Несколько дней миновало с той пугающей, долгой и бессонной ночи, когда Лоуренс решился поведать ему ужасающее прошлое туманного острова. К нынешнему моменту рана, оставленная ножом беспризорного мальчишки, уже почти не беспокоила Феликса, лишь изредка напоминая о себе при особенно резких движениях или слишком неаккуратных попытках наклониться. Однако работа в больнице все равно шла из рук вон плохо — мысли его, несмотря на все попытки сосредоточиться на более насущных и приземленных делах, раз за разом возвращались к той невероятной, поведанной в пьяном полубреду и неподдельном страхе фантастической истории. Повествование о старом капитане, становлении таинственного культа и божествах из глубин будоражило и пугало одновременно, захватив его рассудок изобилием рисуемых воображением образов, множеством самых разных вопросов и некоторым количеством возможных ответов на них, находимых путем долгих логических построений. Однако в силу того, что рассказ рыбака оборвался на полуслове, оставшись незаконченным из-за его внезапного приступа помешательства, многие моменты так и остались темными пятнами, еще больше подогревающими пылкий интерес молодого человека. И хотя размышления о темных временах, белолицых странных дикарях и кровавых обрядах пугали его, иной раз приближая к опасной грани нервного срыва или порождая новые, благо уже не отвратительно реалистичные кошмары, Феликс попросту не мог перестать думать о них, раз за разом прокручивая в голове все услышанное. Данные Сэдлером книги, вопреки его надеждам, обозначенный период практически не затрагивали — что, впрочем, было совсем не удивительно, с учетом того факта, что предназначались они прежде всего для выставления Фогшора в лучшем свете. Правда, конечно, он помнил о вскользь упомянутом Освальдом четвертом томе и собирался при случае попросить для ознакомления и его, заодно посмотрев на то странное украшение, что должно было храниться в кабинете библиотекаря. Однако прежде, чем брать новый, следовало завершить хотя бы один из полученных прежде — чутье подсказывало, что старик обязательно захочет обсудить с ним прочитанное и наверняка сильно расстроится, узнав, что Феликс, подобно всем прочим чужакам, оказался не слишком заинтересован в исторических трудах его отца. А разбивать сердце пожилому человеку, искренне доброму и удивительно светлому для этих мрачных, пропитавшихся насквозь угрюмой тоскливостью мест, молодому врачу совершенно не хотелось. Мелькала, конечно, мысль поговорить обо всем этом с Лаурой, тем более, что за эти дни они успели относительно неплохо сработаться вместе — однако что-то все-таки останавливало его от подобных обсуждений, заставляя всякий раз переводить беседу в иное русло. Пытаться же вызнать, чем все закончилось, у Лоуренса, казалось идеей на грани с откровенной жестокостью — зайдя к нему вскоре еще раз, дабы убедиться, что рука заживает нормально и нет повода беспокоиться о его состоянии, молодой врач не стал поднимать столь болезненную и тяжелую для рыбака тему. Потому, не имея более никаких вариантов, Феликс мог лишь гадать о предпосылках, истинной сути и дальнейшем развитии тех странных и страшных событий.

В том, что большая часть их произошла на самом деле, сомневаться не приходилось — о присутствии на Фогшоре некоего необычного, близкого скорее к язычеству, нежели к какой-либо современной религии, культа, говорили многие детали. Прослеживающиеся в архитектуре некоторых зданий нетипичные, практически оккультные мотивы, включавшие в себя барельефы с уникальными сюжетами и статуи, подобные тем, что украшали стены лечебницы Аркрок, отсутствие хоть где-либо привычных крестов, стоящая заброшенной церковь — все это явственно свидетельствовало о том, что христианство отсюда давно вытеснило иное, чужеродное верование. То, что родоначальником его стал человек, долгое время проживший на островах Карибского моря в окружении тамошних аборигенов так же вопросов не вызывало. Куда более невероятной деталью рассказа казалось пришествие гигантской волны и принесенное ею обилие золота — однако и этому, конечно, могло найтись рациональное объяснение. В конце концов, здешние воды всегда были неспокойными и, если верить капитану Гиллмору, в течение одного лишь девятнадцатого века погубили почти полсотни кораблей. Возможно много веков назад, где-то неподалеку отсюда затонуло какое-то торговое, или может даже пиратское судно, перевозившее на борту множество ценностей, позднее поднятых со дна вследствие землетрясения или же извержения подводного вулкана. Подобное явление вполне могло сойти за чудо, подтверждающее в глазах малообразованных островитян правдивость утверждений новоиспеченного проповедника. Однако чтобы начать массово убивать, подобно дикарям принося неведомым тварям человеческие жертвы... Нет, это уже наверняка было последующим вымыслом, вероятнее всего распространяемым приверженцами традиционной веры. Возможно, конечно, было несколько случаев преступлений, совершенных в порыве религиозного фанатизма, но масштабы их явно оказались сильно преувеличенными. В конце концов, не могло же все местное общество, включая людей власть имущих, в одночасье настолько сойти с ума.

