Жесткие веревки до боли впивались в несколько огрубевшую, но все еще тонкую кожу смуглых рук. Она чувствовала, что поймана и посажена в клетку, словно птица. Убьют ли ее нынче или позже, прежде вдоволь, всласть надругавшись над еще нетронутым ни одним мужчиной девичьим телом?
Нестерпимо хотелось пить. Горло пересохло, будто бы туда забился мешающий дышать крупный песок, карие глаза слезились. Жесткий земляной пол сарая причинял острую боль израненной спине, к которой крепко приложился нагайкой какой-то казак. Им, верно было не важно, кто их враг — мужчина или женщина, казаки не ведали жалости к тем, кто посягнул на их земли, курени и семьи.
Весь Дон полыхал восстанием против молодой Советской власти. Делиться нажитым многими поколениями добром с красноармейцами они вовсе не собирались и с врагами расправлялись без снисхождения и жалости.
В одним из боев у станицы Каргинской белоказаки одержали решительную победу над красноармейцами, и Анна Погудко — двадцатилетняя пулеметчица Красной Армии попала к ним в плен.
Должно быть, ей следовало благодарить судьбу за то, что та оказалась к ней милостива, ведь ее остальных однополчан-красноармейцев просто расстреляли и стащив в одну яму, зарыли в общей могиле. Никто и никогда уж более не узнает их имен и место, где они нашли свое последнее пристанище.
А она была жива. Пока еще жива. Но, вероятно, это обстоятельство вовсе не было подарком судьбы, а скорее жестоким и страшным наказанием. Ведь эти нелюди все равно могут убить ее, хотя смерть покажется избавлением, по сравнению с тем, что они могут сделать с ней до того, как расстреляют и зароют в землю вместе с остальными. И кто сказал, что несчастную пленницу казнят непременно при помощи винтовки?
Анна слышала о зверских расправах, о жутких казнях, которым казаки подвергали противников, не жалея ни женщин, ни детей. Об их жестокости она была наслышана с детства. Но в то время все это казалось столь далеким, никоим образом не относящимся к ее жизни.
Ведь Анну не готовили к участи революционерки, и уж тем более пулеметчицы. Не о таком будущем мечтали родители для своей старшей дочери.
Анна окончила гимназию и желала учиться дальше, но увы, смерть отца перечеркнула ее планы. Чтобы заработать на жизнь матери с младшей сестренкой ей пришлось работать на фабрике и давать частные уроки, благо знания, полученные в гимназии это позволяли.
Революционными идеями юная Аня заразилась еще в гимназии. Окончив ее, вступила в партию большевиков. Разве можно было поступить иначе, когда вокруг столько несправедливости, нищеты и угнетения? Рабочие жили в страшной бедности, зарабатывали копейки, ютились в тесных бараках, в то время как дельцы разъезжали по парижским выставкам, а государь-император охотился на кошек да ездил по смотрам. Нет, терпеть подобного было никак не возможно, нужно было что-то делать, бороться!
Анна была уверена, что коммунизм должен победить, тогда наступит всеобщее равенство и процветание: больше никто не будет голодать, все будут трудиться вместе и получать достойную оплату своего труда. Нужно лишь одержать победу над старым режимом и построить новый прекрасный, справедливый мир.
Порывы старшей дочери мать не одобряла, она знала, чем может кончится осуществление этих грандиозных планов. Знала, что дочь может просто погибнуть, и счастье если она падет от шальной пули, но может быть и страшнее. Гораздо страшнее.
«Ты знаешь, кто мы.» — Горько усмехалась мать.
Анна знала. Конечно, она знала кто они. Ведь об этом ей хоть и изредка, да напоминали. Даже в гимназии. Даром, что она родилась в Российской Империи, жила в Ростове и говорила на русском языке, но о ее вере, вере ее предков, ее крови никто забывать не собирался. Анна была еврейкой, и порою ей давали понять, что православному люду она не ровня.
Она не верила им. Она знала, что все, абсолютно все люди на земле равны, никто не может быть выше и лучше другого лишь на основании своей религии или национальности. К тому же, Анна все больше сомневалась в существовании самого Бога. Ведь если это правда, что Господь создал всех людей на земле, то разве он не един для всех? А если нет, то зачем же тогда враждовать? Не лучше ли всем сплотиться и помогать друг другу?
Уйдя воевать с красноармейцами, Анна и сама понимала, что попадись она в плен к белогвардейским казакам, ее участь может оказаться ужасной, даже страшнее тех, кто будет стоять с ней плечом к плечу. Они не пощадят коммунистку… еврейку.
