От диафрагмы

На стене сегодня по-злому ветрено, и Микаса ёжится, дрожит, как щенок помойной дворняги, плотнее запахивается лицом в вездесущий шарф, но делает всё это с какой-то лёгкой неохотой, уловимой только на кончиках заиндевевших ресниц. Не потому что ей холодно, а потому что так надо, согласно уставу и совести.

— Красиво… — шёпотом тянет девушка, ленно потирая предплечье отмёрзшими пальцами.

Леви хочет кивнуть, лишь бы от него поскорее отвязались, но мышцы внезапно сводит дрянным тремором, и вместо ёмкого командирского согласия выходит размашисто-угловатый спазм. Микаса демонстративно не замечает, как идеальная машина, фыркнув потёртыми рессорами и разметав по лбу мазутные очерки волос, только что дала сбой. Леви хрустит шеей, напористо и нещадно, промывает ржавые кости и взбивает провинившуюся плоть, точно пенку на дешёвом пиве, а затем отворачивается, уставившись на отполированные носки собственных сапог.

— Ну красиво же, — более настойчиво повторяет девушка. В её голосе будто проскальзывает нотка обиды, но Аккерман знает Микасу достаточно давно, чтобы не принимать за действительное столь наивные мысли.

— Ты это каждый день видишь. С тем же успехом можно любоваться казарменным сортиром, — произносит он, немного удивляясь непонятно откуда взявшейся словоохотливости.

— В сортире я трахаюсь, тебе ли не знать, — невинно моргает девушка, смотря куда-то сквозь валкий пунктир горизонта. На её лице — смесь мечтательности, смущения, здравого смысла и юношеской дурости. — Там не до любования, особенно когда тебя приходует человек на стремянке.

— Закрой свой сучий рот. Не дай Бог кто слышит.

Заходящее солнце надменно сверкает из-под тонких перепончатокрылых облаков. Свет настолько яркий, что становится больно дышать для Аккермана это не актуально, а ломано-сквозные грани бледных лучей явно жаждут вырезать командиру его бесстрастные глаза. Леви это желание полностью разделяет: мир слишком протух, провонял его, Ривая, глупыми ошибками; заквасился и сжался уродливым эмбрионом в больную умственной отсталостью сингулярность. Остался лишь казарменный сортир и жадно глотающая сперму Микаса. Нагая, пылкая, дерущая горло во время оргазма и невообразимо грязная.

Очередной порыв ветра настигает мужчину откуда-то снизу, точно стремясь свернуть колени сильнейшему бойцу человечества. В нос ударяет гнилостный запах трупа с раздувшимся, как у лягушки, гнойным зобом. Так пахнет разлагающееся будущее. Так пахнет Леви.

Под ногами хрипло урчит стена, пытаясь сдуть с загривка титулованную блоху с амбициями не по росту. Ривай почти знает, что каменные громады умеют дышать, в отличие от самого командующего. Им же хуже — заразу в воздухе никто не отменял. Вот она, жлобски мельтешит в октябрьской дымке, оседает на выправленную форму, въедается глубоко под кожу, скользя в капкане робких объятий и, в конечном счёте, становится тобой.

— Любишь меня? — вопрос Микасы вырывает Леви обратно из мира наступающего в мир настоящий, попутно выдав смачный подзатыльник и добавив на посошок по яйцам.

— Сама-то как думаешь? — быстро находится Аккерман. — Я ведь до сих пор ещё не выбил тебе зубы.

— А мог бы?

— За такие вопросы вполне.

В ответ девушка лишь выдыхает облачко тёплого пара на покрасневшие ладони и почёсывает коротко остриженными ногтями бровь. Воцаряется гулкая тишина, настолько неловкая, что даже ершистый западный циклон торопливо замолкает, застигнутый врасплох этой немой сценой. Первым не выдерживает Ривай:

— Уж не обидел ли я тебя?

Микаса прячет руки в глубоких карманах, приосанивается и, чуть вздёрнув голову, оценивающе глядит на невысокого человечка прямо перед собой. Облака сонно трясут пасмурными космами, а где-то вдали солнце бьёт литым нимбом через небольшой просвет, похожий на кровоточащую рану. Потёртому светилу осуждающе вторят кроны деревьев, подавая знаки костлявыми ветвями на задыхающихся наречиях.

Леви должно быть холодно или стыдно? Она ведь хороший человек.

Из хорошего человека — хорошее надгробие под хорошим дождём на сорок дней.

Оставь! У тебя, дрянь короткожопая, просто упали стандарты — она самая обычная потаскуха.

— Нет. Ты же не со зла, — бесхитростно отзывается Микаса. Не ему, а солнцу, ветру, ранам, кожаным стяжкам и лесам. Тому, что красиво.

