Не дело это.
Микаса замечает кусок земли, забившийся под истёртый клиновидный ноготь на правой руке и тотчас принимается терзать его ногтем на конечности левой, сталкивая огрубевшие пальцы в братоубийственной войне, тем самым лишь запихивая сутулого иждивенца ещё глубже. Вцепившаяся грязь на миг даёт ощущение некого товарищества, стройной сопричастности к сытым разговорам и хлопчатому откровению после очередной вылазки. Азиатка мотает головой, подобно изжаленной оводами тучной корове, пытаясь согнать под лопатки непрошенные суррогаты прошлого.
Продолжает тереть.
Леви не понравится. Бывший капитан, правда, уже давно не ругается, не шипит и не корчит из себя достопочтенно-привилегированную мразь, даже всегдашнее «идиотское отродье» он спрятал за спину, в начинающий проклёвываться от сидячего образа жизни горб. Мужчина просто смотрит на неё глазами цвета коматозных кораллов и ведёт в ванную. Раздевает и моет, с каким-то матерным пиететом отсчитывает выскобленные ветром и ссаженные потерей рёбра. Целует за исстрадавшемся по сухому звуку ухом, вдыхая запах мыла с такой усладой, будто оно сделано из детей марлийцев.
Фактически, Ривай делает по дому абсолютно всё, и именно это помогает ему забыть, чьё дерево в нескольких десятках шагов на северо-север от крыльца громовым копьём пронзает выщербленный, точно дядюшкина мансарда, закат. Чьё имя клянчат треснувшие от похотливого напора губы во сне; не повелительное смычково-оловянное «Л», но нечто гортанное, идущее по родному букварю гласным подчёркиванием. К двум-трём ночи шёпот лихорадочно срывается в крик — шерстистый, потёртый, кофейный и мреюще-алый. С пятнами солдатской баланды и лимфатического бахвальства. В венце из отрубленных рук. Леви вскакивает как заведённый, прижимает знобящее тельце к себе, кладёт ладонь на терновую макушку, закрывая родничок, и молчит в пик скулящим всхлипам до самого утра. Ровно в шесть, с восходом битого солнечного диска, девушка перестаёт вымаливать у цикад его имя. Затем — по казарменному привычный распорядок.
Леви готовит и убирается, подметает полы сизыми глазными мешками, настолько разросшимися от чужих вербных слёз, что туда запросто поместится парочка миров с засахаренным «долго и счастливо» в конце. Долго и счастливо стоять на ногах Ривай не может, поэтому омовение хлипких мощей их с юной Аккерман жилища затягивается безбожно, как половая разрядка у импотента. Микаса понуро колупается в земле, ухаживая за огородом, желтушное и бледнощёкое содержимое которого мрёт да чахнет от одного её присутствия. Коренастая бахча, покрытая кожицей из пыли с драными подкрылками окуклившихся насекомых, презрительно косится на девушку. В оскале сморщенных ростков замирает нечто торжественное, ползучее, аккумулированное всей пыльцой, всеми гимнами и всеми сорняками Парадиза:
Сдохни наконец, шлюха, и ёбыря своего захвати.
Сдохни, блядь.
Почва вгрызается сильнее, срезает отпечатки пальцев, как почётный приз, заполняет вымаранное личинками-короедами сердце отблесками минорного тепла вокруг шеи. Микаса продолжает тереть. Жидкое ливневое золото возбуждает во сто раз больше, нежели ритмичные прикусывающие толчки и мерклое семя, орошающее похожие на горные склоны ягодицы не чаще, чем раз в месяц — согласно скромной плате за обслуживание или мелкому шрифту в пакте о ненападении. Это не отношения даже. Жалкий вексель ноющих промежностей, извиняющаяся честь. Просто решили сдохнуть вместе, одним прикосновением в неделю травя военные байки и передёргивая пустыми ветеранскими черепами. Ради однофамильной соосности некролога и вымученного смешка случайного соглядатая:
Наверное, это были какие-то пожилые супруги, разделившие меловое ложе приторной старческой кончины в один вдох.
Аккерман и Аккерман. Эстетическая лексика, равновесие вышедших в тираж ублюдков.
Ваш пострел везде поспел.
Микаса это понимает, но всё равно пытается оттереться. Потому что Леви не понравится.
