В последний раз он был здесь ужасно давно — еще на службе, их тогда часто посылали сюда тренироваться на местности и сражаться с монстрами. Племена, все три, всегда жили обособленно и никогда не сбивались в одну стаю, поэтому к концу недельных походов Дилюку вместе со своими рыцарями обычно удавалось вычистить одно из них. Чаще всего почему-то доставалось именно племени Затмения, и даже сейчас, вспоминая, он не может понять почему. Возможно, от того, что их часовые были самыми зоркими и первыми поднимали тревогу, приводя с собой митачурлов со щитами, от которых потом приходилось отбиваться всеми силами. Или просто по воле случая — обычно перед наступлением именно Кейя указывал мечом направление будущей атаки, и вслед за его указкой Дилюк махал рукой, давая сигнал остальным.

Даже сейчас Дилюк не до конца понимает чужие решения и выборы, но теперь, зная больше, может представить, как на самом деле Кейе было тяжело каждый раз.

Кейя, как и всегда, сражался наравне со всеми, как обычно, сидел по вечерам у костра, рассказывая байки, затем уходил в палатку к Дилюку, помогая ему, корпящему над картами и планами, приносил с собой горячую еду, напоминая об отдыхе. Привычно легкий, знающий и слышащий дальше, больше прочих, он был незаменимой поддержкой и опорой Дилюку, нервы которого горели, дрожащие, натянутые — ответственность была колоссальной, чужие жизни, парочка новеньких рыцарей в отряде, непредсказуемая погода, ветра, способные выдать их запах за многие метры, усталые часовые, поломанное в боях оружие. Дилюк ни разу не замечал на чужом лице какой-то особенной грусти или других печальных эмоций и, вспоминая об этом прямо сейчас, продолжает ощущать себя человеком, открывшим книгу и случайно узнавшим весь сюжет из названий глав в содержании. Чувствовал ли себя Кейя так же? Точно зная, кто скрывается под масками, как и то, что ничем не может помочь своему народу?

Видит бездна, Дилюк бы сошел от такого с ума.

Тогда хиличурлы казались страшной, мерзкой опасностью, несправедливо обладающей бесконечным воскрешением. Стоило вычистить один лагерь и уйти, а затем вернуться спустя несколько месяцев, и их встречали все те же враги, с легко узнаваемыми шрамами на теле и цветом рисунков поверх шерсти.

Их разноцветные маски снились Дилюку в кошмарах, но что поразительно, он ни разу не задумался о том, почему именно хиличурлы возвращаются вновь и вновь, как это происходит и почему никто ничего не может с этим сделать. Просто принял этот факт за истину, неизменную, еще в детстве узнав о них от отца и после уже не задавая других вопросов, как и остальные люди вокруг него.

В конце концов, медленные, лязгающие ржавым металлом роботы тоже как-то чинили сами себя. А маги Бездны все были на одно лицо, элементальный щит-пузырь всегда немного преломлял их вид, и после смерти от них оставался только черный пепел, быстро улетающий с ветром. Враги были врагами. О них было не принято думать дольше, чем во время сражений, обучающих сборов или проработки будущих стратегий.

Как же все изменилось.

Теперь, спустя годы, набравшись опыта, Дилюк не может не подметить невероятно умный выбор расположения всех трех лагерей — посреди лесной чащи, в глуши, куда не суются без острой необходимости или по ошибке. Племена хиличурлов явно живут здесь не первое десятилетие, используют деревья для костров и питаются отловленными в лесу кабанами, не нуждаясь ни в чем большем, привычные к простой грубой пище и минимальным удобствам.

Но теперь все изменилось — это видно по валяющемуся тут и там природному мусору, общему беспорядку, вытоптанной траве под ногами и сильному, яркому привкусу дыма в воздухе. Племена разрослись, и прежних ресурсов перестает хватать, а вместе с неорганизованностью пришла и небрежность. Теперь даже редкому путнику ясно, что поблизости обитают хиличурлы.

Все это Дилюк отмечает походя, медленно приближаясь к скалистой развилке, долгие годы служившей трем племенам естественным природным разделителем их территорий. Солнце по-прежнему светит высоко, но начинает медленно склоняться к закату, и воздух постепенно становится все более прохладным. Вечнозеленые ели и уже успевшие сбросить листву редкие плодовые деревья отбрасывают на землю длинные темные тени, делая округу еще менее гостеприимной. Свежие пни и начисто выкошенный кустарник добавляет ощущения странной неправильности — здесь никогда не рубили лес раньше, отрядам рыцарей всегда хватало собранного по пути сухого валежника. Теперь же деревья, растущие здесь десятки лет, частично срублены, неумело, явно теми же топорами, что обычно митачурлы используют для сражений с врагами, и Дилюк недовольно поджимает губы — на его памяти хиличурлы всегда существовали вместе с природой, а не вопреки ей, пользуясь ее дарами пусть и не всегда умело, но хотя бы с уважением.

Но если в лагерях их так много, как он подозревает, то, что он увидел, малая часть общей проблемы.

Изменения произошли и на привычном месте засады с часовыми: теперь вместо сторонящихся друг друга хиличурлов-берсерков с готовыми вспыхнуть в любой момент дубинами, разномастных и выкрашенных в разные цвета, его встречают шестеро настороженных пиро-лучников, практически одинаковых. Надежно укрытый в тылу их спин дендро-шамачурл поднимает свой узловатый посох и угрожающе направляет в его сторону.

Дилюк останавливается, поднимает руки вверх, демонстрируя отсутствие оружие, и замирает, превратившись в неподвижный кусок камня. Ловкость, отточенная бесконечными походами в данжи, скучанием в засадах и коротких, но очень страшных прятках в снежнянских лесах, когда охотником выступал уже не сам Дилюк, а нечто без глаз и рта, темное, нездешнее, живущее в самых темных чащах, помогает ему сохранить ровное дыхание и спокойное сердцебиение даже сейчас, в момент, когда он открыт для атаки намного сильнее обычного. Даже пальцы, подрагивающие то и дело весь путь до ущелья, замирают вслед за всем остальным телом, чему Дилюк не может не радоваться.

