Лежа в полутьме, разгоняемой лишь желтоватыми отстветами закопченного масляного фонаря, Феликс дышал тихо и тяжело, стараясь не напрягать саднящее горло и не бередить хотя и промытую, но все еще щиплющую рану, скрывшуюся ныне под несколькими слоями бинта. Взгляд его медленно и рассеянно скользил по окружающему скудному убранству хижины — несмотря на то, что глаза до сих пор болели от попавшей в них едкой соленой воды, окружающий мрак позволял все-таки не напрягать их слишком уж сильно. К тому же опускать веки сейчас отчаянно не хотелось из-за иррационального, но никак не отпускавшего разум тревожного предчувствия, сулящего в очередной раз перерасти в чудовищно реалистичный кошмар если вдруг ему не повезет случайно уснуть. Потому, несмотря на неприятную резь и все еще порой стекавшие по щекам слезы, молодой человек упорно оглядывал то неровную поверхность обшарпанных и подгнивших, впитавших в себя все запахи извне деревянных стен, то примитивную мебель, по большей части, похоже, самостоятельно сколоченную хозяином, то расставленные и развешенные тут и там предметы из нехитрого рыбацкого арсенала... Только на Лоуренса, владельца этого жалкого, скудно обставленного и убогого домишки, Феликс старался не смотреть, будучи не в силах избавиться от чувства стыда и вины за свое безрассудство.

Тот же молчал, нахмурившись, уже несколько минут кряду вымывая в ведре некогда перепачканные чужой кровью руки. Явно размышляя о чем-то тяжелом, нехорошем и тягостном — и с каждым мгновением этих размышлений мрачнея все больше и больше. Не сразу долгий вздох его нарушил тишину, разгоняемую до того лишь далеким шумом неспокойных волн и тихим плеском красноватой воды, бьющейся о стенки стальной посудины. И не сразу за вздохом этим последовало отрывистое, короткое и категоричное:

— Рассказывай.

Феликс вздрогнул слегка от того, каким образом было произнесено это слово. Голос рыбака прозвучал больше похожим на голос глубокого старца — глухой, надтреснутый и еще более хриплый, чем обычно. И в то же время тон его был таким, что сразу становилось ясно: отказу или даже обсуждению его призыв — хотя вернее было бы сказать "приказ" — не подлежит ни коим образом.

Сглотнув вставший в горле липкий, тугой и неприятный комок, молодой человек подчинился, не испытывая желания еще более раздражать своего спасителя, сейчас откровенно пугавшего его своим странным поведением.

— Я увидел ребенка — беспризорного мальчишку, выбравшегося из полуразрушенного дома и двинувшегося к морю. Вспомнил кое-что из собственной подобной жизни, потому решил помочь деньгами — и двинулся следом, догнав его уже на том самом причале. Там мы немного поговорили, а затем... — Феликс шикнул сквозь зубы, отчасти от боли, отчасти — от стыда за свою глупую доверчивость и излишний, граничащий с наивностью альтруизм. — Затем он порезал мне бок и столкнул в воду. Благо плотное пальто уберегло от глубокой раны, но все-таки...

— Подробнее, Гамильтон! — Лоуренс оборвал его на полуслове, повысив голос. — О чем именно вы с ним "поговорили"?

Взгляд серых глаз, наконец, оторвался от мутной поверхности воды, устремившись к чужому лицу — и в глубине их, за внешней стеной досады и раздражения, молодой человек разглядел необъяснимый, практически животный страх. Стало ясно, что островитянин, несмотря на свою резкость и угрюмый вид, на деле не столько злился, сколько был взволнован и напуган. Но отчего? Отсутствие внятного ответа на этот вопрос лишь усугубляло его собственную тревогу, вскармливая ее в той или иной мере свойственным каждому человеку опасением неизвестного. Невольно вспомнилась та странная, слишком необычайная для силуэта акулы, или иной крупной морской рыбы, гуманоидная тень, мельком увиденная им в глубинах вод. Конечно же, она лишь померещилась ему — а иного и быть не могло — но все же даже одной мысли о ней хватило чтобы по спине пробежали мурашки, а дыхание сбилось, тем самым причинив ему боль. Потому Феликс и поспешил отвлечься попытками вспомнить подробности разговора на причале — тем более, что рыбак, похоже, уже начинал терять терпение в томительном ожидании чужого ответа.

