, но разобрать не выходило. Время тянулось, Иван все вертелся, и накручивал в голове мысль: надо скорее уснуть, скорее уснуть, чтоб забыть тревогу. Не чувствовать тянущей боли, что просыпалась к ночи. Ночь – время, когда черные воды холодного северного моря заливаются в комнату через открытое окно и топят.

              Сегодня он даже слышал шум прибоя, как волна задевает кусты и шуршит, кого-то подхватила, что-то выбросила, – и чей-то надрывный плач. И непонятно, это на улице воет собака или уже сам Иван. Приподнимается на локте и видит: около кустов темные пятна луж, клочок пурпурной ткани весь тоже в пятнах, а рядом, на свету фонаря, – трость Булгакова, и пудель на рукоятке странно сдвинут, словно выпал и приделали его спешно. Шуршит трава. Слезы превратились в вой, и стали отдаляться шаги. Гончаров мог поклясться, что на секунду видел невысокую фигуру, она обернулась – и обозначились кудри и сверкнуло зеленью, – но быстро скрылась. Испугавшись, что его могли заметить, Иван резко падает на постель. Завывания стали стихать и превратились в слабый скулеж.

Шум черных вод и северного леса все громче, назревает буря. И, кажется, гремит гроза. Поднимается ветер. Ломает ветки. Они падают на землю. Шторы поднимаются и хлопают своими огромными крыльями. Вот упали первые капли. Не прошло и секунды, как они превращаются даже не в ливень, а в поток воды стеной. Сверкают молнии, и грохот оглушает. Иван в страхе закрывает глаза, сжимает руки, ногти впиваются в ладонь. Открывает глаза и начинает часто и сильно моргать, дыхание прерывисто. И вот он смыкает веки – и с силой их разжимает.

              Рассвет. Тишина. Окно открыто. Небесно-голубые стены безмолвно встречают его. В лесу поют птицы. Смятение. Непонятно совершенно. Он поднимается, оглядывается. Бури как не бывало. Кусты в порядке, вода не сбила ягод и листьев. Нет и темных луж. Но что-то внутри сверкает на мгновение. Что это было? Кошмар? А чей? Уж не Михаила ли?

              Сердце и дыхание пришло в норму. И, кусая губы, Гончаров озадачено вздыхает. Поворачивается спиной к окну, бормочет едва различимое: «Как хорошо. Хорошо, что это кошмар. И он закончился. Все конечно. Это хорошо. Хорошо…». Смыкает веки и окончательно засыпает. Тревожный сон уходит, и через минуту на его лице все та же расслабленная полуулыбка.