Королевское золото

Воздух звенел надеждой. Полнился смехом и громкими, смелыми голосами.

Смутные времена войн и кровавой вражды наконец остались позади, и королевства одно за другим объявляли перемирия. Медными колоколами гремели пышные свадьбы наследников, изысканные подарки покидали одни дворы и прибывали в другие, а запахи крови и стали сменялись ароматами цветов и благовоний.

Кэйа – один из таких роскошных даров.

В его волосах сверкали самоцветы, а полупрозрачные шелка одежд не были способны скрыть нежного перелива на коже. Замысловатые узоры, искусно выписанные золотой краской, оплетали его руки и плечи, ветвились по спине и животу, пышными соцветиями укладывались на шее; на его теле не было места, где его не коснулась бы кисть мастериц Каэнри’ах. В этой краске – смертельный яд, капсулу с противоядием от которого Кэйа прятал под языком.

Он молчал, тонко улыбался уголками губ и благонравно опускал ресницы; под их тенью прятался взгляд убийцы.

Он – королевских кровей, но не наследник, и отец отправил его в дар королю Мондштадта. Не в качестве супруга, а в качестве наложника. Потому что от замужества король Рагнвиндр отказался – оскорбительно, недопустимо! Но Кэйа лишь покорно склонил голову и принял волю отца. Его отцу мир не нужен, тот грезил сражениями и разгромом противника – реального, надуманного, не столь важно, – а вместо обращённых к нему голосов разума слышал лишь свист стрел и пение напоенного кровью железа. А он, Кэйа, станет той искрой, что воспламенит едва-едва затухшие угли.

Он отравит короля Мондштадта. Ввергнет его страну в хаос и подготовит к наступлению Каэнри’ах.

А после сбежит.

Получит свободу, о которой всегда мечтал.

Отнятая жизнь, долгожданный мир в королевствах – эту цену он готов был заплатить за личное счастье. Истинный сын своего отца.

Знакомство случилось не очень гладким: казалось, столь экзотичному подарку король Рагнвиндр не особенно обрадовался – он вспыхнул и неодобрительно поджал губы, коротким выразительным взглядом окинул Кэйю, по ощущениям – ястребиными когтями свирепо и глубоко ударил, и тотчас же отвернулся. Он был совсем молод, но черты его лица уже ожесточились. Война унесла жизнь его отца, сделала его сердце грубым и твёрдым, а бремя правления легло ему на плечи тяжестью. Наивный цветущий юноша, возмужавший раньше времени и самого себя заковавший в стальные латы.

Расправиться с таким труда не составит.

Несмотря на полученную обиду, Кэйе стало почти жаль убивать его.

Сидя на полу у ног короля, он, как и положено, ладонью мягко касался его лодыжки; не поднимал взгляд, ни с кем не заводил разговор. Отныне он – собственность и больше не принадлежит самому себе. Доказательством тому – тонкий золотой браслет с королевской печатью на лодыжке. Невесомый, в три паутинных витка, он ощущался с пудовую якорную цепь.

Подобного унижения Кэйе ещё не доводилось испытывать.

Отцовские придворные интриги зачастую предполагали его участие, окропляли его руки кровью, а уста – сладкой ложью, но ещё никогда Кэйю не заставляли ложиться в чужую постель; никогда не стирали его из семейного древа и не лишали регалий и статуса. Он всегда был принцем, а теперь – безымянная игрушка для утех в руках незнакомца. Больше не человек. Подарок.

Отравленная золотым ядом кровь вскипала, отмщение требовало свершения, а Кэйа лишь прокатывал под языком капсулу и склонял голову ниже.

До отца он добраться не в силах, но король – вот он, на расстоянии одного прикосновения. Сорвать бы с лодыжки браслет и набросить ему на горло, перетянуть декоративным плетением и дыхание, и кровь; растереть кожу до багряного следа – но нельзя. Смерть короля должна казаться естественной. Поэтому приходилось стискивать зубы, изгибать уголки губ в узкой любезной улыбке и терпеть.

А король, словно окунув руки в его нечестивые мысли, вдруг бросил на Кэйю ещё один короткий ястребиный взгляд – и до конца вечера не уделил ему ни минуты внимания.

Это задело неожиданно остро.