— Я... — Молодой человек осекся, едва начав свою речь. Отчего-то все услышанное от странного мальчишки вспоминалось с большим трудом, словно встреча их состоялась не менее года назад. — Я не могу сказать точно. Наверное, стресс сказался, или еще что... Помню только, что он говорил что-то про золото и волны. И еще вроде бы про мать? Хотя нет — скорее, про отца. Да, точно! Про отца. Этот парень — я, правда, так и не узнал его имени — упомянул, что якобы тот работает в море и в подтверждение показал мне на скалы неподалеку. Странное дело — но мне даже показалось, будто бы я и вправду увидел там кого-то. Впрочем, это наверняка был всего лишь туман и моя разгулявшаяся фантазия. В общем, ничего важного мы...

Однако договорить Феликсу было не суждено.

В считанные мгновения Лоуренс оказался подле его постели, после бесцеремонно схватив его за подбородок и развернув лицом к себе так, чтобы тот при всем желании не смог отвести взгляд. Сам он смотрел уже не со страхом — но с яростью, смешавшейся с самым настоящим ужасом. Отсветы задетого рукой фонаря заплясали на его лице, укрыв часть его глубокими черными тенями — однако чувствовалось, что в душе его ныне метались тени куда более мрачного вида.

— Он тебя видел?!

Пронзительное, резкое и озлобленное шипение заставило молодого человека сжаться, рефлекторно и бесполезно попытавшись все-таки отвернуться, тем самым сделав себе лишь хуже.

— Я не понимаю, о чем ты! — Просипел он сдавленно. — Выпусти меня!

Однако хватка рыбака стала лишь сильнее, а дополнение не внесло никакой особенной ясности.

— Тот, кого ты видел среди камней — он успел почуять твою кровь?! Вспоминай, Гамильтон! Думай!

— Да никто меня не видел!

Выкрикнув это в отчаянии и растерянности, Феликс подался резко назад и все же вывернулся из чужих цепких пальцев, оставивших на щеках длинные, багровеющие и болезненные следы. Отпрянул, вжавшись в стену, глянул затравленно — и скривился тут же, почувствовав, как потревоженную рану под бинтами снова будто бы обожгло незримым зазубренным ножом. Подобное зрелище, похоже, сумело несколько охладить пыл Лоуренса — постояв над чужой кроватью еще немного, рыбак все-таки отступил назад, долго выдохнув сквозь плотно стиснутые зубы и покачав головой.

— Молись, чтобы это было правдой — и не вздумай подходить к морю в ближайшие дни, если только тебе не дорога твоя жизнь!

Столь неожиданно сильная и резкая, реакция его походила скорее на внезапный приступ помешательства, особенно вкупе со странными речами, очень напоминавшими те, что вел безумный Александр Доунсон. Должно быть за всем этим стояло какое-то жуткое местячковое поверье, наверняка подкрепленное некими, хоть, конечно, изначально и лишенными мистицизма, страшными событиями прошлого. Но что же именно могло содержаться в местных легендах такого, что способно было довести очевидно не робкого рыбака до подобного состояния? Подобный вопрос взволновал его, заставив позабыть о боли и всех прочих размышлениях и мысленно сопоставить друг с другом воспоминания о приходящим из неких пещер густом тумане, обрывистом содержании разговора с беспризорником и статуях неизвестных созданий, взиравших из-под темной крыши лечебницы Аркрок. По всему складывался смутный образ неких отвратительных морских тварей, в чье существование безоговорочно верила большая часть островитян. Однако на своем веку Феликсу доводилось видеть и коренных ирландцев, вполне серьезно рассказывающих истории о "малом народце", и преисполненных горячей верой пасторов, фанатично вещающих о демонах преисподней и даже чернокожих потомков рабов, исповедующих загадочную религию вуду. Но никто из них не реагировал столь остро на упоминание тех созданий, что казались им настолько же реальными, насколько реальны самые обычные люди. Так чем же Фогшорцев так пугали здешние чудовища из глубин?

Не сразу Феликс решился задать вопрос касаемо этой темы, однако любопытство ученого в какой-то момент все-таки пересилило страх перед возможным ужасающим ответом. Приподнявшись на локте, молодой человек взглянул на вновь затерявшегося в тенях хозяина дома и, ощутив на себе взор его пронзительных серых глаз, несмело спросил:

— Лоуренс... Чего именно мне следует бояться?