Или все-таки?..

— Ты убить его хочешь?!

Голос извне вклинился в непрерывный поток размышлений, заставив Феликса вздрогнуть и в недоумении уставиться на возникшую будто из ниоткуда медсестру. Которая, видя отсутствие в его взгляде какого-либо осознания, со вздохом вывернула из его пальцев пузырек снотворного и, закрутив крышку, пояснила:

— Тридцать восемь капель, Феликс. Ты накапал тридцать восемь капель при норме в десять! Подобная доза способна усыпить лошадь, а человека, тем более больного, гарантированно отправить на тот свет!

Щеки вспыхнули тут же от чувства жгучего стыда. Потрясенный только что услышанным, с ужасом и неверием молодой врач уставился на стоящий перед ним стакан, вода в котором уже давно приняла явственный багрово-коричневый цвет. Дыхание его участилось, а руки затряслись. Не веря в происходящее, Феликс прижал ладонь к лицу, осознавая, что мог бы натворить, если бы не своевременное вмешательство Лауры.

— Господи Иисусе... Я... Боже, что я наделал!..

— Ну, благо, не успел... — Покачав головой, женщина вылила прочь опасную жидкость, а после, сложив руки на груди, всмотрелась в его глаза с укором, тревогой и непониманием. — Что с тобой происходит? В последние дни ты будто сам не свой — ходишь словно сомнамбула, действуешь машинально, отвечаешь порою с задержкой, невпопад... Есть причина подобному твоему поведению? Может, у тебя что-то случилось?

Феликс замер, глядя на нее точно кролик на удава. Наверное, этот момент мог быть самым лучшим для того, чтобы все-таки обсудить с Лаурой свои мысли и, если она что-нибудь знает — наконец выведать подробности захватившей его разум истории. Вдобавок, у него не было никаких причин не доверять ей — кроме, разве что, стойкой антипатии Лоуренса, причиной которой вполне могли служить какие-то сугубо семейные обстоятельства. Однако что-то все-таки не давало ему завести искренний разговор, признавшись, что именно увлекло его настолько сильно, заставив мир вокруг отступить на второй план. Как будто некий неосознанный подсознательный стопор. Барьер, причину возникновения которого молодой человек никак не мог объяснить. И, как бы ему не хотелось все же преодолеть его, но и в этот раз Феликс так и не смог рассказать правды. Вместо этого он опустил взгляд на свои ботинки и стыдливо, с трудом преодолевая страх и чувство вины за произносимую ложь, ответил:

— Я... Плохо сплю в последнее время. Кошмары участились, да и порез этот, вдобавок, порой довольно неприятно саднит. Приходится принимать барбитал — а он, как известно, способен угнетать сознание. Думаю, мне просто нужно подобрать себе иной препарат — возможно, люминал мог бы оказать более щадящее действие... В любом случае, я постараюсь что-нибудь сделать с этим, так как все-таки и сам не хочу никому навредить.

Что ж. Кажется, ему все-таки поверили. По крайней мере, тон медсестры зазвучал гораздо мягче, а тонкие теплые пальцы легко коснулись его руки в мимолетном утешающем жесте.

— Понимаю... Всех нас здесь эти сны иногда изводят попросту до невозможности. Поговори с доктором Мороу — думаю, он сумеет дать тебе хорошую рекомендацию и поможет разобраться с правильной дозировкой. А пока может лучше отнесешь лекарства для Клариссы? Я уже все приготовила — осталось только сходить к ней и уговорить их принять. А я пока займусь твоим пациентом.

