Когда Микаса признаётся Леви в любви, за окном царит то ли новолуние, то ли шутовское возлияние галактик, лакающих сахарозу из раскуроченного донышка холостяцкой жизни. Ривай помнит лишь, что была зима; точнее, такой её период, когда эта запудренная сетью благоденствующего праха кошёлка готовится уступить нагретое пердежом место простушке-весне и её пажу-паводку. Микаса хохочет над очередной брошенной невпопад грубостью и проводит высунутым язычком, похожим на нераспустившуюся почку ивы, по дрожащим от ругани и переизбытка чего-то важного губам Аккермана. Подушечки пальцев тасованным паром мнут девичью кожу, и Микаса на ощупь вся такая пластичная, прогретая и настоящая, что Ривай поневоле задумывается — может, это он всего лишь чей-то сон, прошедший через три арки принятия: камня, грамматики и юридического закона. Выщербленная с одного конца ресничка-коромысло случайно падает с азиатских век на безволосую грудь капитана, девушка шумно дует на пустынного отщепенца, и его уносит аккурат в левую ноздрю мигом посмурневшего от таких неожиданностей мужчины.
Леви влажно чихает, Микаса смеётся снова, а обоим кажется, что пора бы уже найти кран, который перекроет подачу безраздельно-толстотелого счастья, наполняющего до краёв их сцепившиеся друг за друга скулы. Эту ночь они проводят внутри корневищ собственных ладоней, плетённых морским узлом. Мужчина втирается слезящимися латунным снегом щеками в предплечье Микасы, впервые замечая на нём бесцветный пушок; совсем коротенький, не больше соломенного мгновения в длину. И Леви теряется в нём, точно в лесу. Сердце его, как и справедливость на этой земле, умерло совсем молодым, будучи вскормленным сифозными подоями да колпачными белками шлюхи-пересменщицы, и сейчас оно отчаянно скрипит и режет, заново учась попадать в рекурсивный шифр, считая толчки от бесконечности до абсолютного нуля. Спёртая тишина вокруг зеленится сонмом оттенков придорожного гравия на распутье без любого намёка на третью размерность в чреде замурованных солнцем указателей. Микаса ведёт его трафаретно-гиблые костяшки к своему лобку, минуя пограничную резинку трусов. Ниже. Ниже.
Блики стреляют плавильными шестиугольниками через деревья. Боль по всему телу входит вместе с костями в землю, к подзвёздным поскрёбышам. Минус один. Кажется, Петра.
В армии не принято жениться, поэтому фундамент знобящего в дёснах «мы» Аккерманы обмывают совсем не по-аккермански робко и только в кругу своих — чуть более толстой краюхой хлеба и чуть менее голодной Сашей. Вместо тамады, щеголяющего надетой задом наперёд ливреей, у них — разборки Эрена с Жаном, бьющимися друг по другу одноместным диптихом морд в анфас. Парад вялых, по-пьяному нефотогеничных ударов в конце концов прерывает Леви, отправляя не по годам ретивого жеребчика и сводного брата Микасы глотать пыль под протестующие возгласы последней. Делает это капитан, впрочем, аккуратно, по-семейному любя, так что уже совсем скоро зачинщики гейзеров кровавых клякс и держав гулко-сломанных челюстей снова в строю, поднимают кружки вместе со всеми за счастье молодых. За окном — златовласая осень, и льёт как из ведра: это потеют небеса, выдавливая узловатыми облаками из людишек последнее дерьмо. В продолговатых, словно летящие в немых зябликов стрелы, каплях ангельской слюны отражаются серые глаза и серые слова — говорить комплименты старший Аккерман, — Аккерман-муж, Аккерман-отец, Аккерман-встанька, Аккерман-совратитель несовершеннолетних, — так и не научился.
Микаса на это лишь понимающе улыбается, она вообще злоупотребляет этим в последние месяцы. Из пожилого пса хоть шапку шей, всё равно новых трюков не освоит, а захлёбывающегося астматичным лаем щенка азиатке не надо, хватает одного Йегера. Ривай тоже улыбается одними уголками рта да воздухом возле обручённых планетарными кольцами запястий, и девушка возбуждённо шепчет, что совсем скоро к «мы» прибавится по меньшей мере ещё один предлог.
Совсем скоро их станет трое.
Леви гладит округлый живот Микасы, легонько бодает его лбом и хмыкает, получив в ответ слабый толчок.
— Задира растёт, весь в папашу, — комментирует азиатка, беспардонно протягивает ноги под Леви, грея замёрзшие ступни между бугрящимися бёдрами и танцующим жилкой покладисто-травянистого желания пахом: хочется, но нельзя.
— Расскажешь-расскажешь, — беззлобно журит её Ривай. — Какой же я, нахрен, задира. Дал малолетке себя охомутать… Последний дебил, вот кто я.
— Эй, не ругайся при ребёнке! — возмущается Микаса и несильно бьёт его пяткой в зудящие от нерастраченного семени яйца.
— При котором из? — мужчина недвусмысленно косится на Аккерман, за что получает ещё один тычок в причинное место, на этот раз куда более чувствительный. — Прекращай уже! Нам ещё второго нужно заделать.
— Второго?! — округляет глаза от изумления девушка. — Ты себе личную армию хочешь вырастить, что ли? — азиатка упирается руками в смятое подсобными нежностями одеяло, отодвигается назад и как-то странно смотрит на капитана. — Тем более, ты ещё предыдущую не похоронил.
Леви застывает, поражённый навылет в самый гипофиз.
— Что ты сейчас сказала? — язык подобен студенистому слизню, набравшему в жабры пригоршню песка, — ворочается еле-еле, исторгаясь в топкие пузыри углекислого ошейника.
— Что слышал. Упади, если хочешь, но подняться ты обязан.
И тут мир распадается на куски булькающей геометрии.
***
Ривай приходит в себя среди гигантских деревьев и оголодавшего изумруда подножной поросли. Поднимается, опираясь на единственный оставшийся клинок; из боков торчат стеклянные обломки костей, рука вывихнута, плечевой сустав валко ходит туда-сюда под холщевой кожей, а левая ступня свёрнута на сто восемьдесят градусов. Боли теперь нет совершенно, просто пространство скуксилось до тренькающего отрезка, на одном конце которого — улетающая Микаса с обессиленным Йегером под мышкой; красный шарф, будто трещина на сетчатке или в витраже реальности, на другом — тяжёлая поступь Женской Особи. Ухабистый подъём рёбер провожает совсем ещё девочку, угловатую, в диадеме из спёкшейся заботы и с расплавленным солнцем в волосах на низком темени. Изуродованная нога встречает сцеженное грядущее.
Капитан ловит её взгляд, и что-то по левую сторону изорванной суетливым клеёнчатым шелестом грудины решает пропустить один удар. На секунду. На вечность. На единицу непрожитой и нерождённой жизни.
Ривай разворачивается к практически догнавшему его титану. Особь не обращает ни малейшего внимания на воинствующий полутруп, её цель — Эрен.
Ненадолго.
— Хорошо же ты меня приложила, тварь! — гаркает мужчина, выбрасывая изо рта карминовые капельки, точно веер. — Крепко так. Мне даже какая-то дрянь привиделась!
И Леви срывается с места.
Упади, если хочешь, но подняться ты обязан.