Следующие пару дней Дилюк занимается не совсем стандартным для себя делом, даже при учете своего нового увлечения. Но тяжеловозы в конюшне вздыхают так скорбно, почуяв сладкий запах хлеба, исходящий от его одежды, так отчетливо, что он решает смастерить лакомство и для своих четвероногих помощников, за последние полгода оставшихся последними лошадьми на целый огромный город. Из-за этого кони и трудятся за троих ежедневно: Дилюк часто одалживает их в Спрингвейл и постоянно гоняет до города и обратно, впрягая в повозки с винными бочками. Сдобу, как и большинство фруктов с овощами, коням давать категорически запрещено, Дилюк помнит это правило еще с детства, и обращается за советом к тем же охотникам, которые всегда возвращают ему чистых, накормленных и вычесанных лошадей в виде благодарности. 

Брук, выслушав его вопрос, задумывается так глубоко, что Дилюку приходится задержаться на плотный мясной обед, поделиться своими хлебными успехами и починить на скорую руку разболтавшиеся петли в ее двери — нагреть треснутый металл пальцами — дело пяти секунд, зато обратно на винокурню он возвращается с отличной идеей и тут же направляется на кухню, заинтригованный очередным интересным новым ингредиентом. 

Пшеничная клейковина — тот самый осадок, остающийся на дне миски при смешении муки и большого количества воды. Её, а также полезные травы, свежий мед, мяту, морковь и сладкую, рыжую тыкву прямо с семенами он постепенно вываривает в трех кастрюльках по очереди, ощущая острую необходимость перебрать всю столовую утварь и сделать капитальную перестановку на кухне. 

Ему нужно больше места. Аделинда сдвигает его на край печи вместе со всей занятой для готовки посудой, украв себе одну из кастрюлек, напоминает о скором ужине. Залив получившуюся сладко пахнущую массу в первые попавшиеся чугунные формы, все время за столом Дилюк обсуждает с домочадцами будущий план обновления кухни. 

Заканчивают они уже в глубоких сумерках — и Эльзар, и Аделинда активно участвуют в дискуссии, предлагают свои варианты, то и дело довольно переглядываясь друг с другом и стараясь делать это как можно более незаметно, но Дилюк все равно подмечает это и остается в полном недоумении. Которое становится только сильнее после того, как Аделинда, отправляясь на заслуженный вечерний отдых, крепко обнимает его и снова целует в макушку. Эльзар, к счастью, ограничивается только обещанием освободить завтрашнее утро для помощи с кухней и крепким рукопожатием, но яснее ситуация от этого не становится. 

Дилюка так и подмывает спросить, отчего они оба выглядят такими довольными, но решает промолчать и сохранить важный и понимающий вид, вспоминая Кейю, чья лисья улыбка не дрожит даже в самые плохие моменты. 

Проспав спокойно всю ночь и встав раньше всех, Дилюк наскоро умывается, заплетает косу, чтобы волосы не мешались в течении дня, и спускается проверять лакомство для коней — за ночь сладкая масса застыла в формах, превратившись в три твердых, огромных леденца, полезных и натуральных. Кое-как разломав их и превратив три части в шесть, как раз под число коней, Дилюк обвязывает каждый кусок тонкими веревками, крепит в стойлах и с улыбкой наблюдает за тем, как вечно спокойные и флегматичные тяжеловозы, с пышными гривами и огромными, пудовыми копытами, способными колоть камни при сильном ударе, громко восторженно ржут, высовывают розовые языки и облизывают лакомство со всех сторон, пригарцовывая. 

Конюх, помятый со сна, спускается на шум с второго этажа конюшни, где явно спал в стогах сена, неловко мнется, завидев Дилюка, но потом замечает леденцы и принимается нахваливать идею на все лады. Так что в дом Дилюк возвращается только спустя полчаса, румяный и слегка ошалевший от количества похвал, пьет утренний чай, думая о том, как мало нужно для того, чтобы сделать людей счастливыми, а потом Эльзар заканчивает с первой отгрузкой вина в город и начинается действительно долгий и интересный процесс — разбор всех кухонных шкафов и полок. 

