— Не думал, что ты допускаешь такие промахи, — говорит Хуа Чэн таким тоном, каким обычно говорят о погоде. Без издёвки или разочарования. Констатация факта.

Хэ Сюань на это ничего не отвечает. Хотя бы потому, что это вроде как и не вопрос. Хэ Сюань думает, что «промах» — это неподходящее слово. Он позволил пленённому, настоящему Мин И послать сигнал о помощи. И если сравнивать это с промахом, то только с тем, когда на охоте на тебя вдруг бросается спустившийся с горы тигр, и сердце колотится от страха быстро-быстро, и смерть твоя приближается так же стремительно, даже ещё быстрее, и ты натягиваешь тетиву, метя в тигриную грудь, зная, что будет только одна попытка. Промахиваешься.

— Не уследил за одним небожителем, потому что слишком пристально следил за другим?

Хэ Сюань смотрит в ответ таким взглядом, в каком читается всё чёрное безмолвие глубины его вод. Хуа Чэн продолжает безмятежно улыбаться, расслабленно сидя на алой тахте. Его дворец весь — багрянец и золото, пылающая огнём роскошь. Чертоги же Хэ Сюаня — пропахшая гибелью серость.

— Не злись так, — усмехается Хуа Чэн, — если пришёл ко мне за содействием, то я имею право хотя бы поиздеваться.

Хэ Сюань и сам бы на его месте злорадствовал, но он на своём месте, а потому думает о том, что утопил бы Хуа Чэна вместе с его дворцом и городом в самой тёмной глубине чёрных вод. Обещает себе при случае попытаться утопить хотя бы одного Хуа Чэна.

— Придётся подготовиться к урагану, — говорит Хуа Чэн будто бы сам себе, но на самом деле наблюдает за реакцией.

— Урагану? — всё же нарушает молчание Хэ Сюань.

— Думаешь, твой небожитель не придёт за тобой?

Если бы на месте Хуа Чэна был кто-то другой, то умер бы мгновенно от того взгляда, что бросил на него Хэ Сюань. Но Хуа Чэн уже мёртв. И отвратительно живл для мёртвого. Кужа живее самого Хэ Сюаня.

— Он не мой небожитель, — отвечает Хэ Сюань таким тоном, что стены комнаты должны бы коркой льда покрыться. — И он не будет знать, что это я, а потому прийти может кто угодно другой.

— Если я что-то о нём понял, — говорит Хуа Чэн так, чтобы сразу было ясно: он много чего понял, — то это будет он.

Тот, кто не пропускает мимо себя ни одной беды. Тот, кто стремится помочь, даже если не просят. Тот, кто, узнав, что его «друг» в плену у Хуа Чэна, ворвался бы в этот город вихрем, забыв подумать о том, чем для него всё это обернётся.

— Для правдоподобности стоит имитировать пытки, — говорит Хэ Сюань, пытаясь не думать о том, кто за ним придёт. О том, кто улыбается светом рассветного солнца и смеётся переливами музыки ветра.

Пытаясь не ненавидеть себя за то, что думает. И всё равно думает и ненавидит.

Думает о том, кто пошёл бы за ним, хоть в Призрачный город, хоть в Чёрные воды, стоит только позвать.

Хэ Сюань пытается убедить себя в том, что он так за каждым. Просто до глупости любящий совать нос в чужие дела. Потом пытается убедить себя, что он вообще не придёт.

Тот, кто волнуется о делах, до которых остальным небожителям нет дела. Тот, чью жизнь Хэ Сюань уничтожит, разобьёт вдребезги, дай лишь случай.

Уничтожит и не испытает за это вины.

— Должно выглядеть достоверно, — говорит он, — поэтому бей сильнее.

***

— Ты? — на лице Цинсюаня застывает удивление, через пару мгновений сменяясь страхом осознания. Зато это удивление, будто заражая, переходит и к Хэ Сюаню, потому что…

— Что на тебе надето?

— Именно это ты в такой ситуации хочешь узнать?! — взвивается Цинсанью. И то ли краснеет, то ли это отсветы магического огня так пляшут на щеках. Зато призрак страха уходит из его глаз.

— Не хотел бы, не спрашивал, — резонно замечает Хэ Сюань, возвращая тону привычную безразличность.

Но да, как только глаза, привыкшие к пещерной темноте, перестаёт резать из-за резко вспыхнувшего магического огня, Хэ Сюань задаётся только этим вопросом. Потому что Цинсюань выглядит так, будто в это раз его всё же продали в бордель, но заметил он это и начал сопротивляться, только когда его представили клиентам (чему Хэ Сюань бы не удивился, зная беспечность Цинсюаня).

