Бентам не верит в сказки. Он не верит, что в водах Джаи захоронен золотой город, не верит в легенду о плывущих по небу кораблях и никогда даже не думал придавать мистического значения непонятным эффектам дьявольских фруктов. Бентам твердо знает, что все непознанное — лишь очередная дверь в бесконечном коридоре вселенной, которая просто ждет пока наука подберет необходимый для ее открытия ключ. Чтобы разумные вышли к новой развилке, пришли к новому пониманию себя и мира.
Бентам не верит в мистику — в том виде, в которой ее прославляют остальные, — и поэтому ему смешно, когда его трясущиеся руки рисуют на зеркале знакомые с детства символы обращения к дьяволу. Помадой, разумеется, а не кровью, как утверждали необходимым легенды его родины, да и символы, говоря откровенно, похожи на те весьма отдаленно. Бентам с улыбкой зажигает свечу в красивой розовой вазочке, и ее клубничный запах смешивается с тяжелым духом алкоголя, наполняющем комнату. Она стоит напротив зеркала, и Бентам поднимает взгляд, чтобы спустя секунду рассмеяться от нелепости и отвратительности своего внешнего вида. От потеков туши, черными бугристыми полосами разделяющими лицо на три кривые части, от размазанной по рту и немного подбородку помаде, — от синяка, медленно наливающегося на скуле. Бентам просто нелеп.
Он просто пьян.
Он просто снова отвергнут.
Заплетающийся язык с трудом ворочается во рту, выталкивая из горла имя — запретное, кощунственное, — снова и снова, и снова; трижды, как и сказано в тех сказках, что сидя у костра они рассказывали друг другу темной ночью, чтобы напугать и повеселиться. Бентам улыбается этим воспоминаниям, на середине обрывая ритуал, — но какая, право, разница. Он все равно в него не верит.
Бентам почти засыпает под убаюкивающее тепло свечи в своей ладони, под колыбельную ночи, врывающуюся в окно, под нежную тяжесть винного дурмана, опутавшего тело. Бентам бормочет себе под нос просьбу к дьяволу — бессмысленную настолько же, насколько искреннюю, — он медленно встает и потерянно бредет к кровати, оставив свечу у зеркала, разгонять, или, быть может, сгущать тени остаток ночи.
Бентам не помнит что свечу нужно было погасить в ту же секунду. Да и без разницы.
Наутро Бентам вообще ничего не помнит. Он прибирает комнату, сдает ключи портье и возвращается на корабль, весело насвистывая мелодию колыбельной, что когда-то ему пела мама. Он не знает, почему вдруг вспомнил ее; наверное, приснилось что-то, подтолкнувшее разум к детским воспоминаниям. Может быть даже мама и приснилась, — жаль, что Бентам не помнит.
Он приветственно машет рукой своей команде, восторженно принимает письмо с новой миссией от малышки Сандей, и безликий остров остается за спиной, как и воспоминания о неудачном вечере, как и память о минувшей ночи. Ничто не замутняет его чистое счастье просто жить, дышать соленым морским воздухом и слушать, как прошел день у его лебедят, вечерами собираясь на палубе с ромом, вином и остатками ужина.
И даже месяц спустя он так и не вспомнит о своем странном поступке; хотя, казалось бы, самое время задуматься. Ведь в этот день, первого марта, восемь часов утра, Бентам открывает глаза и с громким криком падает с кровати, цепляясь за горло одной рукой, — прижимая к сердцу вторую. Его глаза полнятся невыплаканными слезами, его тело сотрясается от кашля, как будто пытаясь избавиться от чего-то инородного в легких, а ноги разъезжаются, не в силах удержать равновесие. Бентам все же начинает плакать, хотя и сам едва ли может понять: от боли или облегчения. Его память как никогда полна картин смерти, крови и безнадежной борьбы со стихией; его тело все еще переживает шок агонии.
Он не помнит — и не вспомнит никогда — что ровно месяц назад, секунда в секунду, его пальцы обхватили тлеющий фитиль, гася слабый огонек свечи, всю ночь так и простоявшей у зеркала. Да и зачем ему вспоминать? Он же не верит ни в мистику, ни в дьявола, ни даже в бога.
Так что и разбираться с последствиями ему придется иначе: методом проб и ошибок, гипотез и их проверок.