Перед этим Дилюк, выловив момент, относит формы из-под леденцов в тазы с водой, чтобы залить кипятком для дальнейшего мытья, и, оглянувшись на своих занятых помощников, отколупывает со дна небольшой кусочек леденца и пробует сам из интереса. Вкус оказывается приятным — ни на что не похожим, сладковато-пряным, после него во рту остается ощущение травянистой терпкости, как после хорошего чая, и Дилюк невольно вспоминает себя самого, наотрез отказывающегося от леденцов и признающего только шоколад все детство. Тогда разноцветные твердые конфетки казались ему слишком простыми и дешевыми, неприятно стукались о зубы, а вот шоколад таял на языке и иногда таил в себе сладкую сушеную вишню или большие орехи. 

С возрастом Дилюк охладел к сладостям — вначале было не до них, а потом, попробовав шоколад на одном из скучных балов и увидев завистливые взгляды юных аристократов, по традиции кушающих самыми последними из гостей, взял с подноса целую горсть и тайком передал Кейе — а уж тот, грациозно завлекая разговорами самых чванливых богачей, мелькал то тут, то там белой вспышкой накрахмаленного смокинга, и к концу вечера все дети благодарно улыбались, пряча за щеками сладкое угощение. Они, помнится, тогда даже не общались еще толком, Дилюк вернулся совсем недавно и банально не знал, как подступиться, но Кейя, как и раньше, до всей этой истории длиной в четыре года, понял его с полувзгляда. 

Именно этим теплым весенним вечером, возвращаясь на винокурню пешком, Дилюк, все еще сторонящийся той самой дороги и карет, решил для себя попробовать.

Снова быть здесь, среди всех, снова доверять людям и привыкать к ним, даже если они выросли и похорошели настолько, что, казалось, их теперь разделяет слишком многое. Но этот миг, когда Дилюк вложил горсть завернутых в разноцветную бумагу конфет в чужие ладони, поймал взгляд голубого глаза и кивнул в сторону неловко мнущихся у стены мальчишек и девчонок, затянутых в неудобную одежду, и та улыбка, которой Кейя ответил ему, была удивительно родной, без сладкой лжи и шуршащих оберток притворств. 

И Дилюк почувствовал себя дома — вот так, среди душного зала, десятка чужих людей, надоедливой музыки, вечно фальшивящего скрипача и призывно заглядывающих в глаза дочерей приглашенных купцов. В груди ухнуло и забилось усталое сердце, Кейя давно ушел, воплощая их безмолвный маленький план в жизнь, а Дилюк все стоял и стоял там, сжимая ноющие пальцы в кулаки. Ладони опустели — но ему так хотелось согреть в них чужие прохладные пальцы. И он пообещал себе снова — постараться.

***

Всю старую и ненужную кухонную утварь Дилюк просит сложить в отдельные ящики, поломанное и дырявое — в гору с мусором. Несколько раз борется с трепетным чувством накатывающей ностальгии, держа в ладонях те или иные вещи, и обходит всю кухню не меньше пятидесяти раз, отмечая, как постепенно пространство расширяется, освобождаясь от тесной загроможденности.

Находится многое: старые детские формочки для выпекания печенья, за которые они с Кейей в свое время дрались друг с другом до колтунов в волосах, несколько непонятно как завалившихся за шкаф игрушек, корзины для пикника, пущенные на тряпки старые цветочные простыни, ставшие каменными за долгие годы нелепые фигурки зверей из соленого теста. Аделинда предлагает унести все на чердак, но Дилюк только качает головой и складывает все дорогие сердцу находки в одну из корзин для пикника, такую же маленькую и хрупкую, как их совместное с Кейей счастливое детство, забытое и найденное где-то среди пыли и тьмы шкафов. 

