Непривычно резко, внезапно обрушается тьма на столь опротивевший город, и в разрывающем вуаль тишины щелчке пальцев, по воле которого язычки пламени возвращаются к своему медленному танцу на кончиках фитилей свеч, мастер видит граничащую со вселенского масштаба силой щемящую нежность. В глазах князя тьмы отражаются огни адских костров, топка, в которой гибли империи, страны, города, чтобы в один вечер их всполох мог осветить свежие рукописи.
…Город был залит праздничными огнями. Во всех окнах играло пламя светильников, и отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия…
Мастер, кажется, чувствует, как чужой пристальный взгляд электрическим током скользит от самых кончиков пальцев по руке, придерживающей бумагу, и не замечает, как пальцы начинают подрагивать, пуская слабые вибрации по деревянному столику. Каллиграфически ровные буквы на листе начинают тесниться ближе, волнистая рябь касается контуров, смелые завитки прячутся, словно стесняются показать себя во всей красе перед тем, кто до сего дня мог видеть и более впечатляющие аккуратностью.
В гостиной металлическая иголочка патефона плавно коснулась поверхности пластинки и, едва ручка начала новый круг, по комнате разлился плач скрипки, разбиваясь о стены первыми нотами хорошо знакомой сонаты Джузеппе Тартини.
…Воланд в сорочке сидел на постели, и только Гелла не растирала ему ногу, а на столе, там, где раньше играли в шахматы, накрывала ужин…
Нить повествования ускользает от мастера, будто ершалаимское солнце падает за горизонт, напоследок оставляя кровавые всплески на девственном небосводе, прежде чем уступит место совершенной тьме. Стоит взгляду неосторожно обратиться к написанному только что, и к лицу приливает жар. Писатель подпирает щеку ладонью, скрывая свой стыд от маленького огонька, что, будто посмеиваясь над ним, дрожит.
Мастеру не требовалось поднимать взгляд от кривых строчек, чтобы понять, что Воланд лежит на черных простынях ни в какой не в сорочке.
Глубокий вздох не помог унять биение больного сердца.
…Тут в комнату ворвался ветер, так что пламя свечей в канделябрах легло, тяжелая занавеска на окне отодвинулась, распахнулось окно, и в далекой высоте открылась полная, но не утренняя, а полночная луна…
Мрак окутал комнату, и мастер в испуге вскинул глаза. В лунном свете, застенчиво прокравшемся в чужие покои из окна, Воланд, вдыхая дым только прикуренной сигареты, словно бы ждал с интересом, что предложит ему встревоженный автор. Серебряное сияние, соскользнув с подоконника, легло молочным следом на деревянный пол, неловко перебралось на кровать, растекаясь по оголенной груди, плечам и лицу князя тьмы, роняя пигмент на темные радужки. Ухмылка коснулась губ властелина, стоило лишь увидеть, как от диссонанса внутреннего жара с прохладой летней ночи плечи писателя нервно дрогнули. Он снова рухнул в пропасть мыслей, стеснение от которых лишало возможности движения, заставляя так и замереть на стуле, крепко вцепившись пальцами в бумагу, края которой уже намокли от влажных ладоней. Казалось, сама вселенная замерла в ожидании, и мастер бы не удивился, окажись это действительно так.
Последние ноты «Дьявольской сонаты» повторяются и повторяются в сознании, напрочь отказывающемся воспринимать повисшую тишину, нарушаемую только разве что тяжелым дыханием Воланда, выпускающего дым после очередной затяжки. И мастеру сейчас хочется закурить так, как никогда прежде не хотелось.
Чувствуя, как кислорода катастрофически не хватает, как наэлектризовавшийся воздух обжигает внутренности, писатель приоткрывает рот в момент, когда сзади на его плечи надавливают чужие ладони. Мастер задирает голову и с нескрываемым восхищением замирает, глядя, как в темных радужках вспыхивают и гаснут красные искры. Забытая сигарета тлеет в пепельнице, когда державшие ее пальцы медленно расстегивают пуговицы рубашки, замирая на каждой до тех пор, пока в глазах писателя не появляется мольба, граничащая со слезами от разжигающейся под ребрами боли, словно сама душа жаждет, чтобы до нее дотронулись, приласкали да забрали, надежно спрятав за пазуху. Ладони проникают под одежду, и Воланд ухмыляется, слыша первый тихий стон, вырвавшийся из чужих уст, стоило его губам коснуться ключиц возлюбленного. И изгнание из рая стало мелочью.