Правда, был один человек, своим отношением к ней, опровергавший все, что она когда-либо слышала о казаках и их крутом норове. Илья Бунчук был казаком, но воевал в рядах Красной Армии, именно он научил ее всему, что она умела. Они разделяли общие взгляды и идеи, ни словом, ни взглядом он не попрекал ее за национальность, за веру предков. В его зеленых глазах она видела лишь теплоту и нескрываемую нежность. Они любили друг друга, но стать по-настоящему близкими так и не успели. Ее Илья был убит в одном из сражений. Она потеряла его навсегда.
А нынче потеряла и саму себя, оказавшись в руках жестоких извергов. Они не пожалеют ее, ведь таких, как Илья, среди них, скорее всего, больше не было. Он был такой один.
Анна лишь желала найти силы для того, чтобы выдержать пытки и насилие с честью, чтобы униженно не молить о пощаде, не звать на помощь. Все равно ее никто не услышит и никто ей уже не поможет.
***
Услышав скрип открывающейся двери сарая, где ее держали, Анна с трудом повернула голову. Она почувствовала, как на влажную от пролитых ночью слез щеку упал нежный луч утреннего солнца, лаская ее своим теплом, будто пытаясь утешить. Тщетно. Она знала, что пришли ее мучители и пощады ждать не от кого.
— Где эта девка?
— Да там валяется, иде ей быть — то? Не сбегет, небось. — Прикрыв глаза, Анна услышала чьи-то насмешливые голоса.
Сердце невольно сжалось от страха, от сознания неминуемой страшной расправы. Неужто ее тело подвергнется надругательству? О, если бы только Бог действительно существовал и мог бы спасти ее, но не от смерти, а от того, что ждет ее до того, как она испустит свой последний вздох. Но его существование казалось ей абсурдным, даже в эту страшную минуту, когда она должна молить о прощении за свое неверие, за свой атеизм.
И просить прощения она не желала, виноватой себя ни перед кем не чувствовала, тем более перед Богом. Ведь если он всемогущ и всеведущ, то сам должен знать, что происходит на созданной им же Земле. А если нет, то и молить бесполезно.
Внезапно, она ощутила прикосновение чьей-то шершавой ладони к своему горячему лбу. Кто-то попытался приподнять ее тело за спину. Открыв глаза, Анна увидела перед собой молодого красивого казака с черным курчавым чубом, видневшимся из-под фуражки. К ее удивлению, его темные, чуть раскосые глаза глядели с сочувствием, получить которое от своих пленителей она вовсе не ожидала.
— На вон, попей трошки, — произнес он, поднося к ее растрескавшимся губам кружку с каким-то напитком.
Его голос отличался от тех, что она слышала мгновение назад.
— Нет… — чуть слышно ответила Анна.
Она не хотела принимать из их рук даже воды, несмотря на отчаянное желание пить.
— Пей. Вода тута, небось. Делай чего велю. — Казак осторожно наклонил ее голову к кружке с водой.
Слегка успокоенная его словами, Анна приникла губами к кружке и начала жадно пить.
— Зачем энту стерву поишь, Гришка? Да пущай хучь сдохнет, курва красная! — услышала Анна знакомый голос, тот самый, который слышала минутой ранее.
— Молчи, Прохор! — нахмурился черноглазый казак. — Она ить человек, девка слабая.
— А как на пулемете строчить, то не слабая? — не унимался его собеседник.
Подойдя ближе и наклонившись, тот, кого называли Прохором внимательно вгляделся в ее лицо, взял за подбородок.
— Да ты… не жидовка часом ли? — спросил он, сверля ее своими светло-карими глазами.
— Если и так, то что?! Вам-то с этого что? — сверкнув глазами ответила Анна.
Гнев придал ее сил. Какое им дело до того, кто она? А если бы она была русской, они отпустили бы ее с миром? Что плохого казакам сделали евреи?
Ответом послужила звонкая пощечина от Прохора. Дотронувшись до покрасневшей щеки, Анна бесстрашно подняла на него свои большие красивые глаза:
— Мерзавцы, царевы прихвостни, садисты в лампасах!
— Ах ты ж морда жидовская, сукина дочь! — он попытался вновь ударить ее, уже кулаком, но черноглазый казак отпихнул его:
— Пошел вон, Прошка! Не тронь ее, будя. Уйди с глаз, сказал!
Затем, вынув из-за пояса нож, разрезал жесткие веревки, до боли стягивающие ее запястья и будто бы извиняясь, успокаивающе погладил по руке:
— Спокойся. Он парень добрый, хучь и осерчал зараз.
— Не думаю, что он добр. А вот Вы… — Анна невольно улыбнулась.
Ей хотелось верить, что насилия не случится, что этот красивый казак защитит ее, как только что защитил от удара своего товарища.