Какое-то время островитянин молчал, словно вовсе не собираясь откликаться. Повисшую в маленьком доме тревожную тишину нарушал лишь усилившийся шум прибоя, нестройная дробь капель обрушившегося на город дождя и пронзительное, напоминающее вой оголодавшей собаки, завывание ветра. Однако, пускай и нескоро, рыбак все-таки подал голос, столь же хриплый и приглушенный, но теперь по громкости своей граничащий почти с шепотом.

— Ты все равно мне не поверишь. Никто из вас, чужаков, не верит — до тех пор, пока не увидит все своими глазами. А тогда чаще всего уже бывает поздно.

Первичный отказ, однако, не остановил Феликса и тот, подавшись чуть вперед, продолжил уговаривать Лоуренса, надеясь, что логика его аргументации сумеет перевесить разочарование суеверного человека, однажды уже столкнувшегося с трезвым инакомыслием.

— Но разве я смогу избежать той опасности, чья природа мне совершенно непонятна? Я ведь вижу, что ты пытаешься отчего-то отгородить меня, не говоря при этом ни слова конкретики. Не лучше ли было бы сразу рассказать мне хотя бы о том, чего или кого именно следует избегать дабы не навлечь на себя беду? Например, если бы ты своевременно предупредил меня о странностях местных детей, я бы вовсе не полез к тому беспризорнику и это не повлекло бы за собой все последующие события...

— Укорить меня пытаешься? — Островитянин нахмурился, прервав его речь. Однако спустя время вздохнул, устремив взгляд в пол, себе под ноги, очевидно признавая все же его правоту. — А впрочем... Черт с тобой, Феликс Гамильтон. Хотя бы не буду в случае чего грызть себя за то, что не предупредил... В общем, слушай, если уж так хочется!

Раздался тихий звон, и откуда-то из-за ящиков была вытащена резко пахнущая бутылка с мутным содержимым. Откупорив крышку, рыбак плеснул его в нашедшийся тут же стакан, видно для храбрости сделал короткий глоток — и, кашлянув, отставил едкое пойло в сторону, впрочем, не убирая совсем далеко. Затем небрежно вытер губы рукавом — и заговорил, то и дело бросая взгляд куда-то в сторону берега неспокойного ныне океана.

— Все началось здесь еще задолго до всех нас. До кельтов, до Иисуса Христа, даже до самого человечества. С самого начала времен этот проклятый остров был пристанищем непостижимого зла, коему поклонялись первые жители Земли, явившиеся из иных миров. Под тогда еще молодой луной эти чужеродные твари проводили здесь свои непонятные, но неизменно отвратительные ритуалы, взывая к тому, что таилось под толщей воды, в глубокой трещине, расколовшей океанское дно совсем неподалеку от здешних берегов... — Лоуренс запнулся, подавшись вдруг вперед, к окну, будто бы заметив за ним что-то, что заставило его прерваться. Однако через несколько мгновений выдохнул, опустился обратно на стул, и снова приложившись к стакану, продолжил, решив, однако, не заострять внимание на этой части своего повествования. — Но потом они ушли — кто-то на звезды, а кто-то в море, и все позабылось на тысячи и тысячи лет. В конце концов здесь поселились люди, ничего не знавшие об истинной сути этой земли, а единственным отголоском ее темного прошлого стал лишь этот мерзкий туман, да вечные ночные кошмары. И все-таки тут было спокойно — какое-то время... До тех пор, пока не явился капитан Уилбур Нэш.

Фамилия и имя эти были Феликсу смутно знакомы. Кажется, именно так и звали предка Мортимера Нэша — обеспеченного и уважаемого по сей день человека, чья семья некогда и владела той самой плавильней. Видимо, это про него и ходили те самые слухи, повествовавшие то ли об аборигенском золоте, то ли об успешном договоре с самим Дьяволом. Уточнять молодой человек не стал, разумно полагая, что вскоре ему итак расскажут нужные подробности. К тому же и без этого история рыбака потрясла его своими необычайными, и совершенно неожиданными яркими деталями. Будучи готовым услышать рассказ про очередную разновидность русалок, или же проклятый за свои деяния народ, который Бог в качестве наказания уподобил рыбам и изгнал жить в далекой пучине, он совсем не ожидал услышать нечто, касающееся космоса, времен зарождения планеты и невероятных иных рас. И хотя к подобным экстраординарным измышлениям ученый врач относился скептично, с присущим ему неизменным рационализмом, сама идея их сумела немало взбудоражить его разум, наполнив его одновременно интригующими и ужасающими образами. А Лоуренс, между тем, опустошил стакан окончательно и, наполнив новый, заговорил куда тише, чем до этого, будто боясь быть услышанным кем-то еще.