Азиатка не имеет ни малейшего понятия, что должна чувствовать и должна ли вообще. Секунды слипаются в дни, дни — в толуоловую соплю прошедших, — или выдуманных, — недель. Присвисты жизни проигрывается задом наперёд, на середине эпилога склеиваясь и дребезжа осадочными аккордами. Шарф — киноплёнка, катышки на нём — неудавшиеся кадры, одубевшая шея — проектор (есть такая на материке такая забавная штучка, выплёвывающая движущиеся картинки, смазанные лубрикатором домысленных желаний). Время отражается лишь звоном в ушах и похлёбкой Ривая, горчичное послевкусие которой покрывает сознание ореховой фольгой. Микаса устала делать вид, что она не замечает его взгляда: вялого и свалявшегося от закиси скрываемых чувств, взгляда типичного повесы, ставшего поневоле вором-побирушкой на обугленной паперти храма, давно превращённого в торговый дом. Нищеброд-Ривай подло крадёт любое междометие, любую капельку пота, взбрыкивающую серебром на подкаченной спине после тяжелого дня.
Чужое, чужая.
Никто не переписывал Микасу Аккерман на права кривособранного калеки, никто не разрешал ставить маркую подпись на выпирающих неухоженными пёрышками ключицах. Девушка была зачата пластиковой радугой с розовыми коленями на проклёвывавшейся грибнице, росла декоративными ножнами за поясом подлинного (как он считал, и как считала она) героя, стала — скривлённым, ржавым от землистой щёлочи серпом, пронзающим почки откровенничающему винными парами и смыслом жизни безумцу. Всегда разная. Всегда — собственность. Своевольная, правда, сама выбирающая хозяйскую руку старьевщика, что забросит её в самый дальний и пыльный чулан памяти. Леви же… Болезный инвалид, свихнувшийся от одиночества настолько, что ведёт задушевные беседы с застиранными портками да видит живых людей в неодушевлённых вещах. Сломанных, неполноценных до почти гомерической крайности — но всё же людей.
Леви…
Чужой. Пытается понять Микасу, соприкоснуться с ужасающей прорехой, бугрящейся меж вольфрамовых ресниц, доказать кому-то, что он всё ещё здесь или хотя бы есть.
Пустая трата сил.
Тогда почему она пытается оттереться?..
— Опять ты вся в дерьме, прямо как свинья, — раздаётся за спиной хриплый укор. — Сварить из тебя сегодня суп, что ли.
— Да идите Вы в… — начинает было девушка, но запинается, сбрасывая с гланд пудовые грузила бранных слов. «Да идите Вы в…» по итогу ограничено сотней квадратных метров и узкими бёдрами, заглохшими фригидной истомой от неполученных ласк, от неуслышанных имён. Никуда он не пойдёт, не улетит нажористой мухой, что беспредельно полощется в груде отжитых «вчера», в мусоре человеко-жертв.
Конечная станция.
Леви дёргает головой, точно заспанная выпь, берёт азиатку за чёрную, по-мужски мозолистую ладонь, а затем ведёт в дом-ванную-постель. Искалеченная нога покорно волочится следом, как труп ещё не расставшегося с нашивкой и яблочным янтарём в глазах сослуживца.
***
Отмытая, практически сваренная заживо в горячей воде, марлийском мыле и воспалённых засосах Аккерман сопит у него под боком, приложив пальчик к вздёрнутой линии чуть приоткрытого рта. Воронёные ресницы звякают в такт ожесточённому дыханию, что походит на сминаемую волной вражьих прихвостней амбразуру. Аккерман гладит её по волосам, разделяет их на тщедушные пряди, вплетая нити собственного пульса в секущиеся кончики, словно венчальные ленты, и украдкой косится на скуластые, мощные, чернобровые, как откормленный кадет, настенные часы. Максимально осторожно, дабы не потревожить беспокойной дрёмы Микасы.
Ровно полночь.
У него в запасе есть ещё пара часов. Потом — рвущие кожу вопли и боли по фантомному прошлому.
Леви благодарно закрывает глаза. И тут его по-волчьи чуткий нос улавливает напропалую жгущие фимиамы. Запах, из-за которого его будущая соседка по гробу каждый раз заходится в слезах. Ривай трясёт головой, не прогоняя, но вгоняя кошмарную инъекцию бронзовых ампул в мозг. Принимает удар на себя вместо нерасторопной рядовой.
Эрен Йегер стоит перед ним: статная плечистая фигура в матерчатых кружевах превосходства, попоне токсичного дыма и огненной плащанице. Ниже пояса его поддерживают лишь клубы вязкой гари да голый энтузиазм пополам с преступным отсутствием ног.