— Я — командир дивизии, Григорий Мелехов, — представился он.
— А я — Анна Погудко, — опустила глаза Анна.
Она не знала что еще сказать. Не знала, что ее ждет:
— Что со мной будет? Вы расстреляете меня, как и всех остальных? Не терзайте меня, скажите как есть, — ее голос дрогнул, отчаяние произраставшее из неизвестности о грядущей судьбе вновь накрыло ее, липкий страх сковал бешено бьющееся сердце.
— Не расстреляют тебя, небось. — Подняв глаза, Анна увидела и третьего казака, который все это время хранил молчание, хотя она чувствовала на себе его пристальный взгляд. — Искупишь свою вину.
— Как это? — удивленно спросила она.
Что он имел в виду? Каким образом она должна искупить свою вину? Ей стало не по себе от взгляда его серых глаз. Уголки его губ на безусом гладком лице тронула легкая усмешка.
— Это Аникей Антипов с нашего хутора, — представил казака Григорий.
Но какое ей дело до того, кто он? Анну вовсе не интересовало ни его имя, ни откуда он и где живет. Ей нужно было знать лишь одно — какую участь ей уготовили.
— Прошу Вас… Григорий, — Анна умоляюще посмотрела на него. — Скажите мне, что меня ждет, если не смерть? Уж лучше я приму смерть, как и мои товарищи! — По ее лицу ручьем полились соленые слезы, она была не в силах их остановить.
— Видно, смерть не для тебя, Аннушка, — грустно улыбнулся Григорий. — Поедешь к нам на хутор.
— На хутор? — непонимающе переспросила Анна, но тут же безотчетно вцепилась в руку Григория, с надеждой глядя на него, — с Вами?
— Не, не со мной, — ответил он, ободряюще сжав ее пальцы в своей теплой ладони, — с Аникушкой.
— О Господи! — невольно вырвалось у нее. — Но… зачем? Я не понимаю. Я должна буду работать там?
Анна не страшилась работы, ведь в прошлом она по многу часов работала на фабрике, для того, чтобы прокормить семью. Но если уж ехать на хутор, то хотя бы с тем, кто по-доброму отнесся к ней — с Григорием, а не с этим казаком, глядящим на нее со странной усмешкой.
— Что велим, то и будешь делать, — ответил Аникей. — Я зараз твой хозяин.
— Хозяин? Но… сколько я должна буду отрабатывать? — Анна чувствовала, как к горлу вновь подступает ком и опутывает своими сетями все тот же липкий страх.
Не лучше ли было найти свой последний приют в братской могиле?
— Тю! Завсегда нашей будешь, покамест не помрешь, свою вину не искупишь. — Аникей сузил свои серые глаза.
— Что? — глаза Анны расширились от ужаса. — Вы, верно, шутите, Аникей?
— До шуток я охоч, а зараз правду гутарю. И я тебе не Аникей, а Аникей Андрианович — хозяин твой. — Он смотрел на нее серьезным немигающим взглядом, в глубине его глаз таилось нечто, заставившее ее покраснеть и до боли сжать кулаки.
— Но ведь это же настоящее рабство! — возмущенно воскликнула Анна. — Как вы можете так поступать в наше время? На дворе двадцатый век!
— Нехай себе двадцатый век, — рассмеялся Аникей. — Нам оно все одно. Али расстрелять тебя, как твоих краснозадых?
— Расстрелять жидовскую курву! — неожиданно в сарай ввалился третий казак — Прохор, с початой бутылкой самогона.
— Иде достал нонче? — усмехнулся Григорий. — Не тронь Анну. Ей и так зараз худо, — бросив на Анну сочувственный взгляд, он вновь взял ее руку в свою ладонь.
Но она резко выдернула ее из шершавых потных пальцев Григория. Анна поняла, что если ей и удалось выжить, то жизнь ее, вполне вероятно, может оказаться страшнее, чем смерть. Она боролась за свободу, а теперь сама окажется в пожизненном заточении, без надежды когда-нибудь освободиться. У нее не было никого, кроме матери и младшей сестры-подростка. Они ничего не смогут сделать, не сумеют вырвать ее из лап этого Аникея, не заберут с казачьего хутора. Сестре, видно, самой придется зарабатывать на жизнь, ведь мать последнее время тяжело болела.
Анна была уверена, что Григорий не причинил бы ей вреда, но чего ожидать от Аникея она не знала. Не лучше ли умереть, пока не изувечили ее тело, не искалечили душу? Покинуть этот мир, и не думать более ни о чем, не терзать сердце разъедающими своей горечью мыслями. Быть может, там она встретится со своим Ильей? Хотя, в существовании загробного мира Анна тоже весьма сомневалась. Скорее всего, там есть лишь тишина, пустота и… успокоение.
