За дверью тихо, только иногда раздаётся низкий бас Тэ и надломленный, сиплый голос Чимина. Похоже, совсем недавно Пак о чём-то долго плакал.

Юнги сглатывает, в сердце очередным лепестком распускается боль, против воли сжимая пальцы, пуская судорогу по руке. Юнги больно от мысли, что Чимину плохо. Нет. Он не должен плакать, так не должно быть. Неправильно это, неестественно.

Кто-то проходит мимо, хлопнув по плечу. Юнги разворачивается и встречает широкую ободряющую улыбку Хосока.

— Удачи, хён.

Юнги моргает и заторможенно кивает. Хосок показывает большой палец и скрывается в комнате. Юнги прослеживает за ним взглядом, залипает на закрывшейся двери. Хосок, что, тоже знал? Или думает, что Юнги пришёл уладить с Чимином всем известный конфликт?

Юнги усмехается грустно, качает головой, отгоняя мысли, — смысла нет уже думать об этом сейчас, — и, развернувшись, наконец стучит. Пора закончить всё раз и навсегда.

Голоса за дверью смолкают. Затем слышится шевеление, тихая ругань, и, наконец, в небольшом проёме показывается лохматая макушка Тэхёна. На открытом юношеском лице мгновенно проступает удивление.

— Юнги-хён?

— Мне надо поговорить с Чимином.

Непонимание на чужом лице разбавляется сомнением, Тэхён оборачивается назад, Юнги видит сгорбленную фигуру Пака на одной из кроватей. Тэхён быстро переводит взгляд с фигуры друга на Юнги. На его лице нерешительность и сомнение, и Юнги добавляет:

— Это важно.

Тэхён колеблется ещё секунду, мнёт губы в задумчивости, затем всё же поворачивается и говорит:

— Чимин, к тебе Юнги-хён. Я пока на кухне посижу.

И, кивнув напоследок, проскальзывает мимо Юнги, действительно скрываясь на кухне. Старший задерживает взгляд на пустом дверном проёме, позволяя себе помедлить ещё несколько секунд, затем заходит в комнату, закрывая за собой дверь. Он сразу же фиксирует взгляд на Чимине, как тот поднимается ему навстречу, непонимающе моргая.

— Хён?

— Хей.

Чимин смотрит открыто, уязвимо, на вспухшем от слёз лице мокрые дорожки, нижняя губа покраснела и мелко дрожит. Сведённые брови и беспомощный взгляд ясно говорят о том, что он не ожидал увидеть здесь Юнги.

Собственная цветочная любовь распускается в лёгких, стоит Мину увидеть Чимина таким. В нём так много чувств к этому взрослому мальчику, к этому незрелому мужчине. Он хочет подойти и обнять, хочет взять лицо в свои руки и поцеловать, каждую слезинку с лица стереть и поцелуем тёплым заменить. Цветы в груди бунтуют, стоит только подумать о чём-то подобном, Юнги же трёт грудную клетку, морщась, пережидает короткий взволнованный всплеск, прекрасно осознавая, что ничему подобному не бывать.

Он должен бы начать, сказать всё, чтобы закончить как можно скорее, но он не может. Не может, пока Чимин перед ним стоит такой разбитый и спешно вытирает слёзы со щёк.

— Почему ты плачешь? — он не может не спросить.

Чимин на секунду замирает, глаза изумлённо расширяются, а затем он морщится, глаза снова наполняются слезами.

— Ты!.. — Чимин всхлипывает. Юнги дёргается. — Хён, ты… ты шутишь, что ли?

— Нет, я правда не знаю. — Стоит больших усилий вот так держаться на расстоянии, не подойти и не обнять, когда Чимин напротив готов разрыдаться снова. Но Юнги держится. — Что случилось?

Чимин всё же плачет. Закрывает лицо руками, всхлипывает, слегка поскуливая. И Юнги дёргается, уже почти бросается младшего успокаивать, но тот вдруг отнимает руки от лица, и Юнги опять застывает, не в силах пошевелиться. Чимин всё так же плачет, слёзы крупными каплями катятся по щекам, собираясь под подбородком, брови нахмурены, губы дрожат, а на лице выражение такой яркой горечи и боли, что Юнги едва держится, чтобы не кинуться к нему сейчас же. Чувства в груди бунтуют так же яростно, и только поэтому Юнги ещё держит себя в руках: если прямо сейчас его затошнит цветами, никакого разговора не получится.

— Я плачу потому, что мой д-друг умирает, и я абсолютно ничего не могу с этим сделать, — говорит наконец Чимин, его голос дрожит, как и губы, щёки блестят от слёз. — Мой д-друг умирает, но ведёт себя так, словно ничего не происходит, о-он ничего не хочет с этим делать! — он поднимает взгляд, в глазах пылает отчаянный огонь. — И я ненавижу, ненавижу человека, который заставляет его страдать!

Его голос срывается на вскрик, в нём столько отчаяния, что у Юнги волоски на теле встают дыбом. Он смотрит на Чимина, тот смотрит на него, затем отворачивается, обнимая себя руками за плечи.