После обеда нужно будет отослать сокола, тот сможет унести: вес небольшой, формочки отлично подойдут для Кли, а с парой соленых фигурок и свежими сдобными булками Кейя точно разберется. Очередной небольшой подарок. Дилюк не хочет врать хотя бы самому себе — ему нравится дарить что-то Кейе и точно так же нравится получать от него крохотные знаки внимания в ответ. 

Это ощущение — словно первые музыкальные композиции на балах: танцы еще не объявили, ожидание витает в воздухе, юные дамы нервно считают клетки на деревянном паркете, продумывая все поклоны и взмахи руками в вальсе , но игристое уже шипит в тонких бокалах, юбки шуршат, а гости постепенно отходят к стенам, освобождая центр зала. 

Танцы вот-вот начнутся. 

Дилюк уже подал Кейе крохотную розу в знак приглашения, и теперь с удивленным благоговением рассматривает ее хрупкий алый бутон на фоне белизны чужого смокинга. Пары распределены. Музыканты уже меняют партитуры. А Дилюк словно все еще не может поверить в то, что Кейя принял его приглашение. Что они действительно будут танцевать вместе. 

Ему всегда требуется больше слов, твердое знание, отсутствие полутонов. 

Ну, он работает над этим. 

Здесь, в реальности, вместе с Эльзаром Дилюк сдвигает большой стол к стене, соединяя его с другим, более маленьким. Аделинда уносит в буфет в гостиной два чайных сервиза и парадный набор тарелок, предварительно протерев все от легкого налета пыли. Освободившиеся полки в шкафах занимают старые, но ни разу не использованные по назначению кастрюли и сковородки, купленные когда-то про запас, и кухня постепенно принимает более рабочий вид. 

Дилюк часто спрашивает разрешение у Аделинды для того, чтобы передвинуть ту или иную вещь — и она, царствующая здесь больше двадцати лет, позволяет ему все с уже знакомой теплой улыбкой. 

Теперь здесь спокойно хватает места для двоих, но Дилюку все равно недостает некоторой посуды для выпекания, и форм тоже, поэтому и обед проходит, заполненный разговорами и обсуждениями. 

Он ест, почти не глядя, закусывая горячее свежим хлебом, который испек сам, уже не отдавая себе в этом отчета, но не может не отметить, что корочка стала тоньше, а поры в хлебной мякоти вышли такими ладными, одна к одной, что можно залюбоваться. 

Из раза в раз вкус словно становится глубже, богаче, хлебная закваска, которую он старательно подкармливает и рассаживает по банкам, уже скопив целую коллекцию в прохладном углу ледника, тоже помогает придать хлебу особое послевкусие. Замечать все это — удивительно, особенно после того, как он двадцать пять лет ел этот же хлеб, абсолютно не задумываясь о том, кто и как пек его для того, чтобы потом нарезать толстыми ломтями и подать на стол. 

Теперь Дилюк знает — это всегда была Аделинда. И, объятый ярким, теплым вдохновением, всю пешую дорогу до города, наблюдая за тем, как солнце медленно садится за верхушки далеких гор, окрашивая небо в спелые, румяные цвета, он размышляет о том, сколько кроется за всеми привычными, казалось бы, предметами, окружающими его каждый день. Ведь мед, сыр, творог, деревянная посуда, кованые мечи — эти вещи тоже имеют свою историю, своих создателей, ту начальную точку, когда перед умельцем на столе лежат подчас совершенно иные ингредиенты, а потом их берут в руки, используют знания, опыт, мастерство, и создается что-то абсолютно удивительное. 

Вагнер, завидев его довольное лицо, даже расщедривается на ответную улыбку:

— Отлил вам все формы, как было в заказе, мастер. Вы принесли хорошие материалы, было приятно работать, — печь позади его широкой спины пышет жаром, угли приветливо алеют под взглядом Дилюка, и он глубоко вздыхает, наслаждаясь близким теплом огня, греющим кожу. 

