Лучше бы он умер.
Эта мысль впервые посетила Мо Си, когда до него дошли вести о возвращении Гу Мана на родину. Собственно, он и думал какое-то время, что тот мёртв — так было легче, так меньше ныла затянувшаяся рана на груди и мелкие ямки шрама на плече. По крайней мере, Мо Си со всей прилежностью пытался убедить себя в его смерти, пусть и знал в глубине души: не поверит, пока сам не увидит бездыханного тела, а до тех пор остаётся лишь твердить себе, что так и есть. Потому что так было бы лучше.
Хотя какое может быть “лучше”, когда ничего уже не станет так, как прежде? И всё же далёкого, холодного, мёртвого было легче позволить себе ненавидеть.
Во второй раз мысль о том, что лучше бы Гу Ману было не дожить до этого дня, промелькнула в его голове, когда он услышал словосочетание “Доходный дом «Ломэй»”, и на этот раз она оказалась окрашена в оттенок малодушной жалости. Слава об этом заведении гремела на всё Чунхуа, и Мо Си не стал бы желать оказаться там даже своему заклятому, заветному врагу, особенно учитывая, какой зуб на него имел Мужун Лянь. Даже если Гу Ману не была уготована лёгкая, яркая, поистине генеральская смерть на поле боя, но пусть от пыток или голода в плену, пусть от подлого клинка в спину или отравы от своих же — что угодно из этого было бы лучше тех унижений, коим подвергались обитатели этого адова места.
В их первую за эти годы встречу мысль о милосердии смерти также не покидала разума Мо Си, замутнённого безумием правды. Даже теперь этот невыносимый человек не давал ему покоя. Вся та ненависть, чёрная, клокочущая, что так долго копилась и поднималась пенной волной в душе князя Сихэ, в один миг разбилась о жалкий вид, пустой взгляд и беспомощный лепет, разлетелась брызгами разочарования. Не для того он копил её в себе, пестовал на своей боли этот колючий цветок гнева в сердце, чтобы теперь в одночасье остаться ни с чем, утратив того, в чью плоть должны были вонзиться его ядовитые шипы.
Это ведь даже смешно, до горькой усмешки и душащего сиплого смеха. Генерал Гу, Алтарный Зверь, бессовестный предатель своей страны и своего возлюбленного… Что осталось от него? Лишь бледная тень, что жалась в угол, сверкая из полумрака пронзительной лазурью волчьих глаз.
Для Мо Си страшнее было только обнаружить, что ему всё ещё не хватает прежнего Гу Мана — пусть не как друга, соратника, любовника, но хотя бы как врага. Вот почему он не убил это ничтожество сразу, хоть это и было бы милосерднее. Видно, и в его омертвевшем сердце всё же осталось место для слабой искры надежды. Надежды на возмездие — или хотя бы пару правдивых слов, даже если бы пришлось долго терпеливо ждать, а потом выбивать их силой.
Кроме того, как ни отрицал, он не мог не признать, что когда-то этот грязный волчонок утащил его сердце в своих замызганных ладонях, и в то время Мо Си не мог и не хотел этому помешать. Это случилось само собой, было предначертано, наверное — и теперь он понимал, что даже со смертью Гу Мана его собственное сердце просто ляжет в землю вместе с ним. Как он ни старался, как ни возрождал холод в груди — там снова пылало пламя, и пусть сейчас это был огонь ярости, злобы, раздражения — но он отличался от колкого льда ненависти так же сильно, как эта голубоглазая Гу Манова тень — от некогда прославленного генерала. Лёд недвижен и предсказуем — с огнём же шутки плохи, он не поддаётся контролю, и кто знает, в какой момент вся эта пылающая ярость переплавится в нечто иное.
Увы, это пламя не способно было его очистить. Гу Ман был грязью, что въелась в его тело, душу, в его жизнь так, что уже не отмыться — и хуже всего то, что когда-то Мо Си был не против пропитаться ею насквозь, а теперь расплачивался за это. И было лишь вопросом времени, когда все, кто убеждён в его возвышенности и непорочности, наконец разглядят, насколько сильно он на самом деле запятнан. До тех пор же…
У него не получалось без боли смотреть на Гу Мана, и впрямь одичавшего, словно сбежавший из человеческого селения пёс. Может, это и было сродни смерти? Ведь того отважного генерала, старшего братца Гу, его ненавистного любовника, его возлюбленного врага, больше не существовало. И всё, что их связывало за эти без малого десять лет, кануло в пустоту, растворилось в выжженной пустоши, в которую обратилась Гу Манова память. Теперь Мо Си остался единственным хранителем беспорядочного нагромождения их общих воспоминаний, трепетных мгновений и грязных тайн. По крайней мере, он на это надеялся и в то же время приходил в ужас от этой мысли. Как если бы он был последним солдатом, что продолжал осаждать лагерь с единственным выжившим врагом, и вдруг с той стороны баррикад перестали лететь стрелы. Вместо облегчения это принесло лишь смятение и нарастающую тревогу.
Чем больше он узнавал обо всём, через что прошёл Гу Ман, тем острее впивались в душу осколки правды, и порой его посещала совсем уж безумная в своей патетичности мысль.
Лучше бы умер я.
Если бы я знал, как всё это будет больно, я бы предпочёл не дожить. Я бы позволил тебе довести дело до конца, я бы раскрыл объятия навстречу тёмному клинку, я бы притянул тебя ближе, позволяя ему пройти насквозь, и испустил бы дух, прижавшись к тебе в последний раз. Лучше так, чем сейчас видеть пустоту и непонимание в лазурных ледышках твоих глаз.
И всё же ему приходилось продолжать начатое. Держать Гу Мана при себе в призрачной надежде на то, что он что-то вспомнит — или, напротив, не вспомнит ничего и никогда. Чтобы, когда настанет время окончательной расплаты, ему было легче уйти без этого груза бесполезных воспоминаний.
Мо Си решил: если ничего не выйдет, если взгляд Гу Мана так и останется пустым, без капли узнавания, он готов остаться единственным, чью душу будет отягощать их общее прошлое. Может, так его рука не дрогнет, направляя клинок в последнем, решающем ударе.
Жаль только, лучше уже всё равно ничего не станет.