— Это была маскировка!

— Суть маскировки в том, чтобы оставаться незаметным, если ты не знал.

— Я маскировался под одну из прислужниц.

— Не припомню среди них таких высоких и плечистых.

— Я был в женском обличии, и меня даже не раскрыли, — продолжает недовольно ворчать Цинсюань.

Се Ляню, ставшему невольным свидетелем их перепалки, остаётся лишь неловко улыбаться.

— Значит, вы всё же знакомы, — говорит Се Лянь, с той же неловкостью в тоне.

— Конечно! — заявляет Цинсюань. — Я его лучший друг, а он мой.

— Я не твой, — отвечает Хэ Сюань, — и у меня нет друзей, которые расхаживают в подобном виде.

Цинсюань прожигает его таким оскорблённым взглядом, что краешков губ невольно касается улыбка. Ну не дурак ли? Прятаться среди прислужниц. Разве его, в любом из обличий, можно не заметить, из прочих не выделить. Разве может Цинсюань, в этих броских одеждах особенно, не привлечь к себе всех взглядов?

Взгляд же Цинсюаня всё ещё прикован к нему, но теперь не возмущённый, а обеспокоенный. Он скользит, цепляясь за каждую рану, становясь всё тяжелее, как небо перед грозой. Хэ Сюань думает, что это не было частью плана, и этого, и того, давнего, которому не одна сотня лет.

Того плана, по которому должна была свершиться праведная месть. Того плана, по которому Хэ Сюань проник на Небеса под чужим обличьем. Того плана, по которому всё не пошло ровно в тот момент, когда на общем пиру Цинсюань среди сотен нашёл его взглядом и удержал. Хэ Сюань и не понял, а именно в тот момент всё пошло под откос, именно в тот момент покатился с горы первый камень, обращающийся камнепадом, подул первый порыв ветра, который обернётся штормом.

Цинсюань всех называет друзьями. В отношении Хэ Сюаня его слова не должны были иметь никакого смысла. Цинсюаню не должно быть дела до его ран. Он не должен был замирать на каждой взглядом с такой болью, будто по его коже резали. Он не должен был касаться Хэ Сюаня так бережно. Не должен был нести его на спине. Не должен был прятать за насмешками тревогу. Сам Хэ Сюань не должен был обнимать его шею, зарываться лицом в волосы, вдыхать запах свежего горного ветра, его запах.

Они оба друг другу ничего не должны. Хэ Сюань давно решил, что месть его будет направлена лишь на Ши Уду. Но всё же.

То, что происходит между ними с Цинсюанем, не должно было стать настоящим.

Однако же…

— Мне жаль, что так случилось, — говорит Цинсюань едва слышно про его нынешние раны.

«Мне тоже», — молчит Хэ Сюань про раны будущие.

***

— Я не умираю, — говорит Хэ Сюань, совершенно замогильным тоном. Глядя в потолок, он думает, что лучше бы умирал. Тогда бы это быстрее закончилось. Но второй раз расстаться с жизнью не получается, потому приходится терпеть.

— Но ты сказал, что у тебя болит голова, — возражает Цинсюань, суетясь вокруг него который час подряд, — поэтому нужно…

— У меня голова от тебя болит.

Цинсюань замирает рядом с его кроватью и нависает над Хэ Сюанем так, чтобы он точно увидел всю степень возмущения на его лице. На его лице — кроме возмущения — всё ещё алеет ссадина и виднеются пару пятен сажи. Цинсюань хотя бы переоделся, прежде чем бежать на поиски целителей для Хэ Сюаня. И то только потому, что ему об этом напомнил сам Хэ Сюань. Иначе небесная столица ещё бы нескоро перестала обсуждать его наряд. Впрочем, небесная столица всё равно будет долго обсуждать его наряд, потому что переоделся он в ханьфу Хэ Сюаня, потому что он не мог «тратить драгоценное время на то, чтобы ещё и до своего дворца добирать». Тёмные цвета на нём смотрятся непривычно, он будто становится серьёзнее и ещё бледнее.

— Хорошо, — выдыхает Цинсюань недовольно, поняв, что возмущённый взгляд на Хэ Сюаня не действует. — Что мне сделать, чтобы тебе стало лучше?

«Заставить твоего брата стоять на коленях перед прахом моих родителей и невесты, вымаливая прощение, а после умереть».

— Уйти.