— Расстреляйте меня. — Спокойно произнесла она. — Я приму смерть и упокоюсь возле своих павших товарищей.
— Нет, Аннушка. — Григорий крепко прижал ее руку к своей груди, на его лице мелькнуло восхищение. — Не время тебе помирать.
— Но я не хочу быть рабыней. Не приговаривайте меня к этому. Это немыслимо, это просто невозможно! Я выбираю смерть. — Решительно ответила Анна.
— А тебе выбора не давали, сучья дочь! — обдал ее запахом перегара подошедший к ней Прохор. — Будешь делать, чего велят, жидовское племя!
— Не Вы ли только что призывали казнить меня? У Вас настолько короткая память? — горько усмехнулась Анна.
— Хватит! — нахмурился Григорий. — Как сказал, так и будет.
— Нет, никогда! — в отчаянии собрав последние силы, Анна попыталась встать с земляного пола, сама до конца не осознавая что именно она хочет сделать.
Ведь сбежать от своих врагов не представлялось решительно никакой возможности. С трудом поднявшись на ноги, она пошатнулась и почувствовала, что снова оседает на землю. Упасть ей не дал Аникей, он подхватил ее за талию и осторожно опустил вниз:
— Башку не расшиби, дуреха. Ты мне живая надобна.
— Прошу Вас… пожалуйста… — слабеющим голосом проговорила Анна.
— Тихо, ягодка. К нам поедем, там очунеешься, а уж опосля… — на розовых губах Аникея вновь заиграла странная ухмылка, но она ее уже не увидела, бессильно прикрыв глаза.
***
Ее худенькие детские пальчики касаются пушистого облака белоснежного ковыля, гладят, ощущая его тепло и мягкость на тонкой загорелой коже. С Дона дует легкий игривый ветерок, принося облегчение от летнего зноя, но ей вовсе не дурно под палящим июньским солнцем. Ложась в мягкий ковыль, она радостно подставляет солнцу лицо, жмурится, вдыхая кружащий голову аромат степного разнотравья, пытается поймать пролетающую над головой пестрокрылую бабочку, но не успевает. Бабочка улетает.
Она желает лежать так всегда. Лежать в белом ковыле и любоваться бездонной синевой высокого неба. И чтобы всегда светило солнце и цвели яркие цветы. А еще ей очень хочется искупаться в Дону. Хочется оттого сильнее, что это не представляется возможным, что ей нельзя этого сделать. Никак нельзя.
Отец запретил даже думать о том, чтобы пойти купаться на Дон. Слишком опасно. Во всяком случае, он так сказал. А значит так оно и есть. Спорить с отцом она не станет, он всегда и во всем прав. Он самый умный, самый добрый, самый лучший человек на свете.
Он согласился взять ее с собой по делам в станицу. Она знала, что ему нужно было повидать своего давнего знакомого, поселившегося в казачьей станице и купить донской деревенский каймак — молочный продукт, готовящийся из жирного молока. Отец сказал, что это очень полезная для здоровья вещь, к тому же невероятно вкусная! А ведь обычно то, что полезно, вкусным бывает крайне редко. Например, отвратительный рыбий жир.
Внезапно, ее размышления прерывает стук лошадиных копыт. Кто же это может быть? Совсем рядом, по проселочной дороге, проезжают несколько казаков. Она понимает, что нужно лежать тихо, не выдавая себя. Отец пугал ими, когда она была еще совсем маленькой. Но теперь-то ей целых десять лет, она уже не ребенок и ни капельки их не боится. Повинуясь любопытству, она приподнимается и внимательно разглядывает молодых парней в синих штанах с красными лампасами. Один из них поворачивает голову и пристально смотрит на нее, сузив свои серые глаза. Почувствовав тревогу, она вновь ложится, пытаясь скрыться в спасительных, гостеприимных облаках мягкого ковыля. Нужно было слушаться отца, он все и всегда знает лучше. Стук копыт затихает вдали. Опасность миновала.
— Аня! Анюта! Где же ты? — она слышит полный тревоги голос отца.
Она отлучилась ненадолго, просто набрать трав и ковыля, немного погулять и сразу же вернуться к развилке на дороге, где он ждет ее, чтобы ехать обратно в город. Уговорить отца было непросто, он не желал отпускать ее ни на миг, но ведь ей уже целых десять лет!
— Аня, как не стыдно?! — подойдя ближе, отец хватает ее за руку. — Ты сказала, что скоро вернешься, соберешь ковыль и мы поедем домой. Почему так долго? Я места себе не нахожу, да и эти… проезжали.
