Чудовищная реалистичность пережитой в палате безумицы галлюцинации заставила Феликса надолго позабыть о своих изысканиях, очевидно зашедших слишком далеко и доведших его до состояния нервного истощения. Стремясь сохранить собственное душевное здоровье, молодой врач и вправду начал принимать некоторые препараты, заботливо подобранные для него главой лечебницы, благодаря чему навязчивые мысли его наконец отступили, дав отдых воспаленному мозгу. И все-таки слова Клариссы, да и сама загадочная личность ее, никак не желали оставлять его разум в покое, пробиваясь порой сквозь поток равномерных, притупленных лекарствами чувств, соображениями. Лишь после всего произошедшего Феликс обратил внимание на пугающее, поразительное сходство, и провел параллель между ней и теми ненормально выглядящими дикарями из рассказа Лоуренса. Маленькие уши, круглое лицо, большие глаза, что смотрели почти не мигая... Могла ли она быть одной из потомков тех самых загадочных переселенцев? Что если тот неизвестный народ попросту поразила некая наследственная, вызывающая физические и умственные отклонения, болезнь, из тех, что часто свойственны закрытым, вынужденным прибегать к кровосмешению, группам? Подобная теория казалась ему весьма реалистичной, в особенности — если брать в расчет упомянутое безумие ее матери, передавшееся и самой Клариссе. Однако несмотря на все благоразумие подобных измышлений, его отчего-то не покидало чувство смутной тревоги и необъяснимое, иррациональное ощущение, что с происхождением девушки связана какая-то иная, куда более страшная тайна. Однако даже если бы Феликс и захотел разобраться подробнее в ее туманной истории, на пути его, очевидно, обещал встать тщательно опекающий ее доктор Мороу, конфликтовать с которым у подчиненного ему врача не было никакого желания. Потому, в отношении всего, что касалось юной сумасшедшей, он, по итогу, выбрал стратегию избегания, предпочитая свести к минимуму в том числе и контакты, которых та, в свою очередь, принялась искать с какой-то маниакальной навязчивостью. Кларисса буквально преследовала его, иной раз возникая как будто из ниоткуда, пугая своими неожиданными появлениями и порой просовывая под дверь новые и новые рисунки, которые Феликс, уже наученный единожды горьким опытом, старался не рассматривать, дабы вдруг не спровоцировать у себя очередной срыв, грозящийся стать тяжелым ударом по и без того истощенной нервной системе.

Ситуацию, однако, определенно сглаживало то, что помимо столь неприятного внимания, других причин для беспокойства в последние дни не возникало. Кошмары, похоже, притупленные действием люминала, почти не посещали его, оставшись лишь тревожными отголосками, приходящими во время особенно холодных, дождливых и темных ночей. Пациентов поступало, как обычно, довольно немного и лишь двое из них проявили признаки Фогшорского синдрома, в конце концов действительно прошедшие сами собой. С иными же странными явлениями Феликс за все это время не столкнулся вовсе, что окончательно убедило его в надуманном или же гиперболизированном происхождении большинства из них. Хотя, быть может, он просто начал привыкать к необычному окружению? Сказать наверняка было трудно, однако подобное положение устраивало молодого человека само собой, и без всяких обоснований — передышка в его случае казалась не только желанной, но и попросту необходимой.