Как хорошо, что он продумал все свои действия заранее, припомнив редкие, но полезные беседы с серьезной, покрытой веснушками с ног до головы, будто поляна цветами, Эллой Маск.

"Подходи осторожно, не шуми и двигайся медленно. Не бери с собой оружие или еду — они попробуют отобрать ее, ты не отдашь, опять начнется драка. И не дергайся слишком сильно, они реагируют как животные — пугаются или атакуют". Что в восемь, что сейчас, в тринадцать, юная ученая особа все равно давала Дилюку и всем прочим рыцарям фору в коммуникации с хиличурлами. Дилюк часто слышал споры и даже видел несколько групп, делающих ставки на то, когда ее, своеобразную и отстраненную от своих сверстников, пристукнут щитом или опалят огнем от стрел. Сам он не лез в эти дела слишком сильно, занятый службой, но точно знает, что Кейя всегда обходил ее по широкой дуге. Неудивительно, с его-то обширными знаниями темы. Интересно, хорошо ли сам Кейя помнит родной язык и понимает измененное проклятием неразборчивое рычание?

Сам факт того, что хиличурлы в принципе используют хоть какой-то язык, доказывает их разумность, намного большую, чем кажется людям, привыкшим убивать их при встрече, но одновременно делает все намного сложнее. Не держи сам Дилюк во время рыцарской службы в руках неумело составленный разговорник с сотней исправлений и заметок прямо на полях вручную отпечатанных листов, сейчас, наверное, придумал бы другой способ помочь Кейе. Но раз маленькой девочке годами удавалось находить с хиличурлами общий язык, у него тоже может получиться. Должно.

— Я друг Кейи, — он использует общий язык, про себя пожалев, что не озаботился выучить хотя бы пару слов из разговорника, скользит взглядом по настороженным позам пиро-лучников, по-прежнему не двигаясь с места, и надеется на то, что ветра сегодня будут благосклонны к нему.

Еще до начала похода он заранее убрал всю еду в подпространство, как и то немногое оружие, что и так хранилось там на всякий случай, и в данный момент не выглядел особенно устрашающим.

Первым отмирает шамачурл. Опустив посох, он скоблит черным пальцем край своей маски, наклонив ее вбок, а потом медленно приближается, продолжая держаться на безопасном для ближнего боя расстоянии. Дилюк, контролируя свое дыхание, пытается выглядеть как можно более располагающим к себе и не осматривать окрестности, выискивая взглядом других хиличурлов уже по привычке, а смотреть прямо на шамана. Тот, шумно принюхавшись, сцепляет свои маленькие узловатые пальцы в замок и задирает голову с плотно надетой маской выше, явно рассматривая Дилюка внимательнее.

— Зачем прийти? — с трудом, но Дилюк может разобрать в его речи знакомые слова, и слышать это настолько удивительно, что он чуть не опускает руки, пораженный. Неужели ему повезло настолько сильно?

— Хочу помочь, — он говорит, стараясь выбирать слова попроще и не использовать интонации, чтобы его легче было понять. Вначале надеясь на то, что спокойный тон его голоса поможет наладить контакт, теперь, успокоенный знанием того, что хотя бы один из хиличурлов понимает общее наречие, он все больше и больше верит в то, что у него действительно может получиться.

— Убить нас — не помочь, алый воин, — шамачурл расцепляет руки, складывая их на груди в знаке недоверия, и, вздохнув, Дилюк согласно прикрывает глаза. Неудивительно, что они помнят его даже спустя столько лет: красный цвет волос здесь действительно встречался слишком редко.

Ведь именно он приходил и разрушал из лагеря снова и снова почти все восемь лет, что служил в Ордене. Вначале нервничающим зеленым новичком, затем — упрямым оруженосцем, более уверенным рыцарем, уже потом — возмужавшим капитаном, отдающим приказы своим людям и смело бросающимся в самую гущу сражений, неся смерть огнем и мечом. Пусть он не может вспомнить кого-то конкретного среди них сейчас, они сами, напротив, хорошо запомнили его. Идея начинает казаться все более и более нереальной, но что-то внутри него тянет вперед, уговаривая продолжать, упрямое знание, неясная уверенность в успехе, поэтому он продолжает:

— У меня нет оружия, — он вновь показывает пустые руки и, медленно опустив одну, хлопает себя по бедру, на котором обычно висели ножны или запасной меч.

Выбрав тактику медленного убеждения, а вслед за ним — задабривания, Дилюк надеется про себя на то, что хиличурлы не заметят припрятанные в высоких ботинках ножи, а также в принципе не окажутся знакомыми с понятием подпространства. Потому что в нем-то у него оружия предостаточно — той же сковородой можно отбить большую часть атак, если вдруг он не успеет достать меч. Но сейчас говорить стоит не об этом:

— Есть еда и вино.

Он помнит, как поразился в первый раз, обнаружив в разгромленном лагере бочки с кислым, плохо сделанным вином. И если ему не изменяет память, это было именно здесь, среди этих трех племен. Он тогда с неделю ворчал о том, как любители портят прекрасные ягоды и фрукты, даже унес с собой бочку на винокурню для более внимательного изучения, но, кажется, времени на это тогда так и не хватило. Но факт о том, что хиличурлы любят вино, запомнился. Как и Кейя, на спор выпивший целую кружку, и его страдания над ведром весь следующий день. Он тогда блевал и смеялся, и был до боли похож на себя спустя годы в той же позе, занимаясь тем же, всего две недели назад. Дилюк тогда, помнится, тоже держал его волосы, пусть и не такие длинные, как сейчас.

От воспоминаний становится немного спокойнее, и Дилюк осторожно распрямляет плечи, более уверенный в себе. В случае чего он все равно успеет унести ноги — он хорошо запомнил путь сюда и заранее присмотрел несколько мест для укрытия от погони. Но достичь успеха хочется больше. Нужно всеми силами избежать драки.

Шамачурл заинтересованно протягивает руку, явно ожидая, когда Дилюк покажет обещанную еду и питье. Но остальные часовые продолжают стоять в напряженных позах, поэтому перед тем, как начать активно двигаться, Дилюк уточняет:

— Я достану?