Забирает формы, проверяя, взвешивает тяжелый металл и литой чугун в ладонях, оценивая мастерство работы, платит немного больше оговоренной цены и сворачивает в Долю Ангелов — сегодня его ждут еще и встречи с осведомителями. 

Которые, как он и подозревал, не оставляют его без ночной работы — значительное уменьшение лагерей хиличурлов помогло местным жителям, но сыграло на руку и охотникам за сокровищами, которые заняли старые стоянки монстров и принялись обирать проезжающие мимо телеги без стыда и совести. Люди, привыкшие к тому, что от малых групп хиличурлов можно спокойно отбиться и своими силами, главное — иметь при себе хотя бы примитивное оружие, да следить за тем, чтобы не схватить стрелу от лучника, оказываются не готовы к разумным и хитрым уловкам разбойников. 

Поэтому, приняв всю информацию и посекретничав с Хоффманом, задобрив его предварительно кружкой сидра и выслушав от него недовольства по той же проблеме, первым же письмом с соколом Дилюк отправляет Кейе короткую записку. "Проблемы с дорогами беру на себя, готовься к отпуску спокойно" — потому что Дилюк сам прекрасно знает тот огромный объем бумажной работы, которую капитану нужно сделать перед тем, как оставить свой пост для отдыха, да и размяться тоже не мешает: он слишком часто за последние дни стоял у печи, измазанный в тесте и муке, настало время вспомнить и о темной части своих обязанностей.

***

Спустя две недели еженочных путешествий по огромным, продуваемым осенними ветрами равнинам с двуручником наперевес, Дилюк искренне хочет вернуться во времени назад и дать самому себе подзатыльник — разбойники оказываются одной огромной бандой, спустившейся с Хребта, и здесь, в относительном тепле не покрытых вечными морозами земель, они расцветают, словно сорняки на плодородной почве. Приходится вспомнить все старые приемы, выученные за четыре года путешествий, организовать несколько похищений и жестоких допросов, один раз поработать под прикрытием, выкрасив волосы в черный с помощью настоя на фиолетовой капусте, получить неприятное ранение в бедро, не опасное, но обидное, по невнимательности и усталости, а также затупить два двуручника почти до неприличного состояния. 

Но у Дилюка все получается. Как и обычно, главным становятся успех, победа, а то, какими средствами это было достигнуто, никого, в общем-то, кроме самого Дилюка, не касается. 

До первых дождей он успевает вызвать плотника и помочь ему починить крышу на винокурне, обойти виноградники и проверить, как закончились работы по сбору последнего урожая, а также получить коротенькую записку с благодарностью от Кейи. После, успокоенный, он заваливается спать на двое суток кряду, предусмотрительно раскидав ноющие от вечного напряжения руки в стороны. 

Что, конечно, аукается ему после пробуждения — он почти не может согнуть пальцы, кости ломает, прошивая болью, и доходит до того, что даже на такое привычное занятие, как надевание одежды, Дилюк тратит двадцать сложных разочаровывающих минут. 

Вместо рубашки с десятком мелких, вертких пуговок, так и норовящих ускользнуть из дрожащих пальцев, он надевает более простую рубаху с воротом на завязках, влезает в старые штаны на высокой талии, также без пуговиц, тратит час на то, чтобы прогреть руки в кипятке, спустившись на кухню, топит печь, оглаживая горящие поленья, но все равно остается недоволен результатом — руки по-прежнему непригодны в использовании. 

Одеревеневшие, непокорные пальцы не могут даже нормально замесить тесто — Дилюку кажется, будто вместо кожи и костей у него от запястий начинаются сухие ветки. Кое-как изловчившись и обхватив ложку, он замешивает тесто уже просто из принципа, недовольно хмурясь от того, как покорная и мягкая масса этим утром тоже решает своевольничать: тянется волокнами, липнет к миске и скатывает остатки муки в неприятные комочки. Хлеб из-за этого выходит плоским, чересчур плотным и плохо пропекается внутри, но Дилюк все равно упрямо съедает его полностью из принципа, уйдя в беседку подальше от шумных служанок, семь раз за утро назойливо предложивших ему свои руки помощи. 