— Прости меня, папа, — она виновата опускает голову. — Но ведь они ничего плохого не сделали.
Тем не менее она ежится, вспоминая взгляд проезжавшего мимо казака.
— Когда сделают, так поздно будет.
— Что же они могут сделать? — спрашивает она.
— Посадят тебя в клетку, будешь знать, — бормочет отец. — Поехали домой, детка, мать заждалась. — Он улыбается, гладит ее по блестящим на ярком солнце черным волосам.
На душе становится спокойно, радостно, светло. Она знает, что так будет всегда, и отец всегда будет рядом.
***
— Папа… папочка… — Анне казалось, что она кричит, но с сухих губ вырывался лишь свистящий шепот.
Отец не услышит ее, он не придет и не поможет своей непослушной девочке. Он не сможет ее спасти, он слишком далеко. Там, откуда не возвращаются. Она желала бы быть с ним, но судьба распорядилась иначе. Отныне ее жизнь будет зависеть от других людей, от смертельных врагов.
С трудом открыв глаза, в первое мгновение она не увидела ничего, перед глазами белой пеленой стоял туман. Точно такой же вязкий туман не таящим облаком обволакивал сознание, мешал осознать то, что произошло накануне.
Нынче Анна была уверена лишь в одном — произошло что-то ужасное и непоправимое. Она смутно помнила, что они проиграли бой, помнила о страшной судьбе своих товарищей. Казаки расстреляли их и зарыли в одной общей яме. Вместе с ними должна была лежать и она, но Богу или судьбе было угодно спасти ее от смерти. Быть может, только для того, чтобы послать куда более тяжкое испытание?
— Она не помрет? Двое ден лежит, худо ей.
— Очунеется. Кружку дай. Пущай еще выпьет.
Анна повернула голову на смутно слышанные голоса — женский и мужской. Мужской голос показался ей знакомым — будто бы слышала его совсем недавно. А вот женский голос был ей совершенно не знаком, в этом Анна готова была поклясться.
— На, выпей, жидовочка. Держи. — Внезапно, туман перед ее глазами рассеялся и Анна увидела чуть сощуренные серые глаза, курчавый чуб, свисающий из-под фуражки.
— Вы? Где я… — тихо спросила она.
Хотя и сама уже вспомнила, где она может быть. Не иначе, как в казачьем хуторе у своего… хозяина? Воспоминание принесло новую, сдавившую грудь железными тисками боль, сердце вновь бешено забилось.
Анна поняла, что теперь пленница, и неизвестно, сможет ли вновь обрести свободу. Ведь даже денег за свое освобождение она предложить не может, ее мать и сестра теперь, вероятно и сами едва сводят концы с концами. Лишь бы им только выжить, не умереть с голоду. Что уж говорить о каком-то выкупе. Она была одна в целом мире, никому не было дела до ее страданий.
— Ты с нами. Тихо, небось. Вот — выпей, в скорости очунеешься. — Анне показалось, что голос ее, так называемого хозяина звучал ласково, быть может, даже сочувственно.
Вот только она не верила в его сочувствие и в душе готовилась к самому худшему. Анна вспомнила, что казак Аникей собирался увести ее к себе на хутор, в свой курень. От отчаяния она просила казнить ее, как и остальных, а потом провалилась в забытье.
Принимая из его рук кружку с напитком, она сделала глоток. Ощутив привкус степных трав на языке, покорно выпила все до конца. Вкус был приятным, успокаивающим. Ей вновь захотелось забыться и ни о чем не думать. Просто исчезнуть, раствориться… умереть.
— Добре, ягодка, — кивнул Аникей, взяв назад опустевшую кружку. — Это Евдокия Степановна, моя жена — твоя хозяйка. — Он указал на подошедшую низкорослую, но миловидную синеглазую, молодую женщину в накинутом на плечи цветастом платке.
— Хозяйка? — удивленно приподняла брови Анна и неожиданно рассмеялась. — Так у меня будет не только хозяин, но и хозяйка?
— Чего оскаляешься? — не сводя с нее пристального взгляда, спросил Аникей. — Будешь нас во всем слухать и кориться. А не то… — он выразительно дотронулся до нагайки, торчавшей из-за пояса.
— Слушать? Кориться? — Анна попыталась перестать смеяться, ведь ситуация, в которой она оказалась, к веселью отнюдь не располагала. — Это безумие. Просто безумие. Вы живете в средневековье.
— Средне… чего? — сдвинув брови, переспросил Аникей. — Ты шибко не умничай, девка! А не то окорот получишь.