Получив разрешающий кивок, он запускает обе руки в подпространство, выкладывая на землю несколько особенно больших кусков мяса, завернутых в промасленную бумагу, а следом достает самый маленький бочонок с вином. Тут же откупоривает его, заметив, что шамачурл так и не двинулся с места, и, закончив, сам делает медленный шаг назад, продолжая держать руки на виду.

Сделав отмашку часовым, шамачурл наклоняется над бочонком, вновь принюхиваясь, хлопает в ладоши, присев, и благосклонно кивает:

— Пахнуть хорошо.

Часовые, унюхав аромат вина, тут же начинают выкрикивать что-то радостное и размахивать руками, опустив оружие. Празднуя маленькую победу, Дилюк позволяет себе крохотную улыбку, воодушевленный:

— Оно из винограда.

Пусть и не сделанное им самим. Но если все пойдет так, как он задумал, у него еще будет время создать что-то своими руками здесь, в самом центре этих разросшихся племен, состоящих из десятков хиличурлов. Расскажи ему кто-то нечто подобное пару лет назад, он бы ни за что не поверил. Но тем не менее вот он, здесь, стоит без оружия, а шамачурл уже без страха подходит к нему ближе, вновь обнюхивая его.

— Принц пахнет как ты. Идти за мной. Возьми, — он протягивает Дилюку треснутую у края маску, покрытую красными символами и внутри, и снаружи, и Дилюк, помедлив, берет ее, повязывая на ремень за прикрепленные к основанию тесемки. Шамачурл первым выдвигается в сторону лагеря, напоследок указав на принесенные дары, и Дилюк, не теряя времени, быстро подхватывает мясо с вином, а затем нагоняет его, стараясь не отставать и не вертеть головой по сторонам слишком активно.

Пройдя длинный широкий скалистый туннель, спустя всего несколько минут он оказывается на небольшом пригорке, с которого открывается прекрасный вид на огромный, пестрящий огнями в свете заходящего вечернего солнца лагерь. Ощущая, как в недобром предчувствии сжимается сердце, Дилюк замирает на несколько мгновений, оценивая масштаб поселения, и с легким трепетом где-то под лопатками понимает, что никогда не видел ничего подобного: ни стоянки Фатуев, ни базы кочевников в Сумеру и близко не стояли с тем, что всего за несколько месяцев смог создать Кейя.

***

Как Дилюк и предполагал, все три племени теперь объединены в одно, огромное. То тут, то там все еще виднеются разноцветные столбы каждого племени, но у самой дальней большой скалы, под навесом из горной породы, стоит общий тотем, не окрашенный ни в один из цветов. Хлипких хижин из прутьев и соломы тоже значительно прибавилось — теперь их не меньше пятидесяти, и Дилюк по привычке начинает высчитывать, умудренный боевым опытом, количество рыцарей, способных совладать с такой оравой противников. Цифра появляется среди мыслей достаточно быстро и абсолютно не утешает, потому что такого количества людей в Мондштадте на данный момент не наберется даже вместе с не посвященными в рыцари мужчинами и женщинами, способными держать в руках оружие.

Чувствуя, как капли холодного пота чертят дорожки по коже на спине, Дилюк следует за шамачурлом все дальше и дальше, ловя на себе настороженное, но не враждебное внимание. Видимо, факт того, что его сопровождает шамачурл, запах, о котором тот упомянул ранее, а также повязанная на пояс маска действительно делает его гостем, а не угрозой.

Двигаясь быстро и как можно более бесшумно, он старательно пытается прогнать из головы непрошенные образы. Вся эта огромная неразумная толпа, одурманенная Магами Бездны, или, что более вероятно, уставшая делить скудную пищу между собой, в один не особенно хороший день может просто выйти из этой скалистой колыбели, будто море из берегов, и понестись, разрушая все на своем пути, прямо на ничего не подозревающий Мондштадт. Как бывший капитан кавалерии Дилюк понимает, что это вполне возможно.

Потери будут колоссальными. Умрет каждый третий житель, а каждый второй получит ранение. Если не хуже.

Пальцы тут же сводит вернувшейся стрекучей нервной болью — тело просится в бой, вторя инстинктам, логике, привычке атаковать при виде хиличурлов, Дилюк до крови кусает свою щеку изнутри и идет на очередную сделку с совестью.

Вначале стоит поговорить с Кейей.

Пусть все выглядит просто катастрофически плохо и опасно, Кейя все еще рыцарь, служит городу каждый день так же, как и сам Дилюк, а значит, точно понимает, как хрупка грань между миром и кровопролитием в эту самую секунду. Он может, должен знать больше, видеть дальше, чем Дилюк прямо сейчас, горло которого пересыхает от волнения, а шаги становятся все более и более медленными.

Доведя его до одного из больших жарких костров, пламя которых жадно вгрызается в толстенные стволы деревьев, поваленных друг на друга, шамачурл отзывает несколько ближайших митачурлов к себе и начинает что-то втолковывать им на своем языке, то и дело показывая в сторону Дилюка. Те, как и ожидалось, вначале недовольно рокочут, роя землю когтями на задних лапах, но потом, дослушав, успокаиваются и вновь становятся прямо, откладывая топоры и щиты в сторону. Дилюк, узнав из непонятного набора звуков только имя Кейи, покорно ждет, просчитав около пяти разных путей резкого бегства на всякий случай, а когда один из митачурлов приближается к нему вплотную, забирая из рук один из кусков мяса, вовсе задерживает дыхание.

Будь это Фатуец, Дилюк бы уже давно напал первым.

Особенно поначалу, в первый год путешествий по Снежной, он пытался, действительно пытался найти среди их мерзкого народа хотя бы кого-то с остатками чести и достоинства. Не добивал безоружных, лечил случайных попутчиков, продолжая быть где-то глубоко внутри себя рыцарем, дававшим громкие клятвы. Потом один из таких помилованных оставил на его спине два глубоких шрама прямо между лопаток, дождавшись, когда Дилюк утратит бдительность. После этого он перестал следовать клятвам окончательно.

Даже сейчас, наклоняясь к земле для того, чтобы поставить бочонок с вином и освободить руки от оставшегося мяса, Дилюк чувствует эти шрамы каждый раз, когда мышцы на его спине напрягаются.