Там, спустя полчаса напряженного молчания, его и находит Аделинда. Получив мягкий кивок, она садится во второе кресло напротив — всегда свободное, когда Дилюк отдыхает здесь — ставит на столик между ними поднос с большими, увесистыми деревянными кружками, предназначенными для сидра с пивом, и невозмутимо разливает в них чай, не обращая внимание на удивленно поднятую бровь Дилюка. 

— Я слышала, что мастер Кейя сейчас отдыхает, — она доливает к чаю молоко, добавляет мед и передает первую кружку Дилюку — тот принимает ее, держа лицо, чтобы не поморщиться от боли в ладонях, отпивает вкусный напиток, отставляя кружку в сторону, а потом удивленно поднимает брови вновь. Теперь выбор кружек кажется более логичным: пусть тяжелые и большие, их намного легче удержать в руках, даже дрожащих, чем тонкий столовый сервиз. Глубина и размер позволяет сохранить неспокойный напиток внутри, не расплескав, и, громко вздохнув в благодарности, Дилюк тепло смотрит на Аделинду, пьющую из своей кружки все с той же элегантной женственностью, словно в этом нет ничего странного.

— Да, взял отпуск. Не думаю, что доберется до нас, но он хорошо проводит время, — отпив из чашки снова, сытый из-за неудавшегося утреннего хлеба, который теперь медленно разбухает в желудке, Дилюк вращает в ладони свой пиро глаз бога — именно об него он грел руки все последние полчаса. 

— И правильно. Он так давно не отдыхал, за эти пять лет не взял ни одного отпуска. Все работал и работал, — Аделинда промакивает край рта салфеткой, пряча улыбку, но смотрит на Дилюка с таким концентрированным намеком, что тот не может сделать вид, будто не понял его. Но Аделинда знает его слишком хорошо, поэтому спустя мягкую паузу все же превращает свои мысли в слова:

— И вам бы тоже взять небольшой перерыв.

Она пытается не смотреть, но все равно кидает мимолетный взгляд на голые пальцы Дилюка. Бледные, в красно-синих разводах из-за шрамов и ожогов, они ощутимо подрагивают, и это видно даже на расстоянии. 

Внутри себя Дилюк полностью с ней согласен: он практически бесполезен сейчас, по своей же глупости, сам пафосно рассуждал о цене победы, сам же ее и заплатил, а теперь не сможет взять в руки меч еще несколько дней дольше, чем на пару неприятных минут. Но согласиться вот так просто признать свою поломку Дилюку тоже нелегко. Поэтому для начала он отшучивается, даже зная, чем по итогу закончится его с Аделиндой беседа:

— Если я наловчусь держать перо во рту, я почти смогу подделывать свою обычную подпись на письмах, — он даже улыбается искренне, забавляясь: действительно вспоминает свои попытки разбирать документы сразу после возвращения, еще до того, как Эльзар предложил заполнять большинство писем под диктовку Дилюка, но Аделинда его веселья не разделяет. Смотрит в ответ, печально поджав губы, и Дилюку тут же делается совестно:

— Хорошо, хорошо. Надеюсь, не случится ничего катастрофического. 

Аделинда только пожимает плечами:

— Сезон закончился. Теперь только праздники да отдых. К холодам мы готовы. 

Заморозки в Мондштадте — большая редкость, температура редко опускается ниже нуля. Анемо Архонт в свое время дарил милость от души, и даже здесь, почти у подножья Хребта, работникам винокурни все равно не нужно укутывать виноградные кусты до весны, оберегая от морозов. 