— Будя, Аникуша, — положив руку с неровно остриженными ногтями ему на плечо, жена Аникея полоснула по лицу Анны синим взглядом. — Анна, значит? Нюра… Я так дочку хотела назвать. — Со вздохом она поправила укрывавшее Анну тяжелое одеяло.
— Ты все батю кликала, покамест спала. Иде он нонче? — заинтересованно спросил Аникей.
— Он давно на небесах, — честно призналась Анна, обманывать было бесполезно.
— А кто у тебя из сродственников? — продолжил он свой допрос.
— Мама и младшая сестра, — не задумываясь ответила она, но тут же спохватилась, сообразив, что не должна была говорить о них своим врагам.
Осознав, что совершила ужасную ошибку, Анна чуть ли не до крови закусила губу, пытаясь сдержать накатившие слезы. Она не привыкла притворяться и лгать, но теперь это сыграло с ней злую шутку. Невольно, она подвергла опасности мать и сестру, а ведь они и так беззащитны. Но сказанного уже не вернешь, оставалась лишь надеяться на то, что враги не используют ее откровенность против ее родных.
— Добре, спи зараз. — Проведя ладонью по ее щеке, Аникей вместе с женой покинул спальню, оставляя Анну наедине со своими печальными мыслями.
***
Услышав надсадный крик петуха, Анна рывком откинула тяжелое одеяло. Ей было жарко, стояли теплые июльские ночи, и впервые за несколько дней она почувствовала себя лучше. Той слабости, сетями опутывающей тело, туманящей разум, заставлявшей ее лежать, прикованной к постели и вынужденно принимать помощь своих врагов, пленивших ее, больше не было. Нынче, нужно было думать о том, что же делать дальше, как жить — смириться или же попытаться бороться с обстоятельствами.
Но как именно бороться, Анна не знала, так же как и не знала, чего ожидать от жизни, от будущего, да и есть ли у нее это будущее.
Приоткрыв дверь маленькой спальни и выйдя в сени, она подошла к входной двери, несколько раз сильно дернула за ручку, которая, увы, не поддавалась. Дверь была заперта.
Ключи, естественно были у ее, так называемых, хозяев, которые, судя по всему вовсе не собирались позволить Анне покинуть курень без их на то, высочайшего соизволения. Подойдя к окну и дотронувшись до беленой стены, она внимательно вгляделась вдаль, заинтересованным взглядом скользнула по деревянной лавочке у дома, чуть поодаль находившемуся навесу для угля, плетеному из лозы забору с висевшим на нем глиняным кувшином.
Грустно улыбнувшись, Анна подумала о том, какой резкий контраст это милое убранство казачьего куреня и база составляет с их жестокостью.
Светло-голубое, перемежающееся ватно-белыми облачками небо на горизонте окрасилось ярко-алым цветом, занималась заря, приходил новый день. А еще, совсем недалеко, неспешный в своем величии тек Дон. Он был совсем близко, но и теперь, так же как в детстве, она по-прежнему не могла там искупаться. Ведь, как когда-то опасался отец, она оказалась в клетке.
Облокотившись о небольшой столик, накрытый клеенкой, она заметила стоявший на нем кувшин с молоком, кружку, несколько яблок на деревянной тарелке и кусок каравая из белого хлеба, лежавший рядом.
Глядя на всю эту нехитрую, но с такой силой манившую к себе снедь, Анна закусила губу. Она и впрямь очень хотела есть, но прикасаться к пище своих врагов, называвших себя ее хозяевами не собиралась.
Во всяком случае, пока они этого не видят. Она не желала давать повод попрекнуть себя их куском.
Все же, душистый аромат каравая неуемно манил к себе и Анна отломила кусочек чуть подрагивающими от слабости длинными пальцами. Но так и осталась стоять, чуть сжав его в руке, не решаясь поднести к губам.
— Оголодала, поди? Ешь, небось. Энто тебе. — Она не заметила, как подошел Аникей.
— Благодарю, но я не хочу есть. — Анна положила кусочек обратно на клеенку.
— Будя тебе. Ешь давай. Слухай, чего велю, — подойдя к Анне, он отломил другой кусок — побольше и поднес его к ее губам, откровенно любуясь их красиво очерченным изгибом.
— Нет, Вы не заставите меня, Аникей… Андрианович, так? Простите, если я запамятовала Ваше отчество, Вы ведь велели называть Вас по отчеству, потому что Вы — мой хозяин? — горько улыбнувшись, она посмотрела Аникею прямо в глаза.
Взгляд его темно-серых глаз заставил Анну покраснеть и опустить голову.
— Не хочешь, значится? — уголки его губ тронула легкая усмешка.