Митачурл, рассматривающий мясо в своих руках, тоже покрыт шрамами — большими и малыми, хотя Дилюк знает, что обычные ранения не оставляют на проклятых телах следов. Значит, жизнь учила и его, оставляя за собой назидательные следы-воспоминания, несущие память даже в этой бесконечной проклятой хиличурлской жизни.

Интересно, думает Дилюк, краем ноги пододвигая бочонок с вином поближе к митачурлу, кем он был в той, прошлой жизни? Храбрым воином, ремесленником, или, еще хуже, простым подростком? И помнят ли хиличурлы хоть что-то о себе тех, прежних, своих семьях, о том, что было важно в их жизни?

— Ты ждать Кейю здесь? — уже знакомый дендро-шамачурл выдергивает его из размышлений, появившись рядом, и с силой бьет посохом по ноге митачурла, который уже успел раскрыть зубастый рот и вцепиться в сочный кусок телятины в своих руках. Получив удар, тот тут же отпускает мясо, так и не откусив, и с покорным ворчанием роняет его обратно на землю, прямо в пыльную траву.

Дилюк, решив оставить эту проблему на потом, спешит разведать обстановку:

— Он скоро будет тут?

Раз Кейя не вышел встречать его, а Дилюк не предупредил о своем визите, решив все только вчера днем и не успев отправить сокола, вариантов было всего два — он спит или отсутствует, и в зависимости от ответа Дилюк собирается спланировать свои дальнейшие действия. Если вдруг выяснится, что Кейя ушел забирать хиличурлов куда-нибудь к Вольфендому и вернется через несколько дней, ему самому будет логичнее оставить часть еды и уйти вовсе. Он явно не продержится здесь несколько дней в одиночестве. Пусть они с Кейей хоть трижды пахнут одинаково, Дилюк не настолько верит в добрые проклятые сердца.

— Будет луна, будет Кейя. Новые братья, — шамачурл указывает на юго-восток, где над лесом темнеет небо, готовясь к ночи, и Дилюк понятливо кивает.

Смысла в более точном времени нет, как и в том, чтобы пытаться привести в лагерь хиличурлов при свете дня — слишком высок шанс попасться кому-то на глаза. Дилюк прекрасно понимает чужую логику.

Это в Фонтейне с наступлением ночи на улицах и по краям дорог зажигались фонари, разгоняя тьму и позволяя задержаться вне дома подольше. Монштандт, как и Ли Юэ, еще не продвинулся так далеко в технологическом прогрессе, и Кейя ловко, как и всегда, придумал, как превратить недостаток в своего помощника.

Чем больше Дилюк узнает о том, как Кейя придумывает и воплощает свои планы в жизнь, тем сильнее гордится им. Сам бы он никогда до такого не дошел бы своим умом.

— Я подожду. Хочу помочь. Если это возможно, — в подтверждение своих слов он вытаскивает из подпространства нехитрую утварь, подходящую для готовки на костре, а также несколько других продуктов помимо мяса.

Стоит только ему достать большой вместительный казан, как его тут же поднимает в воздух пудовая темная когтистая ручища. Осмотрев чугунный вогнутый котел со всех сторон и даже на пробу боднув его рогом, отчего получается мелодичный глухой звон, будто от далекого колокола в лесной чаще, митачурл возвращает его обратно Дилюку в руки и принимается рассматривать другие продукты.

— Мы не верить тебе без Кейи. Не отходи от костра, — шамачурл обводит тонкой черной рукой пылающее костровище, сложенное надежно, но ужасно расточительно из-за большого количества древесины, прогорающей почем зря, но и это Дилюк решает оставить на более позднее время. Не получится исправить самому — напишет Кейе с советом и напомнит про пиро-слаймов. Если хиличурлы продолжат жечь такие огромные костры, смысла в которых, по правде, было не особо много, то уже спустя пару месяцев от лесов в ущелье не останется и следа. А там как раз наступят морозы. Даже на беглый взгляд через подступающие сумерки, не с возвышенности, Дилюк уже может насчитать больше десятка слабых мест, которые сам бы поспешил исправить в первую очередь, попади он в лагерь обычных рыцарей. Но всем этим он сможет заняться уже после того, как добьется хотя бы минимального доверия, шамачурл был прав.

Примостив казан на краю костра, рядом с тлеющим широким поленом, Дилюк разворачивает нетронутый кусок мяса и на пробу взвешивает его в руке. Будь он на винокурне, этого хватило бы на пару недель обедов и ужинов, сменяющихся на птицу и рыбу, для него, Аделинды, Эльзара и остального персонала. Здесь, в огромном лагере, при грамотном распределении ресурсов, этого куска мяса хватит на то, чтобы накормить сытным супом около двадцати хиличурлов на этот вечер. Для начала сгодится.

— Могу я приготовить еду? — он вновь обращается к шамачурлу, но тот лишь машет в сторону по-прежнему стоящего рядом с Дилюком митачурла и растворяется среди густого дыма от костров. Дилюк поджимает губы, переводя взгляд на митачурла, который вновь принимается гипнотизировать лежащую в песке телятину, и чуть не вздрагивает, услышав его раскатистый, невероятно низкий голос.

— Мы есть мясо.

Митачурл, сам по себе напоминающий скалу, не отходящий далеко от своего электро-топора, последний, кого Дилюк надеялся бы разговорить среди прочих, но видимо, шамачурл специально оставил с ним кого-то, кто понимает общее наречие. Пусть и только слегка — митачурл грохочет, скрежещет словами, что звучат будто медленно скользящие со скалы каменные глыбы, явно повторяя когда-то услышанные звуки, но Дилюк вовсе не разочарован.

Скорее обескуражен: Элла рассказывала, что разговаривать соглашались обычно самые слабые из хиличурлов, иногда — шамачурлы. Дилюк и сделал для себя логический вывод о том, что сильным воинам не нужна наука слов. Будь он сам размером с приличный валун, был бы еще менее разговорчивым, чем сейчас.

Нужно будет обязательно спросить об этом у Кейи: возможно, в будущем тяжелых кровопролитных сражений с лавачурлами, самыми сильными из проклятого народа, можно будет избежать путем кратких переговоров. Если подобное будет реальным, Дилюк выучит разговорник Эллы меньше чем за две недели. Затем попробует поговорить с большим количеством хиличурлов из этого племени, и, если у него получится, то придет в Орден и заставит каждого ленивого рыцаря учить хиличурский следом, пообещав после успешно сданного экзамена на знание каждому премию в пять сотен моры.

