У Сатору не особо много правил, если совсем уж честно. Запомнить и жить ими просто. Одно из этих правил нерушимое: любовь должна оставаться невзаимной.
Он не обманывает себя, иначе был бы плохим шаманом, поэтому признаёт, — да, это похоже на влюблённость. Да, это она, скорее всего, и есть.
Нет ничего страшного в том, чтобы любить Сугуру. Страшно — когда любит Сатору.
Нет ничего страшного или больного в том, чтобы любить Сугуру. Сугуру бы с лёгкостью эту любовь из него вытянул и сожрал, как ребёнок сожрал бы жука — смотри, как могу. И Годжо бы ему на радость плодил этих жуков, которые мурашками-будоражками продолжают в нём проклёвываться.
Нет ничего страшного в том, что жизнь проходит мимо своего любимого мальчика, который совсем не хочет быть любим.
В последний раз они были по-настоящему рядом в Окинаве, сейчас волны превратились в лёд. Этот лёд поёт и дрожит в груди Сатору.
Любовь должна оставаться невзаимной, потому что одно дело — безобидные шалости, лизнуть руку, зажимающую тебе рот, дурачиться по дороге с миссии, другое дело — битвы насмерть, тело в белых простынях у тебя на руках. Опасно, когда с первого голова кружится посильнее.
Любовь должна оставаться невзаимной, поэтому Сатору больше не торопится сократить дистанцию. Они не смогут стать сильнейшими, будучи слабостями друг друга. Он спрашивает: «Сугуру, ты похудел? Ты в порядке?», и ответ не имеет значения, если ответ будет ложью.
Ответ больше не имеет значения.
Это иронично — то, как Гето худеет и слабеет, глотая и глотая проклятия. Сатору сглатывает проклятия, которые так и не срываются с языка. Проклятие должно оставаться невзаимным.
Однажды Гето дал ему рассмотреть поближе эти поплывшие сферы, и пахли они бензином и серой.
— И сколько ты таких в день съедаешь?
***
Сугуру их не ест, а сглатывает одно за другим. Он уже почти привык к мерзотному вкусу на языке и чувству, с которым проклятие проскальзывает внутрь.
Вкус, который оставляет на языке расстояние между ними с Сатору, правда, мерзотнее в разы.
Они перекидываются парой фраз через весь двор, и никто не делает шага навстречу.
«Сугуру, ты похудел? Ты в порядке?»
Нет. Когда ты молчишь, у меня болят атомы.
Сухо ноют молекулы, нейтроны с протонами вмазываются друг в друга, будто это первая и последняя в жизни встреча. Нервы шипят и обугливаются, как убитые плойкой волосы. Костная ткань расходится по швам, но всё это — следствие хреновой выкройки. Всё это — причина тому, как я рассыпаюсь.
Гето не может ему этого сказать. Не может обречь на зрелище своей нужды. Потому что его нужда в Сатору рядом — эгоистична. Его нужда сковывает людей, удерживает их рядом.
А потолок Сатору так высок, что Гето не имеет права удерживать его рядом с собой.
Даже если он — единственный человек, способный так трогать. Способный коснуться души, которая знает всего Сатору наизусть.
Нельзя перестать жалеть о неслучившихся словах.
Если бы только они были вдвоём на той миссии, Сугуру бы не совершил непоправимое.
Потому что когда у Гето срывает крышу, касания всегда достаточно, если это прикосновение Сатору. Руки на плече всегда достаточно, если это рука Годжо. В один момент шторм оборачивается мёртвым штилем, и от такой резкой смены состояния его всегда немного мутит.
(Но Сатору не было на той миссии)
Все сожаления — бессмысленны. Обида на то, что Сатору даже не попытался его остановить — бессмысленна. Они прошли точку невозврата так давно, что, потратив всю жизнь, не смогут вернуться туда, откуда пришли.
Сугуру ночь за ночью снится поющий и дрожащий лёд в глазах Сатору, но после этого он просыпается и глотает проклятия. Опять. И опять. И опять.
Самое желанное проклятие, то, которое могло бы слететь с языка Сатору, он так и не имеет шанса проглотить.
Но Сугуру умирает, как умирают все. И его провожает поющий и дрожащий лёд, врезающиеся друг в друга льдины, распадающиеся на части.