Возражений Феликс не имел — неловкость всей ситуации и неспокойная совесть вызывали навязчивое желание поскорее сбежать из этого неприятного разговора, потому предоставившимся шансом уйти молодой человек воспользовался весьма охотно, подхватив приготовленный поднос и быстрым шагом направившись прочь, через холл, а оттуда на лестницу. Палата — хотя, пожалуй, вернее было бы сказать "комната" приемной дочери главы лечебницы находилась на втором этаже, как раз неподалеку от его кабинета. Однако, шагнув через порог ее и оглядевшись, девушки врач не обнаружил — отодвинутый засов снаружи и чуть приоткрытая дверь явственно свидетельствовали о том, что та вновь ускользнула, и в данный момент бродила где-то в коридорах лечебницы, наверняка приставая к другим пациентам и неизменно пугая их своим странным, необъяснимым поведением. Где именно следует ее искать, он не имел ни малейшего понятия — с одинаковой вероятностью юная безумица могла обнаружиться как в соседнем помещении, так и в дальнем углу подвала, мирно спящей среди изгибов труб и сваленного в кучу технического инструментария. Перспектива гоняться за ней совершенно не грела душу — потому Феликс с тяжелым вздохом обвел взглядом окружающее убранство, лелея слабую надежду на то, что та просто свернулась клубком на полу или же забралась под кровать в стремлении глупо подшутить над ним.

Взор его, однако, остановился по итогу на дальней стене, покрытой буйной мешаниной множества цветов. Сперва не увидев в их пестроте ничего конкретного, молодой человек все-таки шагнул ближе, заинтересованный представшим перед глазами зрелищем. Доктор Мороу как-то упомянул, что одним из немногих способов успокоения Клариссы без применения седативных средств, является выдача ей большого количества красок и предоставление неограниченных возможностей для рисования. Обычно неугомонная и говорливая, за этим занятием она часами могла сидеть тихо, почти не вставая и поднимаясь на ноги лишь для того, чтобы дотянуться куда-то в высокий дальний угол. Однако до сего момента Феликсу не доводилось видеть процесс или же результат ее творчества. Теперь же перед ним раскинулось целое полотно, состоявшее из, как выяснилось при более близком рассмотрении, десятков разнообразных картин, вызывавших какие-то двоякие, невнятные и несколько неприятные ощущения.

Удивительное дело — но чем дольше он разглядывал их, тем менее хаотичными они начинали выглядеть. Обилие темных пятен разных форм и оттенков будто постепенно приобретало некую общность, обрастая не выявленными поначалу деталями, демонстрируя сложную, но все-таки присутствовавшую закономерность и, как результат — складываясь в конкретные, изначально неопознанные образы. Конечно, дело, скорее всего, было в том, что Феликс просто достаточно присмотрелся и обдумал увиденное, чтобы начать улавливать сокрытые смыслы в цветастых абстракциях. И все же его не покидало иррациональное ощущение, будто бы картины эти и в самом деле меняются каким-то неизведанным и попросту неосознаваемым мозгом здорового человека образом. Нарастающая тревога вызывала желание поскорее отвернуться, отступить подальше и выкинуть из головы мысли об этих непонятных, вышедших из под руки юной безумицы, творениях. Однако вместе с этим некое иное, совершенно необъяснимое чувство в противовес побуждало его подойти ближе, вникнуть еще больше, еще внимательнее и глубже...

Наконец Феликс понял, что именно в этом буйстве размазанных красок не давало ему попросту отстраниться, отправившись, наконец, на поиски сбежавшей художницы. Вернее, даже не что, а кто — в правой стороне, особняком от всех прочих рисунков, красовалось изображение молодого человека, в котором врач, холодея, безошибочно узнал самого себя, окровавленного и поставленного на колени. Поперек шеи, длинным, уходящим за пределами изображения росчерком, тянулась узкая алая полоса, окруженная пятнами брызг, сорвавшихся с кончика резко выброшенной вперед широкой кисти. Точно такая же рассекла живот от паха и до груди — только к красному цвету ее добавились еще и потоки абсолютно черного, слившегося под ногами в густую грязную лужу. Всю правую часть лица, изуродованного гримасой боли, агонии и неописуемого ужаса покрывало единое темное пятно, растекшееся по бледной коже мутной массой, подернутой отвратительными зеленоватыми прожилками не то ненормального оттенка ран, не то сетки вздувшихся вен. Но страшнее всего был даже не этот противоречивый, одновременно абстрактный и точный образ, тошнотворный в своей неожиданной, мерзкой, ультимативной жестокости. Страшнее было то чудовищное, как будто воплотившее в себе одновременно все его ночные кошмары, неописуемое нечто, вздымавшееся огромным силуэтом прямиком за его спиной...