Но это мечты, одергивает себя Дилюк, подкатывая ближе к костру подходящий по размерам удобный камень и усаживаясь на землю рядом с ним, доставая из подпространства старенькую, потемневшую от времени, но все еще крепкую деревянную доску и длинный нож. Для начала нужно хотя бы убедить хиличурлов не тратить часть продуктов попусту. Получится — можно будет думать дальше.

— Вас много, одним мясом сыты не будете. Нужно добавить крупу и овощи. Сварю суп, — он указывает свободной рукой в сторону пустого казана, выбрав спокойный уверенный тон, который до этого использовал в основном для коротких приказов лошадям. Те не всегда понимали речь, но реагировали на интонации.

Митачурл, склонив голову набок в абсолютно животном жесте, сжимает пудовые ручищи в кулаки и рокочет возражение так же коротко, но еще более раскатисто:

— Овощи едят слабые. Наказание!

Несколько проходящих мимо стрелков покрепче перехватывают свои арбалеты, и, рыча себе под нос, ускоряют шаг, но Дилюка так просто не сломить. Он своими глазами сотни раз видел ящики и корзины на уничтоженных хиличурских стоянках, вечно переполненные овощами и фруктами, забытые, гниющие от воды и солнца. Это всегда разочаровывало его — зачем собирать то, что не будет идти в пищу?

Теперь, наверное, он понимает лучше: помимо боевых инстинктов, хиличурлы также были и собирателями, память о разнообразной пище, полезной и вкусной, все еще жила где-то глубоко внутри их проклятых разумов, просто они не знали, как организовать все правильно. Или не хотели — вон, до вина додумались, пусть и явно путем долгих проб и ошибок. Виноделие никогда не было простым процессом, поэтому семья Дилюка и смогла нажить целое состояние на этом ремесле, столетиями производя кружащие голову напитки.

На разрушенных стоянках часто попадались висящие над костром котелки. Неужели они ни разу не попробовали приготовить так обожаемое ими мясо как-то иначе?

— Вкусный суп. С овощами. Крупой, — он перечисляет, отложив нож в сторону, и хмурится, стараясь выглядеть как можно более убедительно. — И мясом.

Митачурл угрожающе надвигается на него, в свете костра кажущийся еще более черным и массивным. Литые мускулы перекатываются под лоснящейся кожей, шерсть вокруг головы взволнованно топорщится, но уши, торчащие над маской, по-прежнему не прижаты к голове. Проведя паралель с недовольными котами, оставившими ему немало царапин на пальцах в первые годы службы в ордене, Дилюк продолжает настаивать на своем, тоже поднимаясь на ноги:

— Если будем драться — больно будет обоим, — он кивает на лежащей в траве электро-топор, а затем поворачивается боком, демонстрируя свой пиро-вижен. Митачурл, взглянув сначала на светящуюся мерным алым цветом выпуклую линзу, затем на высокое пламя костра, шумно выдыхает, замерев, а потом грузно валится на землю, да так, что казан отзывается тревожным низким гулом, пару раз подпрыгнув. Способ, которым он выражает эмоции, чем-то напоминает детское поведение, поэтому и сейчас Дилюк, пусть и не особенно хорошо ладящий с детьми, без труда угадывает неохотное согласие со своим доводом.

Чувствуя в крови кружащий голову всплеск адреналина, он несколько раз быстро моргает, вдохнув и выдохнув, фыркает, подметив, что, видимо, ему, как носителю горячего нрава, выдали такого же пылкого надсмотрщика, и возвращается на свое место у камня, но немного меняет позицию так, чтобы сидеть и смотреть на митачурла во время их разговора:

— Фрукты и овощи тоже можно есть. Они просто гниют у вас, вас теперь слишком много.

Он понижает тон, выкладывая на доску целую горсть картофеля, крупно режет, перекладывая в миску, а затем принимается за морковь. Как хорошо, что у Бланш продаются уже мытые овощи: он не подумал о том, настолько мало здесь будет удобств по сравнению с его уютной кухней дома. Горох тоже стоит размочить перед основной варкой, но он не имеет ни малейшего понятия, где здесь взять чистую питьевую воду, не отдающую болотами.

— Мясо — хорошо, трава — плохо, — митачурл ворчит, подперев меховую морду рукой, и внимательно наблюдает за тем, как Дилюк режет все новые и новые овощи. Понять это просто, даже не видя его скрытого за маской лица, достаточно считывать движения и слушать интонации грубого глухого голоса.

Дилюк, припомнив разговоры с упрямыми новичками в Ордене, не желающими тратить время на обучение мастерству оружия, не выбранного в качестве основного, выбирает тактику сравнения:

— Кабаны сильные?

— Сильные. Бегать. Зубы как я, — митачурл вначале быстро скользит по воздуху сжатым кулаком, видимо, показывая скорость бега кабанов, а затем указывает на свое лицо. Дилюк, закончив с морковкой, громко шлепает влажным от крови мясом по доске, принимаясь разделывать его на удобные для варки куски. На высказывание он согласно кивает, а потом, дернув бровями, наносит сокрушительный логический удар своему противнику в споре:

— Кабаны едят траву.

Митачурл в ответ стучит кулаками о землю, продолжая сидеть в траве, но Дилюк уже знает — он выиграл. Не пролив и капли своей или чужой крови. Но противник, естественно, не спешит сдаваться так легко:

— Ты есть траву?

Отметив, что начинает получать от этого спора неожиданное удовольствие, как всегда бывало в словесных перепалках с Кейей, Дилюк улыбается уже шире и, поднявшись, ловко скидывает в казан первую большую кучу одинаковых мясных кусочков, продолжая нарезать остальное:

— Да. И я все ещё сильнее тебя.

Здесь уже придумать нечего, Дилюк сам бы не смог. Поэтому, услышав, как митачурл вздыхает, будто спящие вулканы выпускают тучи пепла и горячего воздуха, признавая поражение, пододвигает к нему стоящую рядом бочку вина. Тот, оживившись, осторожно берет ее, скребет по пробке своей огромной когтистой лапой, но потом вновь задает вопрос:

— Еще?

