— Хён…

Его ласкают нежные руки. Мягкие губы касаются щёк, тёплые пальцы оглаживают кожу на лице. Юнги хрипит мягко под приятными касаниями, подставляет лицо и шею, утопает в приятных ощущениях с головой.

— Хён… хён, хён…

Юнги лишь мычит неразборчиво в ответ, всем собой под невыносимо приятные ласки подставляясь. Если бы его в этот момент убили, он бы даже не заметил.

Касания становятся всё несдержанней, всё слаще. Руки ведут по груди вниз, и Юнги задыхается, на частицы интимным жаром расплавляясь, хочется больше, больше…

— Хён! Хён, очнись!

Юнги вздрагивает, с задушенным хрипом выныривая из блаженного рая, чтобы в следующую секунду зайтись приступом жестокого беспощадного кашля. Он отталкивает от себя кого-то, на четвереньках припадает к полу — и кашляет, кашляет, кашляет. Цветов так много, они всё лезут и лезут, и как только помещаются в замученном тысячей диет теле?

Он приходит в себя с горкой цветов дикой вишни на полу, истекающий макротой и слюной. Сплёвывает, оттирая ладонью рот, и оборачивается только для того, чтобы обнаружить Чимина, сидящего рядом на полу, сжавшегося и дрожащего, близкого к истерике.

Понимание не даёт времени оправиться.

— Чёрт, Чимин… — Юнги поднимается на колени и подползает ближе. — Прости, ты не должен был этого видеть… Мне жаль, прости…

Чимин дрожит и громко всхлипывает, закрыв лицо руками, с шумом втягивает в себя воздух. Совсем не таким Шуга привык его видеть, совсем не таким он должен быть. Чимин не создан для страданий и боли, нет, он рождён, чтобы сиять. А Юнги глушит его свет.

— Эй, ну ты чего, — вяло зовёт старший своим задушенным хрипом.

Он тянется, чтобы обнять, успокоить Чимина и успокоиться самому — но младший перехватывает его за запястье, смотрит остро, колюще, до мурашек.

— Хён, — говорит он, его голос дрожит, Чимин изо всех сил старается сохранять его твёрдость, но тот дрожит лишь сильнее и это, надо сказать, звучит пугающе, настолько непривычно видеть младшего таким. Сердце с гулом сжимается в груди, щекоча измученные лёгкие. — Ты должен немедленно избавиться от этого.

Юнги не сразу может понять, что ему сказали, настолько силён для него вид Чимина, маленького и расстроенного, вызывающего одно-единственное желание — укутать его в собственные объятия и никогда не отпускать. А когда понимает, сердечный орган выдаёт новый кульбит, вызванный на этот раз не болезненным умилением, а острым страхом. Не операции и боли, — это можно пережить — но того, что будет после того, как из лёгких выдернут глубоко пустившую корни любовь. Как он вернётся в общежитие, осоловевший от наркоза, как его встретят ребята, как Чимин побежит навстречу с радостно-преданной, облегчённой улыбкой… А Юнги будет всё равно.

Он больше не будет любить Пак Чимина. Никогда.

Не будет больше улыбок и приятного томления в груди, когда он наблюдал за младшим и его выходками, сердце будет спокойно биться, когда он будет — если будет — мимоходом касаться или брать за руку. Писать песни ему и про него, проводить вместе бесконечность, в разговорах и молчании, в шутку и всерьёз. Быть вместе в лёгкости и в трудности, не в любви, но хотя бы в дружбе.

Все эти чувства, все эти воспоминания и события… Всё это…

Чимин говорит ему убить всё это?

— Пошёл ты.

Чимин вздрагивает, как от удара, на лице проскакивает обиженное изумление, губы приоткрываются, а затем челюсти сжимаются в бессильной злобе, он вскакивает и бросается прочь из студии, хлопнув дверью.

Юнги какое-то время сидит на полу, пялясь в давно закрытую дверь. Потом поднимается, ищет в шкафу салфетки, чтобы собрать с пола макроту вперемешку с собственными чувствами и выкинуть в ведро.