- Möchten Sie sich ausruhen, lieber Meister?Желаете отдохнуть, дорогой мастер? (нем.)
Охрипший голос ласкает слух, и у мастера пробегает мысль, что он бы сгорел со стыда, стоило Воланду заметить, как краснеют уши писателя от опаляющего их дыхания. Мысли путаются под воздействием разыгравшегося внутри пожара, сплетаются между собой, сливаясь в нечитаемый буквенный хаос, и писатель закрывает глаза, поддавшись чрезмерно резкому головокружению. Мастер оставляет вопрос без ответа, внутренне оправдываясь тем, что волей случая не в силах подобрать подходящий немецкий речевой оборот (да и русский, если честно, тоже). Чужие руки опускаются всё ниже, оставляя за собой змеиные обжигающие волны, пока суровый при свете дня князь тьмы ведет влажную дорожку чувственных поцелуев вдоль шеи и горячо выдыхает за мочкой уха:
- Wie gefällt es Ihnen am besten? Vielleicht nicht?Как вам больше нравится? Может, так? (нем.)
Легкий укус мгновенно возвращает в реальность, и мастер не отрываясь следит за ловкими движениями пальцев, расстегивающих ширинку брюк. Писатель не замечает, как собственная рука нервно ложится на бедро владыки, притягивая ближе. Он готов поклясться, что чувствует сладкий запах розового масла.
- Mögen Sie es vielleicht so?Или, может, так? (нем.)
Пальцы Воланда обхватывают член, и мастер обессилено скулит, кусая губы до выступивших капель крови. Кажется, внутри что-то ломается, осыпаясь осколками майской ночи, впиваясь острым краем в сердце. Глаза жжет соль, когда писатель опускает голову в лишенных смысла попытках скрыть свидетельство разлетевшейся вдребезги влюбленности, просочившейся хрустальной крошкой в каждую клетку тела. Рука на члене регулярно сбивается с темпа и почти останавливается, едва Воланд за подбородок поворачивает к себе любимое лицо для терпкого поцелуя. Он отдает горечью синих советских сигарет, остротой корицы, не успевшей раствориться в черном кофе, да железным привкусом падения, некогда лишившего ангельских крыльев.
Пальцы мастера наверняка оставили алеющий след на чужом бедре.
- Ich sehne mich danach, Sie zu hören, mein Geliebter,я желаю слышать вас,моя любовь (нем.) - выдыхает мессир, и всматривается в глаза с недоступной ранее для созерцания надеждой.
И мастер срывается. Срывается на лихорадочный шепот, переходящий в отчаянный крик, позволяя материализоваться единственному оставшемуся, все вытеснившему чувству:
- Mein Herr, mein Herr, mein Herr!Мой господин (нем.)
Он не замечает, как Воланд беззвучно падает перед ним на колени, как он нежно сжимает в ладони пальцы, что от резкого движения оставили на бедре грубые красные полосы, и звонко стонет в темноту комнаты, стоит князю тьмы пройтись по члену языком, обхватить его губами, пропуская в горло до основания. Воланд не разрывает зрительный контакт, запечатлевая в памяти то, забыть которое и две тысячи лет не позволят. Трепещущей душе в раю уже не место, а в аду… пусто и безопасно. Все бесы здесь.
Мастер кончает, и любимое имя срывается с губ, тонет в тревожном выдохе от запоздавшего осознания сказанного. Хватка на ладони владыки ослабевает, разрешая закинуть руку на шею перед тем, как подхватить дрожащее от переизбытка чувств тело, чтобы перенести на кровать.
- Совсем как тогда, дорогой Фауст, совсем как тогда…