Откусив кусок каравая, он быстрым движением притянул Анну к себе и прижался к ее губам своими, протолкнув кусок ей в рот.
Отпрянув, она прижала руку к губам.
— Не будешь исти, так буду кормить, — рассмеялся Аникей.
Анне ничего не оставалось, как разжевать и проглотить кусок. К ее удивлению, ей не захотелось его выплюнуть, наоборот, ощутив на языке вкус свежеиспеченного хлеба, аппетит проснулся и она быстро доела оставшийся каравай, запивая его молоком.
— Здарова заревали. — Зевая, вошла в сени Евдокия, жена Аникея. — Очунелась, девонька? — улыбаясь, она подошла к Анне, внимательно вгляделась в ее лицо, провела рукой по смуглой, чуть впалой щеке.
— Ешь, Нюра. Ты вона как исхудала, надысь привез тебя Аникушка, щечки круглые были, а таперича худа дюже.
Но, неожиданно нахмурившись, она уже строго, без улыбки, посмотрела на Анну:
— А чего это ты дверь открыть щеналась? Я не спала, слыхала. Уж не удумала ли побег?
— Даже если так? — приподняла бровь Анна. — Каждый человек имеет право бороться за свою свободу. Каждый. — Она не боялась говорить то, что думает.
Какая разница, что произойдет с ней дальше, если самое страшное уже, кажется случилось.
— Вона как? — Анне показалось, что во взгляде Аникея мелькнула обида, но затем они вспыхнули гневным пламенем. — Мы со всем добром к тебе, а ты бежать? Кто надысь выхаживал, кто от смерти спас?!
Анна невольно почувствовала укол совести, ей стало стыдно. Аникей говорил правду, и если бы не он, то ее, скорее всего, расстреляли бы вместе с остальными.
С другой стороны, она, возможно, и сама предпочла бы смерть своему нынешнему положению бесправной рабыни.
— Ничего, дадим тебе окорот. Будешь знать. — Аникей резко толкнул ее вперед, к выходу.
Еще мгновение назад, Анна готова была попросить прощение и объяснить, что хотела лишь подышать свежим воздухом, хотя бы ненадолго выйти из душного куреня, но теперь решила сохранять молчание и достоинство. Она не станет унижаться перед этими людьми.
Аникей с Евдокией привели Анну в небольшой сарай, находившейся за куренем.
Подведя ее к стене сарая, Евдокия ловко перехватила ее руки, завела за спину и крепко сжала их, лишая возможности сопротивляться. Подошедший Аникей связал ей руки толстой веревкой.
Анна чуть ли не до крови закусила губу, чтобы не разрыдаться. Неужели недавний кошмар повторялся вновь? На этот раз было даже хуже — руки скрутили за спиной, и это было еще неудобнее и больнее. А главное — безумно унизительно.
Но то, что случилось после, вызвало у Анны дикий, сжимающий сердце до невозможности дышать ужас: стоя лицом к стене и услышав треск ткани, она поняла, что Аникей разорвал у нее на спине старую кофточку.
— Что… вы делаете? — повернув голову, слабым голосом спросила она.
— Зараз увидишь, ягодка, — усмехнувшись, Аникей мимолетно коснулся губами ее щеки.
— Вы привезли меня сюда, для того, чтобы мучить, — по щеке Анны скатилась слеза. — А вовсе не для того, чтобы работать.
— Погоди, успеется. — Ответила Евдокия, убирая с ее шеи черные волосы, связывая их лентой. — Давай, Аникуша. Да токмо не шибко, чтоб не померла, — обратилась она к Аникею, державшему длинный кнут.
Спустя миг, Анна издала громкий стон от пронзающей спину острой, обжигающей боли. Слезы градом покатились по щекам, такой боли она не испытывала еще ни разу в жизни.
Увы, удар не был единственным. Почти сразу, на ее спину обрушился еще один, который показался даже больнее и сильнее первого, и просто сбил с ног. Анна упала на устланный слоем сена земляной пол сарая.
— Будя, — проговорила Евдокия. — Уразумела хучь трошки.
Лежа на полу сарая со связанными за спиной руками, Анна чувствовала себя совершенно раздавленной и беспомощной. Когда Аникей взял ее на руки, чтобы отнести обратно в курень, она желала вновь потерять сознание, провалиться в забытье, как раньше.
***
— Ну, Нюрушка, ты кубыть работать желала? Будет тебе работа. Дуня тебе все покажет, научит. — Приподняв Анну за плечи, Аникей посадил ее на постели, протянул кружку молока и калач.
Взяв нехитрое угощение из его рук она принялась медленно есть, отламывая маленькие кусочки. Спустя пару дней после экзекуции кнутом спина все еще болела, жгучая обида не утихала, но этой ночью, впервые за долгое время Анне приснился отец.