— Хей, хён. Можно? — голос Рэп Монстра касается слуха с бережливой осторожностью, будто старший от любого шума способен рассыпаться.

Юнги вздыхает громко, с явным раздражением щёлкает мышкой, сворачивая программу, в которую до этого бездумно пялился, наверное, часа два.

— Да, входи, Намджун-а. И можешь говорить громче, здесь звукоизоляция.

— Прости, — младший выпад в свою сторону сразу понимает, — просто это всё довольно внезапно… Ты и ханахаки…

Юнги фыркает.

— Ну да: я и чувства — довольно странное сочетание.

Намджун возражает:

— Я не об этом. Я просто думал, что буду тем, кто знает… что ты влюблён.

Он смотрит на Юнги, взгляд его мягкий и немного грустный, губы поджаты в том самом выражении расстройства, и старший чувствует, как скребущие когти раздражения в груди мягко разжимаются, исчезают, сменяясь на вину.

Он сразу теряет всю свою колкость и воинственность.

— Чёрт. Прости, Намджун-а. Я просто… — он горбится, упираясь локтями в колени, закрывает лицо руками, вздыхая тяжело. Поднимает, смотрит с виной: — Когда началось, я не думал, что это серьёзно. Потом зашло слишком далеко, не хотел тебя подставлять.

Намджун усмехается, в его голосе язвительная весёлость, когда он произносит:

— Ты больше подставил меня теперь, когда всё выяснилось так.

Плечи Юнги тяжело опускаются, взгляд упирается в ковёр.

— Прости. Шихёк сильно отчитал? — побитый взгляд исподлобья.

Лидер машет рукой.

— Забей. Он как будто догадывался, на самом деле. Спрашивал у меня, не замечал ли я за тобой чего-то такого, — многозначительная пауза.

Юнги хмурится, уловив в голосе лидера странные интонации, всматривается тому в лицо. Намджун смотрит прямо на старшего. В глазах хитринка непонятная.

Юнги моргает, непонимающе хмурится, а после лицо озаряет догадка.

— Не-ет, — тянет предостережительно, взгляд исподлобья бросает, — нет, Намджун. Я чертовски уважаю тебя и Бан Шихёка, но нет. Не хватало ещё, чтобы компания из музыкальной превратилась в брачное бюро. Я справлюсь сам, понятно? Это мои чувства, мне решать, как с ними быть.

— Извини, конечно, хён, но до сих пор у тебя херово получалось…

— И что ты сделаешь, интересно? Придёшь к Чимину и потребуешь встречаться со мной? Или найдёшь мне девочку на замену? — перебивая, язвительно уточняет Юнги.

Намджун отшатывается, поджимая губы, он выглядит обиженно. Но Юнги плевать. Дико бесит, что каждый пытается его «спасти», не понимая ни капли, что это будет значить для него.

Секунды режутся о тишину, в которой Намджун, выжидая, стоит перед Юнги, а тот, в свою очередь, осознаёт глупость и бессмысленность собственной вспышки. Как бы то ни было, Намджун совершенно ни в чём не виноват. Нет его вины в том, что Юнги так глупо и бессмысленно вляпался в чувства. В этом виноват только сам Юнги. И от этого паршиво, если честно.

— Чёрт… Прости, Намджун-а, — выдыхает, роняя голову на руки и растирая ладонями лицо. — Ты же знаешь, я жил в дерьме. Не уверен, что и сейчас из него выбрался. — Сверху слышится хмыканье. Поднимает глаза, ловит взгляд, полный понимания. — А Чимин… ты видел его? Он же светится, как чёртов ангел. Я всё разрушу, если признаюсь ему. Я его разрушу. В группе всё не будет как прежде, я уничтожу всё.

— Почему ты решил, что всё будет именно так? Почему что-то должно поменяться?