Пробудило холодную ярость. Недостаточно хорош, Ваше Высочество? Не дрогнуло зачерствевшее сердце, не сжалось в предвкушении медовой ночи? Жертва Кэйи оказалась напрасной?

Но Кэйа молчаливо ждал окончания торжественного приёма, ждал, когда король отправится в покои в его сопровождении. Яд мерцал на коже золотом. Напоминанием лежала под языком капсула.

И всё получилось.

Торжественный приём плавно завершился: стихли музыка, смех и шарканье подошв по натёртым полам; многоголосый гомон наконец растаял и осел в висках тугой болью. Служанки унесли ароматные блюда, а Кэйа с некоторым облегчением выдохнул: ему, с капсулой под языком, ни пищу, ни воду принимать было нельзя. Но вот король отдал последние распоряжения и только тогда, казалось, вспомнил о его присутствии.

– Идём, – приказал рублено и повёл его долгими коридорами и лестничными пролётами, а Кэйа, пригнув голову, последовал за ним.

Предвкушение разбивало сердцебиение на дробь, зудело на коже золотыми узорами.

Массивная добротная дверь отрезала их от готовящегося ко сну дворцу, и они впервые остались одни. Кэйа бегло осмотрелся: королевская опочивальня выглядела просторной и светлой, под стать королю – широкая кровать с балдахинами, мерцающими красной нитью, пляшущий оранжевый оттенок свечей и рассеянные тени в углах. Роскошная опочивальня, где вскоре свершится убийство.

Король протянул к нему руки, и Кэйа своенравно вскинулся, но тут же заставил себя шагнуть навстречу.

Гордость всё погубит.

Ему придётся стерпеть.

А король выудил из его волос тяжёлые украшения, позволил прядям текуче опуститься на плечо, и Кэйе стало почти легко. Головная боль отступила. Медленно, слой за слоем король снимал с него шелка и не встречал препятствий. Когда Кэйа остался совсем наг, облитый лишь теплом свечей и ядовитой золотой росписью, король подтолкнул его к постели.

Но не отдал приказа лечь.

Вместо этого он вдруг стянул простыню и набросил её на Кэйю с головой, ладонями повёл поверх: по спине, плечам и никогда – ниже. Твёрдо, уверенно, но не пытаясь приласкать, как не пытаясь и причинить боль.

Снял простынь, теперь уже перепачканную краской, скомкал и вложил взлохмаченному, ошеломлённому Кэйе в руки.

– Передашь королю Альбериху вместе с моим посланием. – Король не смотрел на него. И больше не прикасался. – Скажешь, что я принимаю его дар.

И ушёл, оставляя Кэйю в спальне одного.

***

Служанка сопроводила Кэйю в королевский гарем. Разожгла свечи в комнатах, закрыла за ним двери на ключ и оставила одного. Нагой, замотанный в ту же простыню, которой король развёз по его коже золотую краску, Кэйа переступил с ноги на ногу и принялся исследовать новое место своего заточения. Он уже пожалел, что не забрал свою одежду; едва ли лёгкая ткань, больше открывающая, чем прячущая, была лучше простыни, и всё же. На ней наверняка возлежал король, а в Кэйе крепкой занозой засела обида. Злоба. Саднящее оскорбление. Королевская простыня – последнее, к чему он хотел бы прикасаться в это мгновение. Но босые ноги мёрзли, и Кэйа, стиснув зубы и закутавшись в неё плотнее, углубился в комнаты.

В гареме, как и везде во дворце, было просторно, но… пусто. Кэйа оказался единственным его обитателем. Едва ли первым: такого попросту не могло быть. Но где же остальные наложники? Он осмотрелся, заглянул в каждую комнату по очереди, потрогал подушки и мягкие покрывала. Кончиками пальцев щёлкнул по картине в раме и показал королю, изображённому на ней, язык.

Следов чужого присутствия он не обнаружил.

Но зато нашёл набранную купальню, разогретую, дышащую ароматным паром, и стопку чистых полотенец. Рядом – ширма и широкий шкаф. Кэйа распахнул створки и заглянул внутрь: недра изобиловали одеждой разных размеров, мужской и женской. Новой, нетронутой. Он закрыл шкаф и вернулся к купальне. Прокатив капсулу под языком, сбросил с себя простыню и забрался в воду; долго, старательно оттирал краску и взбивал на себе пену душистых мыл. А когда вытерся, бросил полотенце на пол, к простыне.