Волна ужаса липким комом подкатила к горлу, не давая сделать столь необходимый сейчас вдох. Нарастающий крик вышел из груди придушенным, прозвучавшим не громче писка новорожденного котенка, хрипом. Ноги, одновременно ослабшие и как будто налившиеся свинцом, подломились в коленях, не сумев удержать охваченное дрожью тело. Запнувшись, Феликс рефлекторно выбросил трясущуюся руку вперед, стремясь упереть ее в изрисованную стену, дабы предотвратить неизбежное в ином случае падение...

И почувствовал, как пальцы его, что должны были ощутить сыроватый холод кирпича, вместо этого проваливаются в горячую, вязкую и пенящуюся массу, погружаясь по локоть, прямиком в чужую — его собственную — рану, заполняя голову истошным воплем, заставляя свою нарисованную версию уже видимо скорчиться в невыносимых страданиях, устремив прямиком на него обезумевший, видящий, прорезающий реальность взгляд единственного глаза...

Навалившаяся следом тьма оказалась желанным, чудодейственным избавлением, очевидно уберегшим его рассудок от падения в бездну неминуемого сумасшествия. Последующего удара он уже не почувствовал, потеряв сознание еще до того, как безвольное тело достигло забрызганного красками пола.

Тупая боль в районе затылка пришла уже позже, когда узкая влажная ладонь в очередной раз прошлась по его лицу звонкой хлесткой пощечиной, оставившей ощущение горящей кожи, а сразу следом — брызнувшей на нее ледяной воды. Вздрогнув и коротко шикнув сквозь зубы, Феликс распахнул глаза, дабы узреть склонившееся над ним бледное, круглое и большеглазое лицо Клариссы. Не давая ему опомниться, девушка уложила его голову на свои колени, принявшись хаотично перебирать разметавшиеся светлые волосы движениями, что, пожалуй, могли бы даже называться ласковыми, если бы не их судорожная резкость, порой сменявшаяся будто нарочитой медлительностью. Голос ее, обычно звонкий и сопровождаемый неизменными нотками истерической веселости, сейчас наоборот звучал необычайно тихо, как если бы та боялась быть кем-то услышанной.

— Феликс, глупый, глупый Феликс, брат, куда же ты, зачем... Тебе нельзя смотреть, нельзя касаться — ты не такой, нет, твоя суть в ином, совсем ином. За такими, как ты, касающимися запретной грани, приходят гончие — а в этой комнате слишком много углов... Погружение рождает познание, познание рушит разум, разум, рухнув, постигает истину — но только не здесь, не сейчас и не так...

Полушепот безумицы непрерывным потоком заполнял сознание, даруя необъяснимое, наркотическое чувство леденящего покоя. Однако ощущение это отступило сразу же, стоило скосить глаза на стену, к мешанине белых, красных, черных и зеленоватых пятен, в которых он, как ни приглядывался теперь, не мог уловить и тени того кошмарного образа. Впрочем, одного воспоминания об увиденном хватило чтобы заставить молодого врача судорожно выдохнуть и, резко отодвинувшись, заплетающимся языком задать единственный вопрос, на который хватило сил:

— З-за что?..

— Я не знаю. Никто не знает.

Ответив ему, Кларисса молча отвернулась к стене. Тонкие пальцы скользнули вдоль неровной стены, прошлись по ней, смазывая один из недавних, еще не засохших рисунков. Голова на тонкой шее качнулась сперва влево, затем вправо, а после взгляд недвижных ярких глаз снова устремился к Феликсу, к тому времени кое-как нашедшему в себе силы сесть и отдышаться.

— Намерения Спящего, Неведомого, Короля и всех прочих — они сложнее, выше... Их можно слышать, видеть, ведать — но понимать? Нет, это не для тебя, не для меня, не для нас. Мы сейчас слишком простые и мимолетные, но потом... Потом будет потом. Но не бойся. Тот путь предписанный, предопределенный, но не единственный. Все может быть совсем иначе, я могу помочь — и помогу...

Поднявшись сама, девушка, перехватила безвольно лежащую руку молодого человека и с неожиданной легкостью поставила на ноги и его, следом привстав на цыпочки и прошептав в самое ухо:

— В ночь, когда отец позовет меня, я уведу тебя за собой и мы вместе погрузимся в город холодных огней, туда, где его власть безгранична. И тогда все будет хорошо, Феликс... Обещаю — все будет будет хорошо...