Возникшее затишье позволило молодому человеку наконец дочитать одну из книг, выданную ему Освальдом Сэдлером — ту, что затрагивала наиболее древнюю известную историю Фогшора, начиная с периода, когда остров еще не имел названия вовсе. И хотя в нынешнее время Феликс, стремясь поберечь свой порядком истощившийся рассудок, старался не занимать голову подобными измышлениями, все-таки он не мог не отметить очевидного влияния верований местного племени кельтов на формирование здешнего фольклора. Представители этого народа, называвшие себя "сиванами", жили очень закрыто, практически не посещая большую землю и крайне неохотно привечая в своих рядах чужаков. Исчислявшиеся всего несколькими сотнями, эти люди не оставили следа в британской истории и исчезли еще до эпохи великих завоеваний. И быть может так и затерялись бы в веках — если бы не оставшиеся от них артефакты в виде нескольких причудливых статуэток, каменных скрижалей с высеченными письменами на неизвестном языке и кое-каких предметов, позволивших получить некоторые представления об устройстве их быта, мифологии и традициях. Устройстве, надо сказать, весьма самобытном — каждый аспект жизни племени — будь то ношение амулетов из китовых костей, похороны в море или омовение новорожденных соленой водой, казалось, был пронизан темой почитания океана, его обитателей и каких-то совершенно невиданных существ, представлявшихся им не то богами, не то глубоководными духами. На одной из страниц Феликсу попалась фотография изображения подобной твари, высеченного на некогда найденном на берегу после шторма камне. Воды и время, к большому его сожалению, оказали немалое разрушительное влияние на этот поистине ценнейший памятник древней истории, потому многие детали его оказались затерты и сглажены. Однако даже нынешнее его состояние позволяло уловить приблизительный вид священного для первых жителей острова создания, удивительным образом сочетавшего в себе черты хищной рыбы, гигантского кальмара и человека. Очертания тела его более всего напоминали акульи, однако несколько длинных хвостов вызывали ассоциации скорее с осьминогом. Рыбья голова с полной острых зубов пастью держалась на крепкой, похожей на змеиную, шее, усеянной множеством дыхательных отверстий и не то щупалец, не то шипов, протянувшихся вдоль хребта подобно гриве коня. Однако наиболее примечательным элементом молодому врачу показались длинные, похожие на человеческие руки, раздваивающиеся в районе локтя. И хотя можно было попытаться провести параллель между этим морским чудовищем и куда более привычными описаниями русалок или же драконов, сам по себе образ этот выглядел поистине уникальным.

Под фотографией мелким шрифтом имелась приписка о том, что этот самый камень, равно как и другие археологические находки, связанные с сиванами, можно было увидеть вживую в коллекции, собранной и бережно хранимой семейством Сэдлеров. Это было уже второе упоминание об оной, услышанное Феликсом — первый раз про сокровища старого библиотекаря заговорил еще Лоуренс, когда речь зашла о золотых украшения белолицых прислужников капитана Нэша. Однако тогда, в силу обстоятельств, эта тема не сумела надолго завладеть вниманием молодого человека. Теперь же пробудившееся вновь природное любопытство заставило его задуматься о возможном визите с целью ознакомления с представленными образцами, несомненно имевшими большую научную ценность не только для Фогшора, но и для всей Англии в целом. Рвение это в немалой степени усугубило и отсутствие каких-либо развлечений — привыкший к бурному течению светской жизни, с каждым спокойным днем Феликс все острее ощущал проблему нехватки способов проведения досуга. Лишний раз гулять в одиночестве, особенно после того инцидента с беспризорником, он не решался, литература хотя и увлекала его, но все же не могла занять полноценно и бесконечно, а общение с кем-либо помимо Лауры и, изредка, доктора Мороу, так и не сложилось. Потому, спустя несколько дней после прочтения, врач все-таки осмелился отпроситься из лечебницы и, выбрав время в середине дня, отправился возвращать книгу, намеренный заодно осмотреть, или хотя бы обсудить с Освальдом артефакты необычайного кельтского племени.

Добраться до библиотеки, к счастью, удалось без происшествий — людей на улицах в этот час оказалось совсем немного и даже возле "Китового Уса" стояла непривычная, не нарушаемая пьяными песнями и переругиваниями забулдыг тишина. Видно большая часть островитян сейчас была на работе и обстоятельство это определенно сыграло Феликсу на руку. Так что уже вскоре, поднявшись по ступеням к тяжелой двери с зеленоватой ручкой, молодой человек постучал несколько раз, предупреждая о своем визите, а после шагнул внутрь, в уже знакомое приятное помещение, пахнущее воском, старой бумагой и совсем немного — скопившейся на ней пылью.

Присутствие свое Сэдлер обозначил не сразу — Феликс было успел подумать, что тот куда-то отлучился, когда откуда-то из-за полок все-таки донесся хрипловатый, но дружелюбный, как и в прошлый раз, голос старика, попросившего посетителя подождать его совсем немного. Вслед за этим, несколько мгновений спустя, раздалось шарканье торопливых шагов и наконец показавшийся на глаза библиотекарь встретил его широкой, почти беззубой улыбкой и просиявшим взглядом выцветших с возрастом глаз.

— Ох, мистер Гамильтон, это вы! Какой приятный сюрприз, право слово. Я-то думал, это Фрэнсис наконец выкроил в своем плотном графике свободную минутку, но поверьте — вас видеть я рад отнюдь не меньше! — Рассыпавшись в потоке любезностей, тот наконец обратил внимание на книгу в чужих руках и при виде нее расцвел еще больше. — О, вы уже дочитали? И что думаете? Надеюсь, язык все-таки не показался вам слишком тяжелым и замудренным — профессия отца сделала его склонным к канцеляриту и... Ох, прошу прощения за эту мою болтовню — когда речь заходит о наших с ним трудах, я совершенно не могу сдержать себя! Вы едва переступили порог — а уже наверняка успели утомиться от моей вечной болтовни...