Мертвецы часто приходят к Леви во снах — скучные, полые, как гильзы отстрелянных снарядов, плюющиеся разменной пошлиной сожаления. Но этот парень — хреново исключение, хрустко переваривающее Микасу заживо уже который месяц. Что же, чёртов недотитан и при жизни был тем ещё несносным говнюком. Обугленный контур страгивается, колышась не к месту порванным саваном, явно ожидает от Ривая встречной реакции на своё торжественное дефиле.
— Ты чего такой чумазый, Йегер? — вздёргивает бровь в небрежной перифразе мужчина. — Никак из Ада вылез?
— Может не будешь нагнетать, а?.. — видение клонит голову вбок, а вместе с ней кренится само восприятие, будто бы отдающая гастрономической рудой и канареечным сероводородом улыбка Эрена есть ни что иное, как точка отсчёта Вселенной. — Во тьме все кошки серы, капитан.
Йегер ухмыляется ещё раз, — для закрепления результата, — и протягивает сочащуюся нефтью из самых глубоких скважин ладонь в добродушном жесте. Кровь самой земли. Кровь человеческая для их спасителя теперь слишком мелкая подачка.
Мертвец требовательно кашляет, сжимает и разжимает пятипалую клешню восставшего из перламутровой дельты забытья краба, непрозрачно намекая на приветственный хват. Капли тёмной материи скатываются с обитых спёкшейся коркой фаланг и падают на по-птичьи тонкие ступни бормочущей что-то во сне азиатки.
— Воздержусь, — цедит Аккерман. — У тебя руки по локоть в свободе, Йегер. Боюсь запачкаться.
Эрен кивает, — медленно-понимающе, не пересекая грани шрамированного этикета, не превращая шипучий монолог лубяночных масок в банальное соплежуйство, — и заводит источающие запах пали культи назад, словно бы пародируя бывшего капитана.
— Я тут понял кой-чего, — произносит труп, мигая сумеречными всполохами в кратерах-глазницах. — Смерть, как финальный штрих нашей истории, сильно переоценена. Подумай сам: сдохнуть-то каждый дурак может.
— В таком случае примеряй корону дурачка, — говорит Леви и как бы невзначай прижимается щекой ко лбу девушки; под оформившейся желваками линией челюсти измождённая кожа ощущается грубым перетёртым сукном.
Перетёртым. Микаса целыми днями пропадает на грядках, но при этом не хочет запачкаться, и Риваю от осознания этого испещрённого противоречиями постулата и смешно, и тошно.
— Меня нет, это правда, — парень шумно втягивает воздух в непроглядные провалы ноздрей, даже не думая обижаться. — Но осталось моё. Моя девочка.
Эрен разрывает пространство одним резким движением: лишившись половины тела, он явно прибавил в мобильности. Кладёт руку на обнажённое плечо юной Аккерман и ведёт вниз, до самого локтя, выпирающего острым речным порогом, оставляет три широких мазка. Чернильная метка вспучивается, пенится осознанной необходимостью, и Леви впервые за очень долгое время видит, как девушка улыбается сквозь сон. Внезапно мертвец останавливается, на секунду задумывается над чем-то, в попытке ухватить нужную мысль щёлкает пальцами, выдаивая из них плотные капли гудрона.
— «Моя девочка»? Серьёзно, капитан?! — Эрен смотрит на поджавшегося мужчину почти разочарованно. — Давай ты не будешь проецировать на меня свои сентиментальные поллюции. Я бы так никогда не сказал.
— Ты уже никогда ничего не скажешь, — зыркает мужчина, прекрасно понимая, насколько же шаблонно, убористо-жалко это звучит со стороны.
— И снова соглашусь, — с вызовом кивает Йегер, а затем показывает на Микасу. — Поэтому и только поэтому тебе удалось заполучить такой хороший футлярчик для хера.
Леви покорно сглатывает оскорбление, лишь сильнее припадая к девушке. Нос к носу, резцы к резцам, словно паритет скрещенных клинков или товарищеское пожатие, в котором он отказал Йегеру с минуту назад. Организму бывшего капитана остро не хватает магния, зыбкости и целых костей, дабы хоть как-то противостоять тушёному порождению его мазохисткой сомнамбулы. Азиатка трепещет за предательски сухими ладонями, панически мотает зрачками под плотно сомкнутыми веками и шепчет как в последний раз:
— Эрен… Пожалуйста…
Мертвец довольно облизывает магматические сколы известняка, что угнездились в его скрипучих челюстях вместо нормальных человеческих зубов, наклоняется и струится вперёд. Копотью внутреннего сгорания припадает к жилистым икрам, оставляя на них мглистый поцелуй, после чего отстраняется и с гордостью оглядывает саднящую новообразованной смолой опухоль на мраморно белой коже.