Дилюк тратит по меньшей мере пару мгновений на то, чтобы понять, что именно имеет в виду митачурл, а разгадав, остается приятно удивлен чужой предусмотрительностью. Их разговор, состоящий из пары слов в каждой фразе со стороны митачурла, и более длинных ответов самого Дилюка, напоминает ему тысячи других бесед, но уже со своей собственной стороны. Он никогда не был особенно разговорчивым, предпочитая действия словам, это Кейя мог и обещать сказку, и быть ею одновременно, но, оглядываясь на прошедший час и мельком проверяя кособокую луну, все выше и выше карабкающуюся на черное небо, Дилюк с уверенностью может сказать, что беседа вышла на удивление содержательной. И, что не могло не радовать, он действительно понял все из сказанного, пусть и не с первого раза:

— У меня есть еще вино, но я отдам его, когда вернется Кейя.

— Хитрый, — митачурл рокочет снова, но уже иначе, и Дилюк понимает, что тот, видимо, забавляется. С каждой минутой распознавать чужие интонации и смысл коротких слов становится все проще и проще. В конце концов, они говорят на одном языке. Это уже намного легче, чем общаться жестами и мимикой с шумными сумерцами или осторожными натланцами, как бывало во время его четырехлетних путешествий. Те, конечно, не были выше и шире его примерно в пять раз, но и здесь Дилюк справляется вполне успешно.

Закончив резать мясо и высыпав поверх одну треть мешка с горохом, Дилюк возвращается к переговорам:

— Принеси мне три ведра хорошей воды. И тогда половина этого бочонка будет твоим.

Большего и не требуется: митачурл быстро поднимается на ноги, осматриваясь по сторонам, подбирает топор, оставив бочонок на земле заместо себя, и уже делает первый широкий шаг за границу света от костра, но потом оборачивается и указывает своим когтистым пальцем вначале на Дилюка, а затем на костер:

— Ты. Здесь, — и, получив кивок в ответ, спешно удаляется.

Возвращается он так же стремительно, и буквально спустя несколько минут. Дилюк и успевает только, что стянуть перчатки, чтобы переложить поленья в костре более удобным образом для установки казана, как ему под ноги не особо аккуратно ставят три запрошенных ведра, до половины полных чистой водой. В очередной раз похвалив себя за предусмотрительность, Дилюк залезает в костер практически по плечи, не опасаясь за огнеупорную ткань камзола, долго перекладывает палки и сучья, освобождая свободное место, сгребает угли ладонями, отодвигая в сторону, и только потом выпрямляется, довольный, стряхивая с рук прилипчивые искры.

Пальцы, черные от золы, не дрожат и не тянут болью, хотя он достаточно сильно сжимал нож последние полчаса. За всей этой кутерьмой он смог ненадолго забыть о том, что мучился от боли всего сутки назад, и это в очередной раз наталкивает его на не особенно светлые мысли: монахини в церкви говорили, что часть боли может идти не от самих шрамов, а из головы. Не то чтобы Дилюк был с ними абсолютно согласен — его пальцы ломались слишком много раз для того, чтобы срастись окончательно и не приносить никаких неудобств в новой, мирной жизни, а шрамы и ожоги не оставили места чистой коже. Это был... просто он. Самая правдивая часть его тела, показывающая, как на самом деле он видит и ощущает себя внутри. Рана, зажившая не совсем верно. Огонь и то, что остается после.

Аккуратно уместив казан в костре, Дилюк выливает в него воду из всех трех ведер почти до краев, оставляя место для овощей, которые стоит добавить позднее, и моет ладони в остатках на дне третьего ведра. Быстро сушит, проведя над пламенем пару раз, прячет обратно в перчатки и возвращается к отдыхающему на земле митачурлу.

Тот, баюкая бочонок в своих мощных лапах, на фоне которых он кажется игрушечным, ничего не весящим, заметив, что Дилюк вернулся, тут же протягивает ему свой приз:

— Пей.

В любой другой ситуации Дилюк бы воздержался — правда, привкус вина так любит селиться на языке, что он выбрал бы любой другой алкоголь, пусть и на пару глотков, но в этот раз он даже не пытается спорить. Понимает: сам бы не поверил до конца принесенным дарам. Яд пахнет ярко, и в свежем мясе его легко заметить. Вино же по своей натуре игриво, обманчиво, способно скрыть в шипящих пузырьках все, что создатель пожелает вложить в него, будь то ягодный привкус, дубовые ноты от бочки или смертельную отраву. Поэтому Дилюк спокойно принимает бочонок, уместив его на коленях, откупоривает пробку и делает два глубоких глотка. Недостаточно для того, чтобы опьянеть, но вполне подходит для доказательства.

Но как же кисло.

Не сдержавшись, он едва заметно морщится, поджав губы, на что митачурл раскатисто грохочет в ответ, подхватывая бочку с чужих колен и запрокидывая над своей мордой. Дилюк наблюдает за тем, как пышная черная шерсть на мощной шее ритмично опадает и вздувается, пока митачурл пьет, сдерживается, чтобы не сплюнуть кислую слюну и свыкается с фактом того, что над ним только что очень громко посмеялись. Пусть и по-доброму.

Выпив свою часть вина, митачурл все так же аккуратно возвращает бочку обратно Дилюку, позволив закупорить пробкой, довольно ворчит себе под нос и заваливается на траву, позабыв и о своем электро-топоре, лежащем совсем рядом, и о спорах про мясо.

— Хорошо.

Короткое слово довольства радует Дилюка так сильно, что поначалу ему кажется, будто он все же умудрился захмелеть от пары глотков вина. Но по правде, дело не в этом: он смог добиться чего-то мирным путем впервые за долгое время, его первая настоящая попытка после возвращения, если не считать нескольких досадных промахов в переговорах с теми же охотниками за сокровищами. Все две недели до прихода сюда Дилюк привычно проливал свою и чужую кровь так часто, что стал сам себе напоминать безумного мясника, который при первых признаках опасности тут же хватается за нож.

С одной стороны, в этом не было ничего удивительного — Дилюк занимался определенными делами, требующими жесткости и жестокости. Беды за беды, кровь за кровь. Иногда это было просто необходимо.

Но с другой стороны... ему двадцать два года. Реки крови, пролитой им, тянутся до горизонта и даже там не спешат обрываться — полноводные, переполненные жестокостью, долгом, необходимостью, отсутствием более мирного решения. Он до самой глубокой бездны устал от этого. И если выпечка хлеба постепенно стала помогать ему переключать фокус внимания, мысли, мироощущения на что-то более приземленное, простое и радостное, что-то, что уже начало получаться и приносило ему исключительно положительные эмоции, идея Кейи с мирным ограждением хиличурлов от остального народа Мондштанта показалась Дилюку мерцающим светом в конце другого темного туннеля, по которому он был обязан бродить долгие годы. Отчасти поэтому он сейчас и сидит здесь, в центре огромного лагеря существ, которых собственноручно уничтожал большую часть своей жизни. Ради Кейи, конечно, в первую очередь именно ради него, но и ради себя тоже.

— Мне приятно это слышать, — он говорит искренне, краем глаза поглядывая на митачурла, на что тот вскидывает лапу и указывает в сторону костра, словно разрешая:

— Суп.

"Вот и договорились" — думает Дилюк, вновь поднимаясь на ноги и снимая крышку с казана, который последние десять минут старательно исходит паром. Теперь можно добавить и овощи, два часа варки, специи, свежий укроп с кинзой, и суп будет готов. Вино, приятно согревающее его где-то внутри и шумно захрапевший на траве митачурл придают Дилюку еще больше уверенности в том, что пока что у него все получается очень даже хорошо.

Прибрав посуду и убрав часть обратно в подпространство, он опускается обратно на свое место, призывая тепло из пиро-вижена, но потом огонь из костра привычно тянется к нему как к носителю стихии, и лицу, а затем и всему телу становится тепло снаружи так же, как и внутри. Громкий треск поленьев в пламени перекрывает прочие звуки постепенно успокаивающего лагеря, Дилюк садится удобнее, обхватив колени руками, и рассматривает свет далеких звезд, там и тут пробивающийся сквозь дым от костра.

Окружение, как и все происходящее с начала вечера, все еще кажется ему странным сном, пришедшим вслед за горячкой, но трава под его ботинками, пусть и протоптанная сотней лап, по-прежнему настоящая, а из казана уже начинает вкусно пахнуть жирным мясом и горохом. Прикрыв глаза, Дилюк наблюдает за неутомимым танцем языков пламени, переплетающихся между собой, выцветающих из алого в светло-желтый, провожает летящие в небо искры и ощущает себя маленьким семечком, таким же, как и сотня других в посыпке поверх хлеба. Они все прошли через печь, поднялись вместе с тестом, приклеенные, вдавленные в него, и теперь остывают, вынутые из тепла и оставленные в сторону для отдыха. И если раньше это показалось бы ему чем-то вроде проигрыша, неудачей в вечных попытках быть самым первым, выдающимся и важным, сейчас это чувство приносит только комфорт.

***

Кейя появляется как раз вовремя — вначале в другой части лагеря происходит шумная возня, сопровождаемая разноголосыми выкриками на хиличурском и рычанием, затем Дилюк слышит знакомый чистый голос, разительно отличающийся от общего низкого рычания и бормотания, а после и сам Кейя выходит к его костру, потирая уставшее лицо одной ладонью, а во второй несущий очередное ведро с водой. Разглядев Дилюка на фоне высокого пламени, он несколько раз задумчиво моргает, а потом останавливается и разводит руками, будто не может подобрать нужной реакции из-за усталости.

Дилюк, прекрасно видя чужую растерянность, решает начать разговор с понятных фактов:

— Мы сварили суп, — он кивает на казан, содержимое которого доваривается буквально последние минуты, источая невероятно аппетитный запах, потом — на продолжающего дремать в траве митачурла, а затем уже и сам Кейя отмирает, поставив ведро с водой на землю, и быстро подходит, распахивая руки для объятий.

— Святые ветра, как я рад тебя видеть, — его голос по-прежнему уверенный и сильный, полный командирской закалки, но Дилюк чувствует, как остыло на ночной октябрьской прохладе чужое тело, и обнимает его еще крепче, делясь жаром, подаренным костром.

Постояв, обнимаясь, не меньше пяти минут, постепенно расслабляясь и согреваясь все больше и больше, Кейя отстраняется первым, свистом привлекая к себе всеобщее внимание, говорит несколько слов на проклятом наречии, и около двух десятков разномастных хиличурлов, до этого держащихся от костра и готовящего Дилюка в осторожном отдалении, подходят сами, неся в когтистых лапах деревянные и глиняные плошки.

Споров практически не возникает — Кейе достаточно прибавить металла в голосе, даже не повышая тона, в ответ на редкие, но громкие ворчания в сторону казана или самого Дилюка, после чего все достаточно быстро успокаиваются, присмиревшие. Ситуацию также спасает проснувшийся митачурл, первым протянувший свою большую плошку Дилюку. Все они то и дело переговариваются друг с другом о чем-то, что Дилюку недоступно из-за незнания языка. Недовольство вспыхивает вновь уже после того, как хиличурлы принюхиваются к супу в своих мисках и обнаруживают в нем овощи, но вначале сам Кейя, а потом и митачурл демонстративно отпивают из своих мисок, подавая пример, и все вокруг успокаиваются, рассаживаясь по траве и камням, и принимаются за поздний ужин.

Не забыв и про себя самого, Дилюк наполняет свою предусмотрительно захваченную из дома походную миску супом, решив в этот раз поесть как все, без столовых приборов, но перед тем, как начать, снимает прогретый жаром костра и пиро-элементом китель и уже привычно набрасывает на плечи присевшего рядом Кейи. Тот, будто не замечая смены времен года и всё ещё одетый по-летнему, благодарно вздыхает в ответ и придвигается еще ближе, опираясь боком о бок Дилюка.

Говорить во время еды не хочется, поэтому Дилюк жует отлично проваренное мясо, подцепляя его зубами во время глотков бульона, старается как можно более незаметно рассматривать собравшуюся компанию, рассевшуюся вокруг костра, и почему-то думает о своей матери.

Мысль неожиданная и совершенно не подходящая под атмосферу холодной темной ночи, пропахшей дымом от костров, чьи всполохи высвечивают волосы Кейи в новый, интересный оттенок ночного неба, но Дилюк ничего не может поделать с собственным разумом, возвращаясь к этому снова и снова.

В детстве он часто спрашивал отца и Аделинду о том, где его мама и почему ее здесь нет. Ему никогда не отвечали. Кейя, появившийся в особняке внезапно, будто новый росток на стволе виноградной лозы, постепенно обвыкнувшийся и выучивший первый набор слов на общем наречии, на вопросы Дилюка тогда рассказал, что не помнит своей матери тоже. Тогда, в детстве, это особенно сблизило их, на улицах, прогулках и балах наблюдающих за тем, как взаимодействуют друг с другом полные семьи.

Не у всех все было гладко — Джинн, повсюду берущая с собой совсем крохотную Барбару, часто жаловалась им на проблемы в семье, каждый раз становясь тусклой и потерянной, говоря взрослыми словами о своих детских переживаниях. Тогда Дилюк не понимал, что и так был счастлив, и тосковал о чем-то, чего никогда по настоящему не имел. Кейя редко открывал ему свои печали, но, Дилюк знает, думал о том же.

И вот они оба — будто компас без стрелки, как маяк без половины стекол, научились жить и крутится без этого чувства всесторонней любви, подсмотренной у других, прочитанной в книгах, нежных материнских объятий, утешения в трудные моменты, которое старалась дарить им Аделинда, но лишь тогда, когда не была занята прямыми обязанностями по дому.

Такие разные во внешности, привычках, характерах, но практически одинаковые в судьбах, как тогда думал маленький Дилюк, будто две горошины из одного стручка, он и Кейя росли друг с другом, встречая год за годом вместе. Удивительно ли, что их примагнитило друг к другу, полярных, зажгло, туша и снова поджигая, выстраивая новыми стеклами, вращая, отражая, посылая свет во все стороны в итоге?

Дилюк смотрит на Кейю, на мирных спокойных хиличурлов вокруг, видит чужую усталую полуулыбку и точно знает — нет, нет ничего удивительного в том, что они сейчас рядом, сидят, привалившись боками друг к другу, как на протяжении всего детства, как две недели назад на крыльце винокурни. Это ощущение общности, надежного тепла, знания, которое невозможно облачить в слова, что-то, что он потерял на долгих четыре года и совсем недавно смог вернуть обратно.

Что-то очень важное, огромное, вновь разделенное на двоих, безусловное, родившееся и крепнущее все сильнее и сильнее, они несут в себе взаимно. По крайней мере, Дилюк на это искренне надеется. Поняв еще где-то в пути, за тысячи миль отсюда, он вернулся вместе с этим знанием, и теперь, найдя его и в Кейе, взволнованно потрескивает углями-чувствами в сердце, видя все новые и новые подтверждения, раздувающие пламя все сильнее и сильнее.

Заметив его задумчивый взгляд на себе, Кейя дожевывает особенно большой кусок мяса, которого Дилюк специально положил побольше именно в его порцию, делает глоток бульона, абсолютно не элегантно хлюпая, и довольно выдыхает, прикрыв глаз:

— Сюда бы хлеба, и было бы совсем прекрасно.

Согласно промычав, Дилюк отставляет в сторону опустевшую миску, только сейчас вспомнив, что не ел толком с самого утра, отмечает чувство комфортной сытости от горячего супа внутри и кивает в сторону казана:

— Завтра сготовлю, нужно больше света.

— Я был жутко голодный и не спросил. Ты останешься и завтра тоже? — Кейя на секунду выпрямляется, услышав отдаленную возню, щурится, но потом шум успокаивается, и он расслабляется следом, возвращая все свое внимание Дилюку.

— У меня есть несколько свободных дней. Ты не против?

— Дилюк, — Кейя добавляет в голос сладкой шутливости, но даже она кажется искренней, а не наигранной, как это обычно бывало за разговорами в баре, — я и так был рад тебе. Но после этого, — Кейя тоже кивает в сторону казана с супом, в котором на самом дне осталось еще немного на пару порций, — я готов приковать тебя цепями к земле и не отпускать отсюда никогда. Я смертельно устал есть одно горелое мясо и запивать его кислым вином.

Будто в подтверждение своих слов, Кейя морщит нос, а Дилюк вспоминает те несколько разов, когда виделся с Кейей после его возвращений от хиличурлов. Этот набор запахов — жирное мясо, гарь, кислый едкий забродивший виноград, от которого у Дилюка всегда сама собой выделялась вязкая слюна во рту, видимо, было все, чем Кейя мог поживиться здесь. Целый день занятый обустройством лагеря, решением конфликтов, одна Селестия знает чем еще, чтобы потом до заката уйти за новыми хиличурлами, вернуться вместе с ними в середине ночи и закинуть в пустой желудок то, что первым попадется под руку.

— Я догадался, — выходит ворчливо, хотя Дилюк недоволен не самим Кейей, а тем, как нелегко ему приходилось все это время.

Но Кейя не умеет читать его мыслей, поэтому только вздыхает в ответ, слишком уставший для препирательств. Поджав губы и недовольный уже своим собственным косноязычием, Дилюк решает проявить заботу более понятным способом, вновь поднимаясь на ноги:

— Хочешь добавки?

Кейя в ответ молча протягивает ему свою плошку, и, получив предложенное, расправляется с новой порцией намного быстрее, чем с первой. Дилюк же просто возвращается на свое место рядом с ним, разминая натруженные за вечер пальцы и грея основания ладоней о свой пиро-вижен. Вместе с сытостью приходит затерявшаяся где-то до этого усталость, и следующие полчаса, пока Кейя, попросив подождать его, бродит по лагерю, проверяя разбредающихся для сна хиличурлов и то, как обустроились новоприбывшие, не думает ни о чем конкретном, загипнотизированный переливами отсветов костра на пожухлой траве.

Готовый ко сну на земле, он медленно начинает доставать из подпространства походный мешок и прочие вещи, но вернувшийся Кейя зовет его за собой, протянув руку