— Ну, Мин-сюн! — глаза снова вспыхивают возмущением. Становится даже почти смешно. У Хэ Сюаня не осталось сил даже раздражаться из-за навязчивости Цинсюаня. — Я не могу уйти и бросить тебя. Ты бы меня не бросил!

— Я бы тебя даже не подбирал.

А вот Цинсюань не просто подобрал, взвалил себе на плечи и нёс до самого дома. Хэ Сюань старается об этом не думать, но против воли вспоминаются его осторожные руки, тепло тела, запах горной свежести, исходящий от него и такой неуместный в подземельях.

Цинсюань же несколько мгновений смотрит на него с немым осуждением, а потом хмуро, насколько его улыбчивое лицо вообще может нахмуриться, говорит:

— Я бы тебя стукнул, если бы тебе уже не отбили всё, что можно.

— Иди займись чем-нибудь и оставь меня в покое, — Хэ Сюань отводит взгляд, потому что слишком долго смотреть в лицо Цинсюаню невыносимо. Почти так же, как долго смотреть на солнце. Только ещё больнее.

— А вдруг тебе что-то понадобится? Вдруг ты захочешь пить? Или есть? — Хэ Сюань всегда хочет есть, но Цинсюаню он решает об этом не сообщать. — Или тебе станет хуже? Или…

— Ты моей прислугой теперь будешь?

— Только пока ты не поправишься! — с жаром отвечает Цинсюань. — Мне так жаль, что меня не было рядом, когда я был тебе нужен. Я хочу помочь хотя бы теперь.

Когда был нужен… Хэ Сюаню вдруг думается, а что бы случилось, если бы они встретились ещё в мире смертных? Что бы случилось, если бы Цинсюань увидел Хэ Сюаня, ломающегося под грузом своих — его — бед. Протянул бы руку? Или отдёрнул, боясь запачкаться? Может быть, Хэ Сюань отчасти рад, что никогда не узнает ответа на этот вопрос.

— С чего ты взял, что был мне нужен? — спрашивает он, прикрывая глаза.

— Ну как же. Когда попадаешь в беду, всегда нужен друг, который придёт на помощь, — во тьме под веками голос Цинсюаня звучит лишь отчётливее.

— Мы не друзья.

Цинсюань вздыхает, тоже очень-очень устало. Хэ Сюань понятия не имеет, сколько он странствовал по Призрачному городу, сколько блуждал по лабиринтам в поисках темницы, сколько сил потратил, пока нёс его на спине и устраивал ураган и пожар во дворце Хуа Чэна (это тоже запишут на его, Хэ Сюаня, счёт?). Знает лишь то, что после этого он донёс Хэ Сюаня до дворца, уложил на кровать и убежал за лекарями, а после за снадобьями. Столько суеты из ничего.

— Можешь говорить, что хочешь, — голос у Цинсюаня неожиданно серьёзный, — но ты мой друг.

— У тебя каждый — друг, — вдруг бросает Хэ Сюань, с удивлением различая в собственном голосе… обиду?

Дружба Цинсюаня — бесценок. Так убеждал себя Хэ Сюань, потому что друг всем — никому не друг. Просто слова, пустые, как шум ветра.

— У меня и правда много друзей. Но ты — лучший.

«Нет, — думает Хэ Сюань, — нет. Нет. Нет».

Потому что он худший из возможных.

— У тебя лицо в саже, — говорит Хэ Сюань. — И царапина на скуле.

— Что? — прашивает Цинсюань с неподдельным ужасом. — И ты молчал? Где? У тебя тут вообще зеркало есть?

Нет у него зеркала. Потому что не хочется лишний раз в его отражении видеть чужое лицо. Чужое лицо Мин И, которого Цинсюань считает лучшим другом. Ведь сам он, Хэ Сюань, никому не друг.

— Сядь, — говорит Хэ Сюань, и Цинсюань послушно опускается на край кровати. — И молчи, — опережает он любые возмущения.

Цинсюань всё равно попробует возмутиться, когда Хэ Сюань садится, но один взгляд заставляет его поджать губы. Хэ Сюань берёт со стоящего рядом лакированного столика кусок ткани, которым до этого обтирали его лицо, смачивает в блюде с водой, стирает сначала кровь с небольшой царапины, потом пятна сажи. После берёт заживляющую мазь и наносит на рану. Цинсюань не сводит с него глаз. Хэ Сюань же взглядом с ним старается не встречаться, потому что это всё ещё хуже, чем смотреть на солнце. В такой близи одного мгновения хватит, чтобы ослепнуть.