— Нет-нет, что вы! — Феликс ответил ему легкой искренней улыбкой. — Совсем наоборот — всегда приятно наблюдать за человеком, настолько чем-то увлеченным. К тому же очень немногие здешние жители реагируют на мое появление с таким же энтузиазмом. Большинству я, кажется, по сей день прихожусь рыбьей костью поперек горла.

Подобное замечание, сопровождаемое тихим невеселым смешком, заставило Освальда явственно погрустнеть — на испещренном глубокими морщинами лице отразилось неподдельное переживание, а слова зазвучали тише.

— Ох... Мне так жаль это слышать. Конечно, я не так давно знаю вас, но с совершенной уверенностью могу сказать, что вы ничем не заслужили подобного отношения! Очень печально, что другие не могут отойти от своей обыденной предвзятости и увидеть в вас то же, что и я. — С тихим вздохом он покачал головой, прежде чем продолжить речь. — Вынужден признать факт, что здешние жители действительно отличаются особой... Настороженностью по отношению к пришельцам с большой земли. Но, к величайшему сожалению, подобное поведение не беспочвенно. Мало кто из людей извне прибывает на Фогшор добровольно и с такими же благими намерениями как у вас. Обычно в наш край тянутся отнюдь не самые приятные, а порой и откровенно сомнительные личности — преступники, надеющиеся, что здесь до них не доберутся представители правосудия, государственные служащие, без конца выписывающие штрафы за различные нарушения, но совсем не желающие выделить средства на их устранение, в последние пару лет добавились еще и дезертиры... А про предшествующего ваше появление гостя я и вовсе даже говорить не хочу — отвратительный оказался человек, подлый и совершенно бесчестный! Выдал себя за ученого профессора, а на деле оказался журналистом из какой-то там газеты — можете себе такое представить? Так мало того — он еще и украл черновик моей собственной книги! Не хочу говорить ничего плохого о представителях этой профессии, но того у меня язык не повернется назвать иначе как стервятником. Похитить труд, над которым я корпел годы, долгие годы кропотливейшей работы!... На какую только низость не готовы пойти некоторые люди ради мимолетного момента славы!

Тяжело дыша, старик всплеснул руками, а после дрожащими пальцами полез в карман, дабы достать оттуда платок и промокнуть им вспотевший лоб. Воспоминания эти, очевидно, вызвали у него сильные переживания — потому, опасаясь за состояние пожилого человека, Феликс торопливо подхватил того под руку и под сбивчивый лепет благодарности, усадил на стоящее между книжных шкафов кресло. После предложил:

— Может быть, мне принести вам воды?

— О, не стоит, спасибо... Не утруждайтесь. — Сэдлер покачал головой, утеревшись вновь. — Просто я до сих пор поверить не могу в то, что так глупо доверился не тому — и в итоге остался без одной из главных своих ценностей! Долгие годы документирования всех значимых находок и событий на Фогшоре, практически целая летопись от времен вскоре после смерти отца до недавних дней — и вдруг такое!.. Благо хоть вы совсем другой человек. Честный, приличный, в действительности желающий сделать нашу жизнь здесь лучше, чем она есть... Вам даже и коллекцию показать было бы не страшно. Вы ведь в том числе и за ней сюда пришли, я прав?

Неожиданная догадливость библиотекаря сумела удивить молодого врача — и удивление это явственно отразилось на его лице, вызвав у старика слабую из-за всех предыдущих эмоций, но все же искреннюю улыбку. Прежняя горечь во взгляде сменилась мягкой теплотой, когда тот, опережая очевидный вопрос, ненадолго предался другим, куда более приятным размышлениям о былом.

— Когда-то я давал эту же книгу юному Лоуренсу. Надо сказать, ее текстовое наполнение не слишком-то увлекло его — любовью к чтению он, в силу недостаточной усидчивости, никогда не отличался, но вот картинки его очень заинтересовали. И если уж у нашего неусидчивого друга от их вида пробудилось желание ознакомиться с реликвиями былых времен — то чего уж ожидать от столь интеллигентной персоны как вы, мистер Гамильтон!