И наконец раскусил тонкое стекло, проглотил лекарственную горечь.

Через кожу яд проникал медленно, и Кэйа мог позволить себе сутки без противоядия. Чего нельзя было сказать о короле: вздумай он поцеловать Кэйю, приласкать его кожу языком, упал бы замертво спустя несколько часов. На то и был расчёт. Но этого так и не случилось.

Досадно.

Расчесав волосы перед зеркалом, Кэйа придирчиво осмотрел себя в отражении, но остатков краски не обнаружил. Хорошо. Он вернулся к шкафу и выбрал одежду. Та оказалась плотной, хорошего пошива, но простой: без прозрачных тканей и вырезов, отделанных красной нитью, – не как для соблазнения; не как для обитателей гарема.

Интересно.

Король был немощен в постели или предпочитал скот или, прости Селестия, незрелых юноцов? Или война отняла у него не только наивность и звонкий юношеский нрав?

С этой злой мстительной мыслью Кэйа выбрался в центральную залу, по запаху нашёл вазу с фруктами и только тогда понял, как же сильно проголодался. Он устроился в кресле у небольшого декоративного фонтана, а вазу разместил у себя на коленях. Съел дольку засахаренного закатника – и тут же провалился в сон.

Проснулся он ранним утром от звука проворачивания ключа в гнезде. Дверь распахнулась, и Кэйа, мгновенно растеряв сонливость, весь подобрался.

В гарем вошёл король в сопровождении двух стражников.

Ногти вонзились в твёрдый прохладный хрусталь, Кэйа осмотрелся с тревогой: они не станут убивать его здесь, очень уж спокойным и хорошо обставленным выглядело место, – и немного успокоился.

Взмахом руки король велел стражникам остаться у входа, а сам подошёл к Кэйе. Кэйе же терять было нечего: несостоявшийся убийца, подосланный предатель, – его участь не могла быть милостивой. Поэтому он не подумал встать и поприветствовать короля поклоном. Вазу с фруктами разве что переставил на столик. Подтянул к себе колено, обхватил его руками и умостил подбородок поверх. Лениво, по-кошачьи сощурился.

А король взял за спинку соседнее кресло и подтащил к Кэйе, сел напротив него. На свету Кэйа лучше разглядел его, поразился его дикой, варварской красоте. Но слова его оказались совсем не варварскими.

– Поговорить хочу, принц Кэйа.

– Его Высочество изволят шутить? – ядовито усмехнулся Кэйа. Он опустил руки и закатал штанину, звякнул золотым браслетом на лодыжке. Символом его новой жизни раба. – Я не принц больше. А игрушка Вам на потеху. Нравится игрушка? Уж коль отцу не отослали, стало быть, нравится.

– Может, и стоило бы, – задумчиво поджал губы король. – Но если возврат жениха в семью родителей – позор, то что есть возврат наложника? Возвращён – значит, с червоточиной. Значит, никто другой не посмотрит на тебя больше, а для придворных интриг ты уже не пригоден. Тебя казнят, принц Кэйа. Твой же родной отец и казнит.

Кэйа дёрнул уголком губы, напряг плечи.

Он и сам это знал.

– Что ты умеешь? – задал странный вопрос король. Особенно учитывая, что находились они в гареме, странный вдвойне. Но прежде, чем Кэйа оскорблённо зашипел, король пояснил: – Многие, кого привозят в Мондштадт мне в дар, грамотны и обучены ремёслам. Война обескровила и опустошила мои земли, принц Кэйа. Мне нужны не любовники и любовницы, а знающие и умелые люди, в чьи руки я могу вверить возрождение королевства. Я не буду неволить тебя, а позволю заниматься делом по душе. Чего бы ты хотел?

– Я хорошо держусь в седле, – щекой прижался к колену Кэйа, искоса взглянул на короля: не лжёт ли, не издевается? – Хочу служить в королевской кавалерии.

– Да будет так, – кивнул король.

Он встал и подошёл вплотную, опустился перед ним на одно колено – Кэйа дышать перестал, потерявшись. А король ладонями взял его за лодыжку – и сорвал золотую цепочку. Выудил из кармана простой чёрный шнурок, снял круглую печать с цепочки и перевесил на него. Поднялся и обошёл кресло Кэйи, остановился позади.