— Поганый он был человек. Хуже и Оукли, и Блэкстоуна — хуже всех подонков, кого вообще получится вспомнить! За деньги готов был что мать родную продать, что ребенка сгубить — и рука бы даже не дрогнула. В поисках заработков он и отправился в Карибское море, в Вест-Индию, но умудрился сбиться с пути и наткнулся случайно на какой-то богом забытый остров, населенный полудиким племенем. Тамошние обитатели были настолько причудливо уродливыми, что с трудом походили на людей. Все сплошь длиннопалые, мелкоухие и пучеглазые, а лица совершенно круглые и не смуглые, как это обычно бывает у дикарей, но наоборот — почти белые и как будто бы даже слегка синеватые, словно селедочье брюхо. Однако ж все сплошь носили драгоценные украшения, коих ни у одного народа не встречается, да вычурные золотые короны с какими-то рыбьими лягвами и непереводимыми знаками на поверхности. Одну такую побрякушку я, кстати, и сам видел — у Сэдлера в библиотеке есть комната, в которой он, как в музее, хранит все то, что имеет особую историческую ценность. Можешь попроситься как-нибудь к нему посмотреть — да только сразу скажу, что зрелище это невыносимое. Неестественное какое-то, будто мозг и глаза сам вид ее осознать не могут... Тут так просто и не объяснишь, да и не о драгоценностях тех речь. В общем, капитан Нэш решил выведать, откуда ж такие дорогие штучки вдруг взялись у примитивного народа, знавшего лишь самые древние и простые ремесла. И то ли чем все же подкупил, то ли просто споил к чертям их тамошнего вождя — но своего все ж добился. Вызнал все-таки, да такое, отчего любому человеку, хоть сколько-то душой дорожащему, захотелось бы уплыть оттуда немедля, да просто забыть эту леденящую кровь ересь. Но только не этому жадному ублюдку Уилбуру...

Рыбак скривился как от вида залежалой падали, произнеся имя капитана — одно упоминание этого человека вызывало в нем искреннюю ненависть и отвращение. Видно было, что первый из Нэшей в его глазах выглядел практически фигурой самого Антихриста и источником всех бед, тогдашних и нынешних, постигших с тех времен город и его жителей. А Феликс, окончательно позабыв о боли, меж тем с трепетом внимал его фантастическому повествованию, обраставшему все новыми и новыми поразительными подробностями. Удивительно, сколь конкретно и сложносочиненно для местячкового фольклора звучала эта легенда, лишенная обычно присущей жанру мифичности. Не оставалось никаких сомнений, что в основе ее лежал какой-то определенный первоисточник, возможно, как раз-таки биография капитана, сильно переиначенная и дополненная суеверными местными жителями. И мысль об этом дополнительно распаляла научный интерес молодого человека.

Меж тем уже второй стакан оказался осушен Лоуренсом до дна перед продолжением дальнейшего повествования.

— Уилбур там жить остался, и прожил почти целый год — одному дьяволу ведомо, что он там творил и к каким безумным обычаям успел приобщиться. А когда возвратился — добрая половина его команды сменилась этими рыбьемордыми дикарями. Черт знает, как он только умудрился объяснить им, как правильно управляться с кораблем и вообще отыскал путь назад — страшнее думать о том, куда подевались те, кто с ним был в том плавании изначально. Никто так и не узнал, что именно с ними случилось — капитан говорил, будто бы те остались жить на том затерянном острове, да только мало кто в это верил, а иного ведь и не докажешь. Но, как бы там ни было — притащил он этих полудиких уродцев сюда, на Фогшор. Купил им тут дома, одежду, на работу пристроил — в общем, прием оказал такой, коего и близким родственникам не устраивают. Народ все гадал, чего он с ними задумал сделать — никогда Нэш не славился щедростью, если за ней не крылось какой-либо для него выгоды. Одни думали, что он так отношения налаживает, чтобы еще больше секретов о золоте повыведать, другие — что собирается с ними вместе захватить на острове власть, а третьи считали, будто бы он стал им новым вождем и тем самым обзавелся особо верными слугами. Да только никто не угадал, и на деле поселил Уилбур их здесь ради того, чтобы те могли вместе с ним и оставшейся верной частью его команды проводить неведомые богомерзкие ритуалы.Там, на скалах, что тянутся за Акульем мысом, они собирались группой в безлунные ночи, зажигали костры, завывали какие-то песни, больше походившие на китовьи крики и тюленьи повизгивания — звали кого-то подняться к ним из глубин, звали долго, отчаянно, настойчиво... А затем в городе начали пропадать люди.