Аккерману почти метафорически весело; где-то в водостоках груди просыпается позабытая ирония с горечью одинокого превосходства под языком. Лучшая дезинфекция — желчным смехом вовнутрь гланд. Впереди ночь длинных ножей и низких поцелуев, а Леви кровь из носу как не хочется уходить. Простое человеческое тепло — это последнее, что им всем сейчас необходимо для анестезии перед сном длиною в память. Гляди на окружающих с видом познавшего жизнь философа-воина, оплёвывая ядом каждого, кто осмелится приблизиться на расстояние прицельного оскорбления, и, быть может, удастся протянуть ещё немного, прежде чем все поймут, что ты не мессия и даже, в общем-то, не человек. Микасе же, её тонким пальцам, атласной шее, мягким волосам и сильным бёдрам нужен понимающий друг. Кто-то, кто, сидя у изголовья кровати и гладя по непутёвой голове, вкрадчивой полушуткой пообещает лучезарное будущее, свет в конце тоннеля, а после того, как тихая девочка закроет шёлковые веки, этот кто-то зажжёт утлую лучину на обочине приторно-серой дороги в никуда. Увы, Аккерман не настолько жесток. Груз лживых обещаний, данных с кондачка под горячую руку, и без того тянет вниз так сильно, что никакое УПМ не поможет. Прямо за стеной командиру чудятся покрытые струпьями ладони, сложенные в неистовой мольбе сильнейшему среди обречённых.

Мертвецы, что шли за Леви до последней капли веры. Теперь в громогласных клятвах не осталось ни имени, ни чести, и лишь высокая полевая трава прольёт по ним пару скупых росинок, да припозднившееся утро укроет туманной вуалью наивные кости.

— Тебе плохо, — ни с того ни с сего колко подмечает девушка и тут же замолкает, давя в себе грубое, почти хамское предложение о помощи.

— Плохо… — будто в забытье повторяет капитан. — Какая разница, кому плохо? Ты собралась выигрывать войну своей ёбаной жалостью? Нет? Так заткнись и смотри вперёд. Красиво же. Или иди к Ханджи, она-то любит поболтать, как блядь в шалмане*.

— Я и смотрю, — парирует девушка. Аккерман чувствует её взгляд, приправленный по-матерински доброй улыбкой в щебечущих фонемах, зарытых глубоко-глубоко в совершенно обычных буквах.

— Микаса… — три проклятых слога безжалостно выжигают трахеи, стремясь добраться до выцветшей сути. — Я… Хотел бы извиниться перед всеми блядями, что сравнил их с Зоэ.

— Ты совершенно не умеешь оскорблять людей, в курсе?.. — кивает девушка, каждым жестом и вздохом давая понять, насколько ей плевать на столь безвкусные провокации. Промеж рельефа вычурных каблуков стены трепещут от еле сдерживаемого смеха, вращая налитыми бетоном и ужасом глазами. Тысяча треугольных ртов облизываются в предвкушении лучших яств по ту сторону ветра — на ужин обещают подать ещё одного хорошего человека. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц, не через месяц, так под тявкающий хор поражённого в самую печень зенита. Чем позже, тем лучше настоится деликатес с нежными ладонями и убаюкивающими песнями, выбитыми на устах.

Леви чувствует горький кашель, нагло подбирающийся к слёзным железам и заливающий падалью эти потёртые временем котомки. Что за мысли, чёрт побери? Она хренова шлюха, которая спит с ним, несмотря на то, что любит другого. Её жизнь не стоит и шматка червивого мяса. Опороченная, грязная — как вросшие в руку клинки, как дневной свет, как воздух!

Как кошмары и выпотрошенные ухмылки, которые отступают, когда Микаса гладит его по острому подбородку.

Капитан, как ни крути, не больше и не меньше, чем натасканная на безоговорочную ложь псина, именно поэтому он не может дышать носом, а рот привык держать на замке, не выпуская из него обогащённые кислородом слова, именно поэтому Аккерман жадно втягивает вязаные нити едва ощутимого аромата девушки. Она пахнет мурлыкающим огнём в камине, тихим стрекотом настенных часов, а также счастьем, что никогда не наступит; а не шерстью, спермой и низостью, как того хочет Леви.

Микаса стоит на страже покоя каждой твари под этим зловонным от сырости речей небом, пока капитан тщетно скалится и гадит под дышащие от диафрагмы стены. Она выше Аккермана во всех смыслах, посему Леви наконец капитулирует, даёт слабину.

— Мне холодно, — нехотя цедит мужчина сквозь плотно сжатые зубы. — Метнись за чаем, салага. Только прошу, хотя бы сейчас не перепутай заварочную кружку и свой любимый сортир. Потому что в прошлый раз ты приготовила отборную ссанину.

Не проходит и секунды, как Микаса заключает Леви в крепкие объятия, разом затмевая собой едкое светило, и трётся щекой о его вспухший от бешено-чёткого сердцебиения лоб.

— Хватит, нас могут увидеть. Даже здесь… — невнятно лопочет капитан, вжимаясь в грудь девушки с такой силой, будто решил продавить её насквозь. Стены смущённо замокают, а мертвецы боязливо прячут под землю вопрошающе-цепкие коряки.

— Зато тебе теперь тепло, — звонко хохочет Микаса, взъерошивая волосы незадачливому солдату, и добавляет едва слышно, — любимый.

Да, они вместе.

Два сторожевых Аккермана на случке.

До первого надгробия.