– Взамен я прошу лишь одного.

Золотая печать коснулась груди, шнурок шершаво протянулся по шее. Кэйа смотрел перед собой невидящими глазами. Король наклонился к его уху, а он уже знал, что услышит от него.

– Преданности, – сказал Кэйа.

– Преданности, – произнёс король мгновением позже. Он удовлетворённо хмыкнул, догадливость Кэйи ему понравилась. – Это будет тебе знаком моей благосклонности. С этой печатью никто не обидит тебя. Но если таковой наглец найдётся – немедленно докладывай мне.

Король отступил, направился к выходу.

– Значит, теперь я свободный человек? – недоверчиво коснулся кулона на груди Кэйа.

– Свободный в пределах Мондштадта. Первое время ты будешь под присмотром: твоя почта будет досматриваться, а передвижение по городу будет разрешено в сопровождении рыцарей. Это ненадолго, до тех пор, пока я не удостоверюсь, что ты передумал убивать меня и больше не несёшь угрозы.

Кэйа оскалился, раненый издёвкой. А король продолжил:

– Ядовитых змей приручать непросто. Но я всё же попытаюсь. Добро пожаловать в Мондштадт, Кэйа Альберих.

***

Взращённый в коридорах королевских интриг, умеющий и в лесть, и в сахарную сладость, и в холодное оружие, освоился в Мондштадте Кэйа уже спустя месяц. Он ощущал себя чужаком, диким сорняком, проросшим на любовно возделанной грядке, и ожидал покушения. Тихого устранения. Чего-то, к чему наверняка прибег бы сам или прибегнуть к чему поручил бы отец. Но король не солгал: его действительно не трогали.

Его приняли, и Кэйа со скрипом распахнул своё сердце в ответ.

Спустя полгода король Рагнвиндр отозвал своих соглядатаев, а спустя ещё восемь месяцев Кэйа получил звание капитана. Временное, поскольку капитан Варка пьяным сцапал за задницу сослуживца, Капитано, а тем же вечером по удивительному совпадению свалился в канаву и сломал руку. Повышение было пусть и временное, но полностью заслуженное, о чём бы ни шептались злые завистливые языки у Кэйи за спиной. Шнурок с золотой печатью он с шеи снял, но намотал на запястье – и каждый, казнённый его рукой, перед смертью видел знак отличия, близость к королю.

Служить королю Рагнвиндру Кэйе нравилось.

Мондштадт оказался совсем не таким, как рассказывал отец. Люди здесь были проще, улицы – шире, а крыши приземистее. Легче дышалось. И сам король оказался не таким уж варваром, каким Кэйа себе его воображал.

Он был умён, строг и местами суров, но порой проскакивала в нём искра озорства, быстрая, колючая – и Кэйа поначалу думал, что чудится ему, что король издевается над ним и дразнит. Так нет же. Кэйа познакомился и с другими бывшими наложниками и наложницами, они носили такой же знак, как и он сам, и все отзывались о короле благосклонно. Сёстры Амелия и Иннабель, ангельской внешности белокурые близняшки, держали лучшую таверну в городе; статный и плечистый Вагнер – заведовал кузницей; Барбара пела в церковном хоре, а сестра Розария смерила Кэйю таким взглядом, что от расспросов о её жизни он предпочёл воздержаться.

Он искал изъяна и не находил его; по чужим словам выходило, что король и впрямь был широкой души человек, несмотря на крутой нрав и чрезмерную замкнутость.

Но отчего-то у Кэйи кровь вскипала при виде него. А своему чутью он предпочитал верить больше, чем чужим россказням. Что-то влекло его к королю, что-то нашёптывало вонзить клинок ему под сердце и пустить кровь; умыться ею, наглотаться и собрать, парну́ю и солёную, с кончиков пальцев языком. Была ли то застарелая обида оттого, как унизительно король обтёр его простынёй и отказался от предложенных ласк. Или оттого, как он распознал план короля Альбериха, но не сделал ничего, чтобы помешать ему осуществиться. Или оттого, что был добр к Кэйе так же, как и к остальным подданным. И ни на йоту добрее.

Что несмотря на верную службу, так и не выделил его среди остальных.

А в Вальпургиеву ночь случилось празднество. День рождения короля.