Былое отношение снова сменил страх. Когда неровный свет лампы высветил вновь легшую на горлышко бутылки руку, Феликс заметил, что пальцы Лоуренса мелко дрожат. В этот раз вместо одного глотка рыбак опрокинул целый стакан сразу, залпом употребив все, что в нем было и следом зайдясь в долгом, протяжном и надрывном кашле.

— Сперва это были пьянчуги с бродягами. Про тех думали, будто бы они просто тонули, или накладывали на себя руки — сам знаешь ведь, что до таких никому нет дела. За ними последовали дети — иной раз беспризорные, а иной просто отбившиеся от матерей, да убежавшие слишком далеко. Нэша и его свару, конечно, заподозрили первыми — но то ли доказательств никак не находилось, то ли сокровища дикарские у него на тот момент еще не иссякли... Не трогали их, в общем, до тех самых пор, пока в одну особенно темную ночь не исчезли разом трое девушек, коих выволокли прямиком из постелей, вломившись в дома их семей. Тут то уже хотели было за них всех крепко взяться — да только пришла вдруг с моря волна таких размеров, что вся прибрежная часть города вплоть до Редфордс-стрит оказалась залита почти на три фута, а дома вдоль Фишерман-стрит и вовсе затопило по самую крышу. И приволокла с собой эта волна не только водоросли, мусор и всякую живность, но и золото — бесчисленное количество золота! Говорят, когда вода ушла, весь пляж был им покрыт и блестел словно спокойная поверхность океана в самые яркие летние дни. Тогда-то Уилбур и раскрыл всем прочим фогшорцам истинную суть своих деяний. Рассказал, будто бы там, на глубине, в окружении бесчисленного множества ушедших в море последователей, живут иные, невыдуманные в отличие от всех прошлых, боги. Что способны они даровать своим верным не только богатство и изобилие разной рыбы, но и бессмертную жизнь в своих подводных городах. А взамен нужно будет лишь слушать то, что они скажут, да дважды в год, в определенные дни, приводить к ним юношей и девушек. Страшные вещи говорил тогда старый Нэш. Но страшнее их было то, что большинство, ослепленное блеском сокровищ и шансом жить вечно, к речам этим самым прислушались. Прислушался и Алистер Дантон, тогдашний мэр, и Хауленд Мороу и Чедвик Блэкстоун, не только закрывшие глаза на его преступления, но и посодействовавшие новым, стремясь избавиться ото всех недовольных и скрыть от внешнего мира зарождение своего богомерзкого культа. Рискнувших сопротивлялся их безумию в открытую они или утопили или упрятали в лечебницу Аркрок, где довели до истинного помешательства и последующей скоропостижной гибели. А кто был послабей — тех насильно заставили отречься от старой веры, опоив рыбьей кровью и вынудив принести три древние клятвы...

Речь Лоуренса совсем затихла, а рука уже не дрожала, но откровенно тряслась. Мутные то ли от погружения в жуткий рассказ, то ли от алкоголя глаза неподвижно смотрели в окно, на беснующиеся волны. Феликсу вдруг стало особенно жутко — начинало казаться, будто рыбак сейчас был где-то не здесь, но далеко в иных, давно миновавших временах, а тело его, подобно кукле чревовещателя, говорило уже совсем другим, надтреснутым и замогильным чужим голосом. Молодой человек окликнул его по имени, но тот нисколько не отреагировал. Губы его продолжали двигаться, бормоча едва слышимые фразы, но тело словно онемело — и даже веки перестали опускаться, отчего взгляд в пустоту стал особенно пугающим, остекленевшим словно у мертвеца. Наконец из горла его вырвался протяжный хрип — и новые слова, в противовес предыдущим, зазвучали резко и горячечно, с громкостью, быстро выросшей от шепота до пронзительного, неожиданного крика:

— Клятву... Клятву во имя Владыки... Отца Дагона! Матери Гидры! Великого Ктулху, спящего в затопленном Р'Лайхе! Ийа! Ийа! Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’лайх вгах’нагл фхтагн!