Он редко ей снился, а в последний год — никогда. Но нынче ночью, в ее сне, он умолял свою Аню не отчаиваться, постараться выдержать это посланное Богом тяжкое испытание и продолжать жить ради матери и сестры. Она обещала ему вынести все невзгоды, обещала жить — жить, несмотря ни на что. И должна сдержать свое обещание. Ведь в детстве, она всегда держала данное отцу слово.
Разве что… лишь однажды его нарушила, когда обещала не трогать шоколадные конфеты до обеда, ведь они были куплены на десерт, а так хотелось попробовать! За тот случай, он ее, конечно, уже давно простил. Но, если нынче она нарушит слово, то он уже не простит никогда. В этом Анна была уверена.
Задумавшись, она не заметила, как кружка с молоком выскользнула из слабых пальцев и упала на деревянный пол. Благо, молоко было уже почти допито, кто знает, какое наказание последовало бы за разлитое по полу молоко? Два удара кнутом или больше?
— Простите… — тихо проговорила Анна. — Или же Вы собираетесь наказать меня и за это?
— Небось. Будешь слухать нас — никто тебя не накажет. — Аникей ласково провел рукой по ее спутавшимся черным волосам, пристально взглянул в темно-карие глубокие глаза.
— Что ж… Я буду Вас слушаться, Аникей Андрианович, — тяжело вздохнула Анна. — И Вашу жену тоже. Я не могу умереть под вашим кнутом.
— Добре, любушка. До разу бы так. Моя Дуняша часто хворает, а ты ей подсоблять будешь.
— Вы, наверное ее очень любите? — сама не зная зачем, спросила Анна. — Вашей жене повезло, что у нее такой заботливый муж.
— Ато! Дюже люблю. Детишек вот токмо у нас нет, — грустно улыбнулся Аникей.
Пару минут спустя, в спальню вошла Евдокия и отвела Анну на баз — показывать хозяйство.
***
— А что это за девка с Дунькой по Аникушкиному базу ходила? — заинтересованно спросила юная черноглазая девушка у изящной женщины с насурьмленными бровями, развешивающей белье на базу.
— А я почем знаю? — в ответ та лишь пожала плечами. — Мне какое дело? Слыхала надысь, гутарили, что Аникей привез ее с войны, что красная она.
— Да как же энто? — удивленно распахнула свои черные глаза девушка. — Себе привез?
— Ай, отстань, Дуняша! Нам-то что с того? Нехай живут себе, как хотят. Хучь батрачка ихняя будет, хучь любушка Аникушкина. — Лукаво хохотнула Дарья Мелехова — соседка Аникея и Евдокии, сноха Григория Мелехова, жена его старшего брата Петра.
Она и сама мельком видела на соседнем базу молодую черноволосую незнакомку, о чем-то беседовавшую с Евдокией возле плетня. На мгновение их взгляды встретились и Дарья увидела, что в темных, глубоких глазах девушки плескалась грусть.
Поспешив отвести взгляд, Дарья быстрым шагом направилась в курень.
Ей стало жаль эту девушку, оказавшуюся в незавидном положении, привезенную против воли в их хутор, но думать об этом не было ни сил, ни желания. Да и как можно было о ком-либо думать, когда муж на войне, деверь тоже, неизвестно, вернуться ли они живыми, а хозяйство легло на женские плечи.
Помимо Дарьи в курене проживали: мать Петра и Григория — Василиса Ильинична, их отец — Пантелей Прокофьевич, жена Григория — Наталья с двумя маленькими ребятишками и юная Дуняша — их младшая сестра. Им вполне хватало своих забот и переживаний.
— А я зайду до них нонче вечером, проведаю. — Задумчиво сказала Дуняша.
Ее и впрямь заинтересовала история загадочной незнакомки. Она слышала о подобных историях — о привезенных из военных походов пленницах. Да и зачем далеко ходить — ее родная бабка, мать отца была турчанкой, дед привез ее из очередного военного похода в качестве трофея.
Но то было в давние времена, неужели и нынче поступают точно так же? К тому же, Аникей Антипов женат и жена ему не нужна.
Дуняше неодолимо захотелось взглянуть на эту девушку, рассмотреть ее повнимательнее. В глубине души она ей сочувствовала, ведь жить в неволе несладко.
— Не мешалась бы ты в их дела, Дунька, — усмехнулась Дарья. — Мы ей ничем не подсобим, так и не лезь.
Но Дуняша твердо решила вызнать больше, девичье любопытство взяло вверх, и вечером она все же отправилась в гости к соседям.