Поговаривали, что его мать была ведьмой, оттого и принесла младенца в эту ночь, сам король же в ответ на слухи только белозубо хохотал. Днём было официальная церемония с заморскими гостями, балами и дорогими подарками. Королю подарили нового юношу в гарем, и Кэйа, в составе дворцовой стражи наблюдая с расстояния, со змеиной ухмылкой прикидывал, кем станет этот юноша: учёным? лекарем? или пожелает пойти подмастерьем к Вагнеру: тот давно жаловался на нехватку рабочих рук?

А может, сделает то, чего ещё никому не удавалось: похитит сердце короля и соблазнит его? Мысль неожиданно обдала чёрной копотью, как из забитой печи дохнуло, и Кэйа опомнился и прекратил рассматривать юнца.

Ему не было до этого дела.

Ничуть.

Среди гостей он ожидаемо разглядел отца и своего старшего брата, Алстада. Алстад на него даже не взглянул, а вот отец обратил внимание. Его лицо изобразило удивление, смятение, лёгкий перчёный гнев – и Кэйа не удержался, выправился по стойке смирно и коротким рубленым движением отдал честь, как полагалось королевским рыцарям. Ехидно, со злобой осклабился. На мягких подушках в королевском гареме или в тюрьме в цепях – никак иначе не положено ему быть, однако же вот он, находился здесь, в бальной зале с рыцарским орденом на груди. С рагнвиндровской печатью на запястье. И отец поспешил отвернуться и затеряться в толпе.

Празднество завершилось поздним вечером. Гости покинули залы, дворец опустел, а Кэйа не спешил уходить. Король уже давно уединился со своим подарком, а у него не было повода подобраться к двери и послушать, о чём они разговаривают. Или… не разговаривают.

Повода не находилось, но Кэйа силился придумать его и своего места не покидал.

В груди было мятежно, тяжело; идеально подогнанный доспех давил и не позволял дышать, удары сердца разносил гулким эхом по залу.

– Ты чего ещё тут? Наш Дилюк зовёт, – хлопнул его по плечу Лоуренс, и Кэйа дрогнул, последовал за ним.

«Наш Дилюк» – так между собой рыцари тайно называли короля. Тот наверняка знал, но никак не наказывал их.

Лоуренс вывел его не к королевским покоям, а на улицу. А там – кострище под открытым небом и гуляние до рассвета. Вальпургиева ночь была не для заморских гостей, а для своих, для местных. Там же Кэйа разыскал короля, уже переодетого по-простому. Очевидно тот воспользовался потайным ходом, о котором Кэйа не знал, и проскользнул мимо незамеченным. Досадно. Подаренный юноша обнаружился рядом, сидел, заглядывая королю в лицо и приоткрыв рот; он был явно очарован. На его шее уже виднелась золотая печать на чёрном шнурке. Его, в отличие от Кэйи, на ночь запирать в гареме не стали.

Кэйа насупился, но к королю подошёл.

– Звали, Ваше Высочество?

Король хлопнул ладонью рядом с собой, и Кэйа устроился на бревне рядом. Огонь ревел перед ними, девицы в тканых белых платьях водили хороводы, а музыканты нестройно гремели музыкой. Напевы Кэйе казались чужими и грубыми, но ему даже нравилось.

– Слыхал я, тоскуешь в последнее время много, – сказал король. – Приключилось что?

– Всё чужая молва, – солгал Кэйа. – Мне не на что жаловаться.

– Жаловаться, может, и не на что. – Король щурился, как сквозь него смотрел. Свет от огня плясал на его лице, оттенял ястребиные глаза красным и волосы языками зализывал. – Но недостаёт вдруг чего? Оставил в родных краях вещь ценную? Или человека?

– Если и так, отпустите?

– Змея ты подколодная, сэр Кэйа. Змеёй был, змеёй и остаёшься. Лжёшь, жалишь и не подпускаешь к себе. Всё на ту ночь сердишься?

– Сержусь, – для самого себя резко выдал Кэйа и поднялся, ушёл.

«Наш Дилюк» – таким он был для всех.

И никогда – «мой», никогда – для Кэйи.

Сложись всё иначе, король умер бы, охваченный агонией как огнём. И всё было бы просто. А теперь Кэйа здесь, в этих землях, в которых дышится легко, но от одного звука чужого раскатистого смеха оцепенение схватывает его по рукам и ногам. И совсем не знает, куда самого себя деть. Сам в агонии мается.

