— Тарталья.
Итэр имя говорит быстро, но спотыкается — от тягучего «м-м?» и незаинтересованности. Повернул бы голову хоть в его сторону — вы ведь враги, не переставали ими быть, ваше объединение — это мгновения из-за опасности.
И ничего более.
— Я хотел сказать, что... — медлит, язык прикусывает. Вдох, чтобы на выдохе медленно, спокойно: — Синьора мертва по моей вине.
— А? — брови дёргаются, чтобы потом перевести взгляд не выражающий ничего. — Я знаю, Итэр. Но, — прищуривается, — удивлён, что ты решил сказать об этом сейчас.
— А ждал ко...
— Не ждал в принципе, Итэр. Ты в основном молчишь.
Тарталья снова отворачивается, цепким взглядом можно заметить, что он спокоен — хотя казалось бы, не стоит быть спокойным сейчас. К тому же разве предвестникам не дороги их коллеги? Подчинённые вот пытаются мстить, и Итэр, к своему ужасу, хорошо понимает их. Потому что случись что с сестрой — поступил бы так же. И ему не следует испытывать стыд, всё равно испытывает. А еще — они не должны вмешиваться в чужие миры, влиять на их истории.
Их собственный разрушен.
А этот? Выживет ли?
Принцип невмешательства изначально был нарушен — постоянной помощью, а еще тем, что сестра тоже делает то, что не стоило бы; но ведь щёлкает в голове — нельзя настолько с головой погружаться в то место, откуда сбежишь потом.
— И, — щелчок перед носом, — ты снова молчишь, Итэр. Стоит разлучить вас с Паймон и кажется, что тебя не существует. Пустота.
Итэр смотрит с укором.
Открывает рот.
— О, нет. Молчи. Скажешь какую-нибудь глупость, а мне с ней потом сидеть.
Пальцы в перчатках на губах, но они не мешают произнести слова — Чайльд и не пытается помешать, лишь даёт понять, что не надо.
— Ты не скорбишь по Синьоре?
— Вот про что я и говорил. Именно это ты и сделал.
Итэр не сдерживает смешок — так он же хотел, чтобы говорил, разве нет?
— Так не ответишь?
Молчит.
Проходит еще много времени — диалог не продолжается, зато приходится лопатками прижиматься друг к другу, чтобы проходить эти испытания и прикрывать спины. Неожиданным будет свалиться с ног, наблюдая уже лёжа, как Тарталья разделывает гончую разрыва, пока у самого в голове трещит и болят ребра — хорошо когтями скользнула по телу, не успел увернуться.
— О, больно?
Взгляд фокусируется на предвестнике. Смешок выдыхает.
— Без меня бы ты тут не выжил. Теряешь хватку, Итэр. Неужели, — качнул головой, а пальцем ткнул куда-то в грудь, — вот это тебе мешает?
Внутри сердце бьётся и обещается, что оно наполнено благородными мотивами. Что ему нести свет и идти к нему.
Паршивый получается, если честно. И с сестрой, и с другими людьми. Взгляд отводит, зная:
Чайльд понял.
— Привыкай, Итэр, — рукой скользит по волосам и убирает их за уши, пачкает в крови, — жизнь всегда о боли и шрамах.
Привыкать не хочется, закрывать глаза и фокусироваться на тепле тоже. Итэр помнит: они враги, убеждает себя в этом, как и в том, что все фатуи плохие,
что он не сочувствует,
что он не понимает,
(лжет себе)
Тарталья щурится.
— Отдохни, Итэр. Один раз мне довериться — не такое уж преступление самому себе. Все используют друг друга, посчитай, что в этот раз ты воспользовался мной.
Может быть, если Тарталья его оставит, в месте, где без него не справиться, то это будет вполне равноценная цена за Синьору. Тоже ведь «не своими руками». Так просто «сложилось». «Всего лишь обстоятельства».
Странно будет узнать, что не оставит. Еще страннее быть уверенным — сам поступил так же. Остался бы.
Может быть, и с Синьорой тоже.