— Да потому что это странно, Намджун, неужели не понимаешь? — Юнги вздыхает, снова трёт ладонями лицо. — Ты знаешь меня, про мою ориентацию, но с остальными мы это не обсуждали. Я напугаю их, напугаю Чимина, и всё это закончится ничем, — он сжимает голову так, словно пытается её раздавить, затем отпускает и бездумно пялится на собственные руки. — А так хотя бы буду рядом… приглядывать за ним. Понимаешь? — поднимает глаза.

По лицу Намджуна, по поджатым губам и сожалеющему взгляду он видит — понимает. Усмехается грустно, взгляд отводя. Когда собственная правота подтверждается, остатки надежды холодными руками безжалостно душа, это всё-таки малость больно.

— Я хочу побыть один, если ты не против.

Намджун смотрит коротко, поджимает губы, кивает слегка отстранённо.

— Конечно.

Он разворачивается, в два шага оказываясь у двери — плюсы маленькой студии в том, что любой может быстро из неё убраться. Открывает её, шагает наружу, когда какая-то мысль приходит ему в голову. Он разворачивается в дверях. Смотрит недолго, затем произносит:

— Знаю, не мне говорить, что делать, но я бы на твоём месте всё же попытался. И не решал бы заранее, как всё сложится. Я рядом и, уверен, остальные будут тоже. И плевать на последствия. Дай себе шанс на счастье.

Юнги смотрит на него, но ничего не говорит. Намджун закрывает дверь.

Всё возвращается на круги своя. Репетиции, фотосессии, тренировки. Они всё так же спят по четыре часа, всё так же работают на пределе сил и возможностей. Только теперь Юнги не приходится подбирать отмазки, когда он сразу после репетиции широким шагом уходит в туалет, чтобы сплюнуть над унитазом избыток переполняющих его чувств.

Чимин его избегает. Бесится, понятно — Юнги на тренировках часто ловит на себе его взгляды и залипает на недовольно поджатых пухлых губах. Но так, пожалуй, даже лучше. Чем меньше они общаются, тем меньше у Мина этих покалывающих кончики пальцев и разрывающих лёгкие желаний — прикоснуться, взять в руки, обнять.

Так что всё нормально. Так можно жить. Как долго только — Юнги старается не думать.

Ответ сам приходит к нему полтора месяца спустя, обухом по голове прямо в середине записи дэнс-практики. Просто внезапно темнеет в глазах и не хватает воздуха, и вот Юнги на коленях под общие шокированные возгласы раздирает собственное горло и выкашливает цветов на грёбанный букет. Вокруг кричат мемберы, паникует стафф, а Юнги глотает горечь и думает об одном: только, блять, не в скорую, только не туда; его состояние вроде ещё не настолько серьёзное для экстренного вмешательства, но лучше не рисковать. Сердце щемит от встревоженного «Юнги!», глаза застилает пелена слёз, он чувствует, что отключается, а в голове щёлкает дурная, неуместная мысль, мол, в зале впервые спалился, в зале и умру, ну чем не ирония.

Но умереть не выходит. Как и отключиться.

Потому что сквозь шум в ушах вдруг пробивается громкое панические «Хён!», а после рядом с ним буквально падает чьё-то тело и подгребает к себе в спасительные тёплые объятия. В нос ударяет запах пота и яблок, Юнги чувствует, как к спине прижимается чужая ходуном ходящая грудь, а сверху шепчут заполошенно, сбито:

— Хён, дыши! Слушай мой голос! Дыши, прошу тебя! Ну же!

А у Юнги перед глазами плывёт, но за эти слова, за эти прикосновения он хватается, как за спасательный круг — и дышит жадно, надрывно, с шумом втягивая воздух и хватая сжимающие его поперёк груди руки.

Он не сразу замечает, как становится легче. Просто постепенно жгучая боль в солнечном сплетении притупляется, оставляя после себя пульсирующий жар, как от ожога или заживающей раны. Юнги дышит рвано, слёзы смаргивает, и первое, что видит — собственные бледные руки, вцепившиеся в чужие смуглые и мускулистые до ярких синяков.

И только тогда понимает.