— Зачем ты пришёл, хён?

Его голос такой тихий, в нём слёз через край, и Юнги так больно это слышать. Он смотрит на чужие скрещенные руки, на которых яркими пятнами выделяются следы его собственных пальцев, и ему становится физически больно. Он ломает его, ломает этого ангела, ломает Чимина. И пришёл, чтобы не оставить от него ничего живого.

Чтобы доломать окончательно.

— Я, — он осекается, едва не закашлявшись, но сдерживается, видя, как болезненно заламываются брови Чимина. Делает осторожный вздох, продолжает: — Я хочу признаться.

Лицо Чимина застывает, на нём отражается озадаченность, изумление, затем понимание.

— Ты… ты поговоришь с ним? С человеком, которого любишь?

Юнги сглатывает. Кивает, отводя взгляд.

— Да.

— Ох, — в голосе Чимина неопределённая интонация. — Я… я рад. Когда ты собираешься это сделать?

Юнги вздыхает, снова сглатывает, поднимает взгляд. Встречается глазами с широко открытыми и будто бы испуганными чужими. Похоже, Пак начинает догадываться.

— Сейчас.

— Сейчас? В смысле, сегодня? Это хорошо, это очень хорошо, хён. Ты хочешь, чтобы я пошёл с тобой?

Или не догадывается.

Юнги медленно качает головой.

— Нет, вообще-то я уже там, где нужно.

Секунду ничего не происходит, Чимин смотрит на него, моргая, ещё не осознав сказанное, а затем его глаза потрясённо расширяются — и это последнее, что видит Юнги, потому что смотреть дольше у него просто нет сил. Вместо этого он утыкается взглядом в пол, в точку на ковре рядом с босыми ногами Пака, и говорит как можно ровнее, превозмогая першение взбесившихся внезапно лепестков:

— Я знаю, ты такого не ждал… Это неожиданно, и странно, так что я не собираюсь обременять тебя этим, и я ни на что не претендую, разве только… — в глазах влажнеет, он поджимает губы и стискивает кулаки, продолжает через силу: — Я не хочу делать операцию. Твои объятия и прикосновения помогают мне, и, если ты согласишься, я смогу держать это под контролем. Просто обнимать тебя раз в месяц, этого должно хватить. Только это, ничего больше. Так я смогу работать с вами и писать песни. Только позволь и дальше любить тебя. Пожалуйста.

С последними словами повисает тишина. Сначала Юнги ждёт, что ему что-то ответят, но Пак молчит, не шевелится и как будто даже не дышит. Тогда он поднимает взгляд — и видит глаза Чимина, наполненные слезами и потрясением. И понимает, какой его ждёт ответ.

Он снова смотрит в пол. Ему почти не больно. Всё так, как он и думал. Он только сглатывает перед тем, как сказать:

— Если нет, то тоже ничего. Как я уже сказал, я не собираюсь обременять тебя этим, на самом деле, я уже нашёл клинику и записался на операцию. Так что не переживай, ты ничем не обязан, я просто подумал, вдруг… — «вдруг и для меня возможно счастье?» Юнги проглатывает вместе со взбушевавшимися цветами. Он отворачивается к двери, напоследок бросает: — Ну, я пошёл.

Лёгкие горят, Юнги сосредотачивается на том, чтобы не извергнуть прямо сейчас свои никому ненужные чувства. Печально, но разве можно было предположить иное? Кто бы вообще на месте Чимина согласился на такое? Чем он думал вообще? Всё это было глупой идеей с самого начала. Ничего, операция через пару дней, он продержится. Держался же как-то всё это время.

Нужно пройти всего пару шагов, выскочить за дверь, а там уже и до туалета недалеко, но прямо сейчас это вообще не легко. Эти два шага кажутся самыми длинными в жизни, Юнги успевает подумать о куче вещей: о том, как же сильно першит в горле; как бы поскорей добраться до туалета; как сказать Намджуну, что Юнги опять всё испортил и как, в конце концов, они будут функционировать в команде после всего этого.

И потому едва не падает, когда ему в спину влетает крепкое, но отчаянно дрожащее тело. Влетает — и сжимает в объятиях, заставляя спиной сильнее чужую крупную дрожь почувствовать. Вспотевшая макушка падает на плечо, Юнги чувствует, как футболка намокает от чужих слёз.

— Хён, ты… — слова Чимина едва разобрать можно, там только слёзы и бесконечные всхлипы, — Ты п-правда… любишь меня?

Юнги вздыхает — лепестки в горле отзываются колышущимся хрипом. Ему больно, но ещё больнее оттого, что Чимин из-за него в таком состоянии. Зря он это всё затеял. Это слишком больно для них обоих.

— Да, правда. Прости, что сказал. Я не должен был взваливать всё это на тебя…

Чимин, кажется, плачет лишь сильнее, до боли сжимая Юнги в своих объятиях. Всё-таки он слишком сильно переживает за других. У Юнги сердце сжимается болезненно, он свои руки поверх чужих кладёт, гладит мягко и, он надеется, успокаивающе.