Гуляние было шумное, долгое. То была ночь, когда простой люд подходил к королю без страха, дарили венки, кружили в танцах, обнимали и крепко целовали в губы.

Короля любили, и только Кэйа остро, как никогда, чувствовал себя чужим. Тем, кто не любит, а хочет себе.

И тогда-то всё стало ясно.

Он дождался, когда празднество утихнет, когда усталые люди попадают кто где, и подкрался к палатке короля. Он проникнет внутрь, сбросит с себя одежды и предложит себя ещё раз, на сей – по собственной воле и нетерпению сердца.

Тяжёлая ладонь опустилась на его плечо, Кэйа замер.

– Коли дурное удумал – уходи. – Это оказался Вагнер. – Стражу поднимать не стану, но чтобы ноги твоей на землях Мондштадта больше не было.

Кэйа покачал головой.

– Не дурное. Другое на уме у меня.

– Оставь, не глупи, – рука Вагнера стала мягче, легче. Он вздохнул и с сочувствием хлопнул его по плечу. – Наш Дилюк не слепец, он всё видит и знает. Захочет – сам позовёт. Пойдём с нами, в углях мальчишки картошку пекут, а я тебе сидра налью.

– А тебя – звал? – вывернулся из-под его ладони Кэйа.

– Нет, – потёр подбородок Вагнер. – Никого не звал. Никто, видать, ему не по нраву. А может, не признаются просто. Пойдём уже.

Кэйа оглянулся на палатку. И отправился вслед за Вагнером.

***

Слова Вагнера засели в голове крепко. Никого не звал, значит? Ну так Кэйа не робкого десятка, он позовёт сам. Да так, что устоять будет невозможно.

Как и всякое грамотное убийство, соблазнение требовало подготовки.

И Кэйа приступил: не скупясь он набрал дорогих тканей и заказал пошив костюма. Напросился в ученики к Нилу, заморской танцовщице, одной из бывших наложниц короля, и за увесистый мешочек моры сохранил своё инкогнито для других её учеников и учениц.

И приобрёл золотой краски. Но не обычной, особенной. Обложился альбомами со змеями всех уголков Тейвата и принялся изучать.

Он управился за три месяца.

А после отправил королю короткую записку, что ждёт встречи с ним и обладает важной информацией. Встретиться условился в тронном зале под покровом ночи.

Король явился, к облегчению Кэйи, один. Без стражников.

И тогда-то Кэйа потянул за шнур, и шторы одна за другой сомкнулись, погрузили тронный зал в кромешную темноту. А Кэйа разжёг лучину и медленно прошёлся по кругу, зажигая свечи и светильники; разбавляя чёрное золотым.

– Что ты задумал? – нахмурился король. Свет выхватил его напряжённую фигуру, его ладонь, сжимающую рукоять меча.

– Займите трон, Ваше Высочество, – проурчал Кэйа и задул лучину. – Так Вам лучше будет видно.

И король, поколебавшись, всё же послушался и отступил к трону. А Кэйа беззвучно усмехнулся и взял лучистый кристалл, вставил его в прорезь «Музыки природы». Мелодия полилась, и тогда-то он сбросил с себя плотный чёрный плащ в пол. Переступил через него и явил себя в заказанном наряде.

Король ахнул.

А Кэйа ликующе, самодовольно улыбнулся. Летящие газовые ткани, прозрачные, протянутые жемчужной нитью, облачали его. Глубокие вырезы на груди и на бёдрах открывали кожу. А на ней – подвижная, мерцающая золотой пудрой змея. Не рисунок, а магическая татуировка, эскиз для которой он подготовил самостоятельно. Хвостом змея обвивала бедро, крупными петлями стелилась по спине и боку; оскаленной ядовитой пастью умещалась на плече и языком доставала до ключицы. Мелодия началась, и Кэйа принялся танцевать. Он кружил по залу, перетекал из одного движения в другое и гремел браслетами на запястьях; на его лодыжке тонко, выразительно звенела золотая цепочка невольника.

Король следил за ним не отрываясь. В полумраке его хищные птичьи глаза казались чёрными, бездонными.

А Кэйа упал на пол, оттолкнулся от него и встал на колени, поплыл, задвигался; его текучие движения стали резче, внахлёст, как волны, налетающие на скалы. Словно бы ожив на теле, золотая змея заскользила в такт. Чешуёй она плотно вилась по коже, ритмично, гибко, и как будто бы брала его.