Убрав мазь, Хэ Сюань хочет опять лечь, продолжить разглядывать потолок или погрузиться в спасительную темноту под веками, но не успевает. Цинсюань перехватывает его взгляд за мгновение до того, как Хэ Сюань успевает отвернуться. И всё пропадает.

Хэ Сюань знал, что так будет, что он слишком измотан ранами, почти усыплён целительными отварами, у его сознания так мало сил к сопротивлению. У Цинсюаня глаза цвета циан, такого чистого сине-зелёного, какого бывают только самые тёплые морские волны самых тихих морей. Такие воды Хэ Сюаню не поддаются, в таких водах он не может дышать — лишь захлёбываться и тонуть.

Цинсюань смотрит на него, не отпуская из плена взгляда ни на мгновение. Смотрит и спрашивает:

— Почему ты сразу не позвал меня на помощь? — голос его печальный и тихий. — Именно меня, по духовной связи.

— В подземельях не работает духовная связь, — отвечает Хэ Сюань, понятия не имея, правду говорит или нет.

— До этого, — возражает Цинсюань, и слова его становятся всё более сбивчивыми и тревожными, — на тебя же где-то напали, ты не мог проиграть сразу, ты бы заранее почувствовал угрозу, почему не позвал меня? Я бы пришёл, где бы я ни был, я правда…

Хэ Сюань обрывает поток слов, накрыв ладонью рот Цинсюаня. Губы у него оказываются чуть шершавыми, нервно искусанными. Взгляд становится удивлённым, зато невыносимая печаль пропадает.

— Я не мог тебя позвать, — говорит Хэ Сюань, — не успел.

От ощущения губ Цинсюаня под ладонью Хэ Сюань странно. Он не может описать это чувство никаким другим словом. Ещё страннее становится, когда Цинсюань сжимает его ладонь своей, отводя от лица, не отпускает.

— То есть ты не позвал меня не из-за того, что не доверяешь?

— Не из-за этого, — честно говорит Хэ Сюань. И ещё честнее не говорит, что не позвал его, потому что вообще никого не звал, а если бы ему и грозила опасность, то он справлялся с ней сам. Но не потому что думает, что Цинсюань не примчится на любой его зов. А потому что знает: он окажется рядом быстрее, чем порыв штормового ветра. Но ещё лучше Хэ Сюань знает то, что он этого не заслуживает.

Даже самой крохотной помощи Цинсюаня он, лжец и демон, не заслуживает.

— Хорошо, — Цинсюань успокоенно вздыхает, прикрывая глаза на мгновение. И Хэ Сюань думает, что спасён из плена его взгляда. Ошибается. — Но в следующий раз, если тебе будет грозить опасность, обязательно зови меня, хорошо? Обещаешь?

Хэ Сюань хочет уйти от ответа, а лучше — от самого Цинсюаня, но тот снова держит его взгляд своим, сжимает его ладони, и всё тонет в циановых тёплых водах, а Хэ Сюань не знает, куда от этого деться, как спастись, если он уже захлебнулся, уже утонул.

— Хорошо.

Плохо на самом деле.

— Тогда в следующий раз я тебя защищу.

Цинсюань ему улыбается, мягко, тепло и радостно, всё ещё держа его руки в своих. Хэ Сюань думает, что Хуа Чэн избил его недостаточно сильно. Должен был сломать его позвоночник, рёбра в обратную сторону вывернуть. Может быть, тогда эта боль показалась бы достаточным наказанием за кражу того, чего Хэ Сюань не заслуживает. За каждую эту улыбку. За каждый этот взгляд. За каждое обещание.

— А теперь, так и быть, оставлю тебя в покое, — говорит Цинсюань с деланной весёлостью, за которой всё ещё прячется волнение.

Он выпускает руки Хэ Сюаня, но, раньше чем тот успевает что-нибудь сделать, перекладывает ладони ему на плечи, слегка надавливая. Хэ Сюань позволяет уронить себя на кровать. И в том, чтобы смотреть снизу вверх на Цинсюаня, одетого в его ханьфу, сидящего на его кровати, тоже есть нечто такое, чему сложно дать название, отчего хочется потяуться и провести пальцами по его фарфорово-белой щеке. И заставить Цинсюаня склонится ниже. И ещё ниже. До тех пор, пока…

Хэ Сюань прикрывает глаза. Потому что смотреть на Цинсюаня вблизи всё ещё хуже, чем смотреть на солнце. А он и так же ослеплён.