Слова эти не могли не заставить Феликса улыбнуться в ответ. Воображение невольно нарисовало образ хмурого черноволосого мальчишки, с серьезным видом водящего пальцем по желтоватой странице. Однако пришедшее следом воспоминание об отзыве самого Лоуренса несколько смазало очарование этой фантазии, заставив вспомнить, с каким отвращением тот говорил о странных туземных украшениях. Впрочем, наверняка виной тому была детская впечатлительность, помноженная на немалую долю привитой с малых лет суеверности. Так или иначе, умалить любопытства молодого врача подобное не смогло. Потому, подтвердив цель своего визита, тот дождался, пока библиотекарь поднимется с кресла и двинется сквозь лабиринт шкафов к двери в дальней части помещения.

Пошарив, однако, по карманам, Сэдлер не смог отыскать в них нужного ключа. Осознание это весьма смутило его — и пробормотав сбивчивые извинения, старик направился к близстоящему, очевидно являющегося его рабочим местом столу, зашарив по ящикам в поисках искомого предмета. Однако оный, к немалому огорчению хозяина помещения, не обнаружился и там. Нахмурившись было в растерянности и недоумении, тот вновь попросил прощения за столь неловкую заминку и глубоко задумался, вспоминая, где именно оставил заветную вещицу. И наконец вспомнил:

— Ох, точно же! Я ведь после случая с тем газетчиком начал хранить его наверху, у себя в квартире. Она находится на втором этаже, прямо над библиотекой, так что поход туда не займет много времени — хотя мне очень стыдно, что я отнимаю его у вас этими своими копошениями...

— Ничего-ничего, не волнуйтесь! Я подожду!

Заверив Освальда в том, что все правда в порядке, Феликс облокотился на стену, всем своим видом демонстрируя отсутствие необходимости куда-либо торопиться. После же, оставшись в одиночестве, принялся осматривать эту часть помещения, в углу которого обустроил свой личный уголок старый библиотекарь. Надо сказать, взглянуть и вправду было на что — помимо бесконечного количества бумаг и всевозможных канцелярских приспособлений, на столе Сэдлера имелись и некоторые весьма занимательные вещицы. Прежде всего, Феликса привлек источник витавшего в воздухе приятного запаха, коим оказалась причудливая курильница в восточном стиле, аккуратно отставленная в сторону от всего, что могло случайно воспламениться. Украшение это определенно знавало лучшие времена — некогда радовавшая глаз видом начищенной медной поверхности, сейчас оно практически полностью покрылось патиной, окрасившись в неравномерный зеленовато-голубой цвет, а фигурка китайского льва, венчавшая его крышку, оказалась лишена хвоста и правой передней лапы. Однако даже в таком виде она надолго завладела вниманием молодого человека, увлекшегося созерцанием витиеватых узоров на ее боках и множественных иероглифов, чье значение было для него совершенно непонятным. Для здешних мест такая вещь казалась весьма непривычной, практически чужеродной — в отличие от рыбьего черепа под стеклом, на чью необычайность он далеко не сразу обратил внимание, лишь после заметив ненормальное количество глазниц и каким-то странным образом расщепленную челюсть. Заинтригованный подобным зрелищем, Феликс подошел поближе — так, чтобы мешавшие рассмотреть кости отблески света на прозрачном куполе перестали быть для него проблемой. Не слишком хорошо разбирающийся в морских созданиях, определить конкретный вид рыбы он оказался не в силах, но с уверенностью мог свидетельствовать о наличии у той какого-то отклонения или же мутации, без сомнений придававшей несчастному существу совершенно отвратительный облик. Удивительно, что обладая подобным уродством, оно вообще сумело достичь столь немалых размеров. Хотя, быть может, это был малек чего-то еще более крупного? Сделав в мозгу пометку о том, что надо бы расспросить хозяина образца об истории его приобретения и сущности, молодой человек думал было уже отступить, когда взгляд его зацепился за старые фотографии на стене, большинство из которых датировалось еще второй половиной прошлого века.

Интерес в той или иной степени представляли многие из них, однако некоторые показались ему особенно примечательными. Так например, в паре людей на одном из фото, он лишь благодаря подписям узнал юного доктора Мороу и самого Сэдера, что стоял чуть сзади, положив руку на чужое плечо и широко улыбаясь. Улыбался и Фрэнсис — но как-то бледно и неестественно, практически вымученно. Взгляд же его и вовсе казался мертвенно пустым и будто бы даже... Загнанным? Как если бы того попросту вынудили стоять спокойно, изображая радость, но на самом деле... Феликс нахмурился, тряхнув головой — глупость какая! Наверняка тот просто утомился держать лицо в ожидании момента, когда старая камера наконец запечатлеет на пленке их парадные образы. В конце концов, Освальда главврач по сей день называл своим добрым старым другом. Разве станет кто отзываться вот так о человеке, вызывающем откровенно негативные эмоции одним только своим присутствием? Пребывая в смешанных чувствах от увиденного, Феликс принялся разглядывать остальные изображения — незнакомого ему мужчину с резной трубкой и длинным шрамом на щеке, величественный пароход, на боку которого красовалось выведенное витиеватыми буквами имя "Ахерон", молодую светловолосую женщину, под портретом которой, помимо даты, имелась еще и надпись "Спи спокойно, милая Адель"...