Танец завершить Кэйа не успел: король опрокинул его на шкуры. Его глаза мерцали янтарём, хищной остротой пробирали.

– Зачем околдовал? – Ладонью он лёг Кэйе на бедро, на золотую чешую в прорези ткани. Его рука дрожала, но голос был твёрд. – Зачем травишь ещё и мою душу, неужто одного сердца мало?

– Я же змея, как Вы и сказали, – обольстительно заулыбался Кэйа. – А у змей змеиные повадки.

– Чего хочешь?

– Хочу быть Вашим, и чтобы Вы – только моим. Так долго, насколько велит Вам сердце.

– А замуж пойдёшь? – Король склонился ближе, и Кэйа с готовностью подался навстречу. – Капитанский пост оставишь, станешь по моим покоям в расшитых одеждах хаживать? Не утомишься?

– Утомлюсь ли быть супругом? Скажете тоже! – Обхватив его за шею, Кэйа потянул короля на себя. – Пустые разговоры утомляют гораздо больше…

Газовая ткань разошлась по швам беззвучно, пудра рассыпалась золотом по шкуре белого тигра, испачкала тела, и Кэйа не удержался: отстранил от себя короля, обвёл блеском его красные зацелованные губы, нарисовал усы – и с хохотом перекатил на спину, взобрался на бёдра.

Он долго отмокал в ванной и готовился к этой встрече, насквозь пропитался ароматом масел. И был в состоянии принять любовника сразу. Змея пружинила петлями, в неверном свете свечей скользила по коже, а Кэйа такой же змеёй стелился по королю, принимал его собой, жмурился и улыбался широко и дерзко. Змея опутывала ястреба, ломала ему крылья, а тот впивался в неё в ответ и не отпускал.

Но король вдруг сел, и Кэйа оказался к нему лицом к лицу. И растерялся от медвяной нежности.

Король мягко целовал его плечи, грудь; языком повторял контур змеиной росписи – и не боялся поцелуя смерти, как в их первую встречу.

– Ах, Ваше Высочество, а могли бы не ерепениться и сразу замуж взять, – сладко укусил его в шею Кэйа, пальцами протянул длинные жёсткие волосы. – А то вон как всё усложнили.

– Просто Дилюк для тебя теперь. И сколько бы я прожил после такого брака? Два дня?

– Четыре часа, – сыто улыбнулся Кэйа. – Но это были бы лучшие четыре часа в Ва… в твоей жизни.

– Меня всё устраивает и так.

– Папенька вновь вспомнит обо мне, вспомнит, что я его любимый сын, – вдруг помрачнел Кэйа. – И напомнит, что я обещал убить тебя.

– Скажи ему, верёвки из мужа вьёшь, всё как скажешь делаю. – Дилюк обнял его, прижал к себе. – Отец и отступит. Живой послушный король лучше мёртвого. Он мне тут письма шлёт, старшего сына в мужья предлагает. Всё никак не успокоится.

– Тогда не нужно никакого брака, – поморщился Кэйа, ладонями пригладил Дилюку волосы. – Твоей любви мне достаточно будет.

– Всё по чести должно быть. Не дури.

– Но, если мил я тебе, почему сам не позвал? – вспомнил Кэйа, игриво дёрнул его за прядь.

– А ты посмел бы отказать королю, если бы сам не желал? – Дилюк отстранил его от себя, заглянул в лицо. – Я не хотел неволить тебя.

– А если бы я не решился? – Ладонью Кэйа приласкал его лицо, его тёплую, разогретую частыми поцелуями щёку. – Всю жизнь бобылём так прожить мог.

– Если бы не решился, значит, не любил, – упрямо дёрнул плечом Дилюк.

А Кэйа рассмеялся, снова уронил их обоих на шкуры. Дилюк поцеловал его, и им обоим стало не до разговоров. Свечи догорали до основания, плавился воск и белыми слезами падал на пол. А Кэйа сворачивался на груди у Дилюка и слушал его сердце, заглядывал в ястребиные глаза и чувствовал, как его жажда наконец ослабевает.

Чувствовал, что вопреки всему наконец обретает свободу, о которой годами грезил.

Чувствовал счастье.