Со звоном лопнул стакан, врезавшись в кожу острыми осколками стекла, когда словно обезумевший Лоуренс с остервенением сдавил его в побелевших пальцах. Феликс отшатнулся в первый момент, перепугавшись внезапно хлынувшей из его уст чужеродной речи и подобного порыва, лишенного, кажется, даже малейшей доли осознанности. На мгновение ему показалось, будто бы сейчас, в этом припадке не то внезапного помешательства, не то религиозного неистовства, рыбак обратит к нему свой затуманенный взор и проделает нечто, по ужасу сходное с тем, что проделывали со своими жертвами культисты в его страшном рассказе. Однако вопреки ожиданиям тот лишь вздрогнул крупно и проморгался, словно очнувшись внезапно от кошмарного сна и еще не до конца понимая свое возвращение в реальность. В растерянности он взглянул на окровавленную ладонь, сморщился от, похоже, лишь сейчас нахлынувшей боли — и вдруг всхлипнул тихо, сжавшись и задрожав теперь уже всем телом. Серые глаза наполнились слезами, отразив в себе одновременно ужас, отчаяние, бессилие и мольбу о помощи. И хотя молодого врача все еще сильно настораживала подобная смена настроения, внезапная слабость и вид глубоких порезов заставили его отречься от возникших было в голове мыслей немедленно покинуть этот дом и его помрачившегося рассудком хозяина. Преодолев этот порыв и движимый ныне на беду присущей ему эмпатией и милосердием, Феликс осторожно поднялся и, медленно приблизившись к рыбаку, коснулся его плеча, готовый в любой момент отскочить назад и вернуться к плану с отступлением.

— Лоуренс, господи боже!.. Твоя ладонь...

— Я не хотел этого! — Невпопад выдохнул он и, сжав в пальцах здоровой руки темные пряди, забормотал: — Я не хотел... Там... Господи боже, спаси меня... Я не желал этого видеть!

Поняв, что состояние Лоуренса все еще далеко от нормы, молодой врач ругнулся тихо и, торопливо нашарив в полутьме, к счастью захваченный им у того магазинчика мессенджер, отыскал в одном из карманов пузырек нашатырного спирта, который, откупорив, и поднес к чужому лицу. А сразу следом, когда рыбак, наконец, пришел в себя, закашлявшись и отстранившись от запаха, принялся успокаивать его уже словами, мысленно пеняя на себя за то, что не положил в подручную аптечку хоть что-нибудь из седативных средств.

— Все хорошо, Лоуренс. Ты не где-то там. Ты здесь, у себя дома. Слышишь? Все хорошо...

— Ты не понимаешь... — Разобрать эти слова выходило с большим трудом — голос его дрожал, а речь то и дело перебивали судорожные всхлипы. — То, что было... Оно... Господи...

— Что было, то прошло. А сейчас — прошу, позволь мне помочь тебе. Ты серьезно навредил себе — это нельзя оставлять просто так. О другом мы можем поговорить позже, если ты того захочешь. Или не говорить вовсе, раз оно настолько пугает тебя. Но вот твои порезы отлагательств не потерпят. Потому — пожалуйста, послушай...

Ответа не последовало. Однако словам этим, похоже, все же удалось достичь нужного результата — дрожь в чужом теле немного приутихла, а ладонь спустя несколько мгновений оказалась протянута ему в молчаливом, но явном согласии. Некоторое время ушло на то, чтобы промыть, очистить и осторожно, придвинув поближе лампу, зашить самые глубокие из порезов, убедившись при этом, что стекло не зацепило сухожилия. Еще какое-то — на то, чтобы, уложив Лоуренса в кровать, наконец успокоить его окончательно, почти так же, как когда-то перепуганного чем-то младшего мальчишку из сиротского приюта. И только тогда, когда чужое дыхание выровнялось, а по полу заскользили первые грязно-оранжевые лучи занимающегося рассвета, Феликс смог, наконец-то расслабившись, вздохнуть спокойно.

Сам он за эту ночь так ни разу и не сомкнул глаз.