А после — вдруг замер, застыв как вкопанный, в совершенном неверии вглядываясь в одну из фотографий, висящую чуть в стороне, отдельно от всех прочих.

— Боже мой... Кажется, я схожу с ума.. Кажется, это снова со мной происходит!

С фотографии на него взирал... Он сам. Кутающийся в клетчатое пальто, подобного которому в его гардеробе отродясь не было, стоя возле особняка в районе Маунт-Ривер, виденного им лишь снизу, со стороны...

— Вот поэтому я и отреагировал подобным образом на ваше первое появление.

Донесшийся сзади голос старика заставил Феликса едва ли не подпрыгнуть, резко шарахнувшись в сторону. Освальд же, видно стремясь поскорее успокоить его, принялся объяснять:

— Этот человек — мой единственный сын, Август. Вот уже скоро будет четверть века с тех пор, как я потерял его. — В нежном жесте сморщенные пальцы прошлись вдоль деревянной рамки, а с подрагивающих сухих губ сорвался тихий, шелестящий вздох. — Море не щадит нас, сколько бы мы о том не просили... В любом случае, думаю, что теперь вы понимаете, отчего я уставился на вас как на призрака в тот момент, когда вы только перешагнули порог библиотеки. Ваше с ним сходство поистине поразительно — будь у вас еще и голубые глаза и родинка у правой брови...

Взгляд Освальда Сэдлера окончательно затянулся пеленой тяжелой болезненной горечи, выдавая в нем человека, исцелить которого оказалось не под силу даже долгому времени — и тот замолчал, опустив голову и принявшись комкать рукав растянутого свитера. Глядя на него сейчас, в подобном состоянии, Феликс явственно ощутил иррациональное, но острое чувство вины за эту свою схожесть с таким важным для него человеком. Боже... Неужели все это время, проведенное в библиотеке в первый его визит и сейчас, он своим присутствием бередил сердце несчастного старика, выступая живым напоминанием о настолько тяжелой утрате? Мысль эта заставила почувствовать себя извергом, хоть рассудок и понимал, что знать о таком он попросту не мог. Потому, отвернувшись и приобняв себя за плечи, молодой человек едва слышно спросил:

— Полагаю, мне стоит уйти?

Реакция старика, однако, оказалась совсем иной, нежели он предполагал — словно отмерев, тот вдруг резко замахал руками, принявшись отговаривать его:

— Нет-нет, что вы! Я совсем не это имел ввиду и отнюдь не хотел вас смущать и расстраивать! Простите мне этот момент стариковского уныния — в моем возрасте оно, как и прочие болезни лет, порой накатывает на каждого, так же как и боль в суставах или отечность в ногах. Но поверьте — она вовсе не постоянна, а даже если бы и была, я уж точно не подумал бы перекладывать ответственность за нее на ваши плечи. Более того — ваше присутствие отнюдь не усугубляет это состояние, а наоборот, помогает мне с ним справиться. Ваши визиты скрашивают мое одиночество, а интерес к моей деятельности способствует тому, чтобы не разочароваться в ней и не опустить руки под тяжестью мыслей, что все это делается зря. К тому же, если позволить себе немного забыться... Впрочем, глупости. Просто сентиментальные глупости. Еще раз извините меня за них.

Феликс слушал библиотекаря неловко, толком не понимая, как реагировать на подобные неожиданные откровения. С одной стороны, такое отношение действительно смущало его, но с другой — оставить наедине с его горем доброго и в чем-то даже наивного старого человека, ему попросту не позволила бы совесть. Потому, помолчав некоторое время, тот предпринял попытку вернуться к обсуждению археологической коллекции, чему Сэдлер, кажется, оказался только рад.

И, отперев заветную дверь все-таки отыскавшимся ключом, наконец пропустил по прежнему пребывающего в смятении молодого врача в то самое место, ради которого тот и пришел сюда изначально.