— Ну что ты, Чимини, — хрипит негромко, отчасти чтобы успокоить, отчасти потому, что не может громче, — Ты не виноват, так просто получилось. Не вини себя и… забудь то, что сейчас было, хорошо? Пусть это будет просто сном…

— Не хочу!

Юнги теряется, лепестки в груди тоже реагируют странно. Руки Чимина с груди исчезают, а затем старшего за плечи разворачивают назад, лицом к заплаканному ангелу, что дрожит весь и всхлипывает. Юнги больно на это смотреть.

— Я, — Чимин всхлипывает, слёзы текут по лицу, но он их не вытирает, подрагивающие руки на плечах старшего держит, будто боится, что он исчезнет, — Я… Пр-рости, мне так жаль, так жаль, но я так рад, т-так рад, что ты пришёл ко мне!

— Чимин…

— Я тоже, тоже люблю тебя, Юнги!

— Чт…

У старшего не получается сказать или хотя бы подумать что-нибудь осмысленное: он вдруг видит заплаканное лицо слишком близко, хватка на плечах становится сильнее, и он чувствует мягкость и соль чужих мелко подрагивающих губ.

Сначала Юнги не может даже среагировать, шокированный напором донсена. Он застыл, внутри разом бунтует всё, лепестки в лёгких и горле трепещут крыльями бабочек. Когда Чимин, в последний раз нежно захватив губы Юнги своими, отстраняется, старший всё ещё не может поверить. Чимин тоже как будто в прострации, во всяком случае, он смотрит на Юнги так, словно чего-то от него ждёт. И Шуга уже почти открывает рот, чтобы спросить об этом — когда внезапный приступ кашля сгибает пополам.

Он практически отшвыривает от себя Чимина и под приглушённый звоном в ушах испуганный вскрик младшего распахивает дверь и из последних сил бежит в ванную, оттлакиваясь от стен, чтобы не упасть. Там он падает на колени перед унитазом — и кашляет, кашляет цветами. Сильно, много и долго, задыхаясь от того, сколько их в нём уместилось. В момент, когда уже трудно различить, он кашляет или его просто рвёт, всё вдруг прекращается так резко, что в это сложно поверить. И Юнги не верит: сидит, вцепившись руками в унитаз, судорожно переводя дух в ожидании нового спазма. И лишь спустя долгие секунды бессмысленных ожиданий, понимая, что ничего не будет, сплёвывает прилипший к языку цветок и скашивает взгляд вниз…

Сначала ему кажется, что внизу, вперемешку с цветами, лежит корень. Потом осознаёт, что не кажется. Осознаёт — и не может поверить. Нет, он, конечно, читал, что при операции удаляют на сами цветы, а именно корень, но он думал, это фигуральное выражение, не буквальное же. А тут…

— Хён, — слышит он скуляще-сиплое от двери.

Юнги знает, что он увидит, ещё до того, как обернуться. Чимин стоит в дверях ванной, смотрит на скрючившегося Юнги с потрясением и ужасом в глазах, нижняя губа дрожит, он вот-вот готов расплакаться. Бедный малыш Чимини, он совсем не понимает, что происходит.

Юнги хочет сказать, что всё в порядке, хочет подойти, обнять и успокоить. Но едва он разжимает пальцы, и ослабевшее тело падает рядом с унитазом, а Чимин, вскрикнув, бросается к нему.

— Хён! — он едва не плачет. — Хён, что с тобой? Вызвать скорую? Хён, скажи что-нибудь.

Он сдёргивает рулон туалетной бумаги, судорожно отрывает длинный лоскут и тянется оттереть Юнги лицо, нависнув сверху, стоя на коленях. И Юнги правда нужно что-то сказать, успокоить, но, должно быть, из-за адреналина и долгой невозможности дышать, а может, от медленно настигающей эйфории взаимности и излечения, он может лишь смотреть пьяно из-под полуприкрытых глаз на прекрасное лицо самого прекрасного в мире ангела.

Лишь несколько долгих минут спустя, когда Чимин кидает использованные кусочки бумаги в унитаз и сливает воду, Юнги чувствует в себе силы пошевелить руками. И первое, что ими делает — хватает Пака за талию и тянет ближе, заставляя усесться вплотную, практически обняв коленями талию. Младший ойкает, но подчиняется, руки устраивает на плечах Юнги, смотрит широко открытыми глазами, хлопает ресницами. А Юнги смотрит с улыбкой почти-пьяной, шепчет искренне:

— Спасибо, что вылечил меня.

Чимин вздрагивает, глаза его медленно наполняются слезами, он коротко всхлипывает и порывисто подаётся вперёд, обхватывая лицо Юнги ладонями, в порыве поцеловать. Юнги неловко отворачивается, предупреждает:

— Я грязный…

— Мне всё равно, — порывисто шепчет Чимин уже у самых губ перед тем, как накрыть их своими.

В этот раз Юнги отвечает.