Дилюк, родившийся и выросший здесь, чуть не умер от холода в первый год путешествия, по глупости оказавшись среди ледяных равнин Снежной именно зимой. Те страшные несколько месяцев постоянной тьмы, редкого, скупого солнца, низкого серого неба все еще живут внутри него кусачей тревогой. Потребность постоянно передвигаться в поисках еды и укрытия, заготавливать дрова и спасаться от диких зверей оставила отпечаток, кажется, на всю жизнь — теперь он спит беспокойно, нервно, постоянно вскакивая, стоит только в комнате стать хоть немного прохладнее, и инстинктивно ищет взглядом затухающий костер рядом с собой. 

В то время, без согревающего пиро глаза бога, потеря огня посреди морозного и мокрого от снега леса означала неминуемую смерть. 

Несколько раз он был так близко — просыпался, вымотанный до предела, почти слишком поздно, а потом лелеял в трясущихся от холода ладонях последние искры затухающих углей, заботливо укутанных в сухой мох. Раздувал прямо так, не выпуская из рук — метель ревела, Дилюк знал, молодой огонь не выжил бы, посади его на поленья. Он покинул Снежную с первыми оттепелями, когда вскрылся лед на реках, научившийся за пять месяцев страшной, не прощающей ошибок стужи вещам, о которых на прославленной рыцарской службе никто даже не слышал. Вместе с собой он унес и первые шрамы на ладонях.  

Аделинда, истолковав его задумчивое молчание по-своему, подливает ему еще чаю и возвращается в свое кресло, наслаждаясь отдыхом и относительной тишиной. Птицы, зимующие в садовых деревьях, продолжают мелодично петь, тут и там слышится нежный перезвон элементальных бабочек, где-то вдалеке пастух гонит стадо коров на второй подой, и звон от колокольчиков, привязанных к их шеям, и недовольное мычание долетают даже до сюда. Дилюк смотрит на плетеные ручки кресла под чужими ладонями — место в беседке, которое он обычно демонстративно игнорирует, будто бы и не стоит перед ним никакого пустого кресла, и нет ему до этого никакого дела. Потом, решив кое-что для себя, поднимает взгляд резко, ясно и пристально всматривается в спокойное лицо Аделинды.

— Я хочу сделать что-то очень опрометчивое. 

Аделинда тут же напрягается — ее можно понять, Дилюк редко делится с ней своими планами. Обычно он просто уходит, молча, не обращая внимание на тревогу во взгляде, и возвращается под утро, пропахший бездной, копотью, оставляя за собой следы из грязи и крови, но они никогда не разговаривают об этом. 

Возможно, думает Дилюк, это тоже нужно будет изменить со временем. 

— И забрать половину старой посуды, — он поднимает палец вверх, вспоминая, и Аделинда тут же расслабляется вновь, пусть и не до конца. Коротко улыбнувшись, она кивает, приглаживая идеально белый и накрахмаленный передник поверх основной юбки на своих коленях:

— Если они пригодятся там больше, чем здесь — мне только в радость. И, — она вновь поджимает губы, тая в себе привычное волнение, к которому Дилюк все равно не смог привыкнуть даже годы спустя, — если вы сами пригодитесь сильнее, чем здесь, обязательно идите. Но потом возвращайтесь, — приподнявшись со своего стула, она тянет свою тонкую руку и сжимает коленку Дилюка ладонью. Очередной жест заботы из детства — сколько она не прикасалась к нему вот так? Сейчас и не вспомнить. 

— Я всего на пару дней. Это здесь, в Мондштадте, — он сгибает и разгибает пальцы, упрямо, через боль, массирует ноющую кожу гранями своего вижена, разгоняя застоявшуюся кровь внутри.  

— Тогда свежего ветра в ваши крылья, — Аделинда поднимается в ворохе юбок, легко склоняется, забирая с собой поднос, кружку, доливает оставшийся чай Дилюку и уходит, оставляя его в задумчивости, но уже другого рода. 