— Всего-то на три палитры глубже, — шепчет парень, обращаясь скорее к буравящим невесомую ткань рубашки соскам Аккерман, нежели к Леви. — А сколько разговоров было…
— Эрен… — неожиданно лопочет широко закрытыми глазами Микаса. — Пожалуйста… Помой руки… Леви не понравится…
Йегер часто моргает, по мере валкого течения мгновений осмысляя услышанное, и застывает с абсолютно непроницаемым выражением лица. А затем с его уст слетает ёмко-оголённый разряд, механический и лязгающий:
— Тупая сука.
— О да, именно это ты бы сейчас и сказал, — уверенно тянет Ривай.
Вместо ответа бывший капитан слышит треск заламываемых кулаков, и на секунду мужчине кажется, что мертвец прямо сейчас одним ударом прибьёт обоих Аккерманов — на правах самого покладистого герольда их аутичных Богов. Йегер с шумом умирающего вулкана опустошает лёгкие и замечает удивительно спокойно:
— Не сказал бы. Сделал.
Ривай слишком поздно фиксирует в объятых пеплом глазницах похотливо-рубиновый проблеск тупой, оголтелой решимости. Йегер бросается на Микасу, Леви — наперерез Эрену, но последний легко смахивает калеку на пол небрежным броском. Ривай врезается в прикроватную тумбу и опрокидывает её, тем самым вызывая ливень из пустых коробок на свои несросшиеся бока.
Грязные пальцы зажимают девушке нос, кольчатыми червями уходят в рот, красят ровные зубы в полуночные цвета, забиваются в дыхательные пути. Азиатка наконец приходит в себя, закатывая глаза, но даже не пытается отстраниться, лишь сколотым топазом вжимается в мучителя. Искорёженная шинель трепыхается под склизкими прикосновениями дыма.
Аккерман наблюдает, точно заворожённый, ухватившись за стену и приподняв корпус для лучшего обзора. Старается унять бесноватый стук в висках — как-никак, изнасилования он видел уже не раз.
Не только во снах. Не только видел.
— Ох, Леви не понравится? Не понравится, ага! — рычит мертвец и наотмашь бьёт Микасу по щеке. — Да тут, бля, тянет на наряд вне очереди! Что скажешь, капитан? Мне в наказание идти драить парашу или сделать двести повторов на пресс? — Йегер дёргает Аккерман за волосы, опрокидывая её прочь от себя, на подушку. — Вот сейчас, кажись, я наработал пятьдесят кругов вокруг казармы. А…
— Я люблю… Люблю тебя, Эрен, — хрипит захлёбывающаяся в топливных размывах девушка, и Эрен останавливается. Бросается в угол комнаты, словно нашкодивший малец, смотрит на собственные ладони, будто увидел их в первый раз, — до и после жизни. Леви глядит туда же, и руки (молоты-колокола-реквиемы для тысячи тысяч невинных) Йегера кажутся ему лживо-прозрачными, как плавленые стоградусной жаждой частички кварца или издевательский аквамарин тюремного ручья. Парень опускает голову, пряча лицо в густом смоге, и его плечи сотрясает беззвучный смех.
Ведь смех же?
— Всегда буду… любить тебя, — откашливается Микаса, продолжая размазывать по лицу разводы угарной черноты, — на автомате, за смежным бруствером чьих-то интересов. — Даже через тысячу лет я…
— Довольно! — сипло просит Эрен, дёргается так, будто только что получил под дых, и спустя мгновение поднимает глаза, оборачиваясь к кое-как забравшемуся на кровать Риваю. — Пользуйся на здоровье, капитан. Только не запачкайся.
Мертвец тает, стягиваясь внутрь исполосовавших его лицо прожилок, похожих на льдинки отколовшихся муниципалитетов.
Микаса всё понимает, плачет, — по наитию обречённо, — и породистая сель стекает на оскоблённые щеки.
Леви не понимает ни черта, в итоге выбирая самый простой вариант — проснуться.
***
Капитан размыкает веки и первым делом внимательно смотрит на часы. Острые извилистые стрелки, похожие на усы взбалмошного диктатора, застыли враскорячку, почти соприкасаясь друг с другом. Половина пятого утра.
За окном браво перестреливаются цикады.
Верный солдат на изголодавшейся груди посапывает и дышит тихо. Пожалуй, слишком тихо. Либо наоборот — недостаточно.
В предрассветной тьме обе крайности сливаются в одну сплошную ригидно-пачкающую мазню, а Ривай чувствует себя последним дураком.