Вокруг куча людей, мемберы смотрят на него широко открытыми глазами, звенящая тишина проглотила все звуки. Кроме стука сердца, который Юнги чувствует прижатой к чужой груди спиной.

Тело едва слушается, когда он выпутывается из чужих объятий, с трудом разжимая собственные пальцы и поднимаясь на ноги. Все вокруг, кажется, замирают, боясь пошевелиться, когда Юнги оглядывает всех тяжёлым взглядом, ища глазами Намджуна.

— Я в студию, — говорит утвердительно, смотря лидеру в глаза.

У Намджуна челюсти стиснуты, кадык вздрагивает под покрытой слоем пота кожей, когда он сглатывает, а затем кивает.

— Я передам ПиДи…

Юнги кивает с обречённым безразличием, прежде чем покинуть зал. Хочется просто скрыться, а что дальше будет — уже почти всё равно.

В студии полумрак, горит экран монитора. Ненавязчиво гудит системный блок. Программа открыта, Юнги смотрит в неё, но ничего не делает.

В груди скребётся и першит неразделённая любовь, будто наружу просится, Юнги морщится, на автомате потирая грудную клетку, и всё ещё пялится в монитор.

Он уже говорил с Шихёком, тот прежложил оплатить операцию, Юнги сказал, что сделает это сам. Он, конечно, сам виноват, что так всё запустил, но он не мог, а точнее не желал иначе. Пусть опасно, пусть эгоистично, но он не хотел прекращать любить Пак Чимина.

Пак Чимин…

Юнги невольно вспоминает случившееся пару часов назад, взволнованный голос и тепло чужого тела, обнимавшего со спины. Как жестокий приступ прекратился, стоило младшему оказаться рядом. Теперь единственное место, где Юнги может свободно дышать — в объятиях Пак Чимина.

Какая ирония: любовь, убивающая Юнги, его же и спасает.

В голове всплывают слова Намджуна. Те, что он сказал ещё полтора месяца назад.

«Дать себе шанс на счастье»? Что-то в этих словах видится дикое, чуждое, не входящее в лексикон. Как оксюморон какой-то.

На какое счастье? Разве Мин его заслуживает? Он разве всё ещё способен его испытывать? То, что Чимин способен, как и то, что он как никто этого самого счастья заслуживает, сомнений не вызывает, но вот является ли Юнги человеком, с которым Паку будет хорошо? Сможет ли он дать всё, что тот заслуживает?

Это если опустить тот невероятный факт, что чувства каким-то образом окажутся взаимными.

Юнги цыкает, щёлкая мышкой, сворачивает программу и пялится теперь уже в рабочий стол — всё равно не делает ничего, а открытая программа бесит только.

Стоит ли вообще сейчас думать о таком? Давать себе шанс, рисковать, менять что-то ради призрачной возможности продлить агонию болезненного счастья?

Юнги думает, что нет. Он вообще не хочет думать об этом. Всё это не нужно, лишнее оно. Пусть лучше будет так, как есть.

… А так, как есть — это как?

"Как есть" – это рядом. Юнги на самом деле много не надо. Просто знать, что прямо сейчас этажом ниже тренируется его вёрткий и гибкий тонсен, отрабатывая движения и тренируя выносливость. Просто видеть, как Чимин, встрёпанный и заспанный, выходит утром из комнаты и плетётся в душ, как дурачится с Тэхёном и Чонгуком, как смеётся так сильно, что падает со стула, а глаза сужаются настолько, что он не может видеть.

Всё это – рядом, всё это – как есть. Больше ничего. Этого достаточно. Неужели Юнги так много просит?

Юнги вздыхает – в горле хрипло плещется, готовый в любой момент вырваться, всплеск бесполезных нежных чувств. Мин зажмуривается, переводит дыхание, со вздохом откидывается в кресле. Затем внезапно подаётся к экрану, открывает строку поисковика. На несколько секунд зависает над белой строчкой, колеблется, но потом быстро вбивает запрос.

Операция по удалению ханахаки

Поиск.