Наблюдая за тем, как она медленно обходит пышные кусты с поздними, ярко-бордовыми розами, что продолжают цвести, Дилюк складывает в своей голове тему их разговора и причину ее волнения — не поверхностную, а более глубокую, и вновь остается недоволен собой.

Аделинда... боится, что он вновь уйдет надолго? Его предыдущее путешествие повлияло на нее так сильно?

Дилюк не думал об этом, когда уходил впервые. Уже потом, позже, вспоминая родные образы и с холодком в душе понимая, что за полгода успел позабыть тон голосов, привычную походку, крохотные черты лиц, он решил для себя, словно отмахнувшись от правды, что о нем, скорее всего, не будут скучать слишком сильно. 

Погорюют и забудут, вспоминая только по праздникам, как и других рыцарей, отправившихся в путешествия или не вернувшихся с тяжелых миссий. Он, в конце концов, не был кем-то особенным — просто молодым капитаном, исправно несущим свою службу. Точно таким же, как и Джинн, и Хоффман, Свен и Майлз, молодняк, имена которых Дилюк не успел запомнить, вечно занятый на службе. 

Сменяя страны и материки, гонясь за своей целью, Дилюк прятал в сердце, не признаваясь поначалу даже самому себе, только одно желание — чтобы Кейя его помнил. Потому что сам не забывал о нем ни на минуту. 

И, поймав по возвращению его растерянный, расплавленный васильковый взгляд — первое, что он увидел, шагнув за ворота, первый, кто встретил его, будто чувствуя, Дилюк тогда понял — его желание сбылось. 

Кейя ждал его. 

Но, видимо, в кутерьме прочих дел и переживаний, Дилюк вовсе позабыл о том, что помимо Кейи его могли ждать и другие люди. 

Дурак.

Недовольно сжав пальцы, Дилюк решительно поднимается с кресла, скользя взглядом по пустоте соседнего, но уже без неприятных ассоциаций, и отправляется обратно в дом. 

Там, повозившись среди вещей, находит старенькие, еще времен рыцарства, шорты для плавания, пытается натянуть их на себя, но абсолютно не влезает, стоит у зеркала, удивленно рассматривая себя, признает, что действительно стал шире в талии за счет накачанной мускулатуры, жмет плечами, находит белье поприличнее и спускается на продуваемый всеми ветрами пляж, закономерно пустующий в середине октября. 

Для Дилюка это не проблема — он обматывает цепочку с вижена вокруг ноги, чтобы не сильно мешался, и, не готовясь, ныряет сразу на глубину, ощущая, как раскаленная от пиро кожа резонирует с холодом воды. 

Плывет, рассекая водную гладь и держа голову над поверхностью, до противоположного берега — всего полчаса, но даже они с непривычки даются с большим трудом — делает минутную передышку на мелководье и поворачивает обратно. 

Пальцы, преодолевающие сопротивление воды и движущиеся постоянно, перестают болеть нестерпимо только спустя час, и для закрепления результата Дилюк решает сделать еще один заход. 

Энергии в нем, слава семерке, хоть отбавляй, проблема только в ладонях. Но если повезет и Дилюк все сделает правильно, в ближайшие пару дней ему не понадобится грубая сила. Только умение договариваться, чего, признаться честно, в нем еще меньше, чем терпения. Для красивых слов, сглаживающих углы, там, конечно, будет еще и Кейя, но дело серьезное, поэтому Дилюк продумывает план действий всю обратную дорогу до винокурни, суша волосы пиро энергией, а потом и путь в город — ему нужно как следует подготовиться. 

Бланш смотрит на него слегка удивленно, но покорно выкладывает на прилавок половину своего мясного ассортимента. Вдогонку Дилюк закупает целую бочку масла, пару мешков самых простых специй, чаю, побольше соли и сахара, не желая обирать собственные запасы дома, просит, вдруг вспомнив, каталог с мебелью и посудой, делая заказы для обновления кухни, и напоследок уже у Сары покупает пачку сухих дрожжей. Ему страшно интересно попробовать приготовить хлеб и на них — рассыпчатый прессованный квадрат сероватого цвета, завернутый в простенькую бумагу, таит в себе столько возможностей, что Дилюк отламывает половинку, заворачивая в плотную ткань на завязках и кладет к прочим покупкам, которые собирается взять в дорогу. 

По возвращению домой весь вечер он бродит по кухне, складывая все нужные продукты и ингредиенты на большой стол в центре. 

Составив список в голове, он берет в руки несколько круглых семян сухого гороха, твердых, будто маленькие камушки, и катает их между пальцами, разминая, пока свободной рукой вытаскивает из коробок старенькие сковороды, котлы, поварешки и ножи, все, что сделано из металла и способно выдержать не самое аккуратное и ласковое обращение, а также постоянный нагрев. 

Спустившись в подвалы, долго бродит между стройных рядов стоек с бутылками и шкафов с бочками, держа руки сцепленными за спиной, чтобы не прикасаться лишний раз, ищет, оценивая только взглядом, самые неряшливые и старенькие, выбирает пять бочонков молодого вина, отлично дающего в голову, и забирает с собой. Следом добавляет в кучу, которая выглядит безмерно внушительной, пару мешков с мукой, по две пачки риса, гречи и гороха, для начала, и три десятка яиц. Сбоку кладет половинку сухих дрожжей. И заканчивает, наконец хоть немного довольный собой.

Ужиная вместе с Аделиндой, Дилюк расспрашивает её о том, как она провела последние четыре года и наслаждается ее мягкой, спокойной улыбкой в ответ. Отказывается от кареты и коней, объясняя, что утром отправится в дорогу, но в основном будет в лесах, и лошадь там не пройдет. Вновь ловит чужое волнение, теперь, знающий куда смотреть, греет ее сухие ладони в своих — всего на миг, но его руки не дрожат, натруженные, упрямо разминаемые в течение всего дня, и Дилюк отмечает это со слабым удовлетворением. 

До победы над собой и обстоятельствами еще очень далеко — ему предстоит долгий путь, сложный и намного более изматывающий, чем завтрашняя пешая дорога с полностью загруженным вещами подпространством, но он наконец чувствует, что готов к этому. И нашел ту самую, правильную мотивацию, которая действительно помогает двигаться вперед. 

Главное сразу по приходу будет переложить бочки с вином так, чтобы эта мотивация узнала о них не в первую очередь — Дилюку нужно будет все красноречие Кейи, а то, видят ветра, он зашибет кого-нибудь особо плохо настроенного пятилитровым натлановским казаном, а потом его же и будет использовать в качестве щита. 

Как же он волнуется. 

Давно с ним такого не было. 

Уснуть на удивление удается почти сразу. Дилюк успевает только втереть в кожу лечебную мазь, пахнущую ряской и болотами, чихнуть пару раз, спрятать подпекающие от перца в составе ладони под подушку и провалиться в глубокий, будто бездонная яма, сон. Он даже не просыпается ни разу — видимо, согретые ладони обманывают тревожный разум, напоминая о тепле, и до восхода солнца Дилюк успевает действительно хорошо выспаться. 

Благодаря этому он выходит даже раньше — теплое, но по-осеннему далекое солнце сонно оглаживает его щеки и шею, пока он восходит на первую невысокую гору, ощущая эфемерный, но огромный груз в подпространстве, при себе оставив только пару метательных ножей да глаз бога. Забираясь все выше и выше, Дилюк думает о том, что, возможно, стоило взять с собой и глаз порчи, и его энергия, знакомая, помогла бы наладить контакт лучше? Или сделала все бы только хуже? 

В любом случае, она всегда теперь будет в нем отголосками — словно проклятая энергия костей Великого змея с острова Ясиори в телах людей, родившихся поблизости. 

Спустя шесть часов бесконечных подъемов и спусков, густого, едва проходимого леса и пыльных дорог Дилюк наконец достигает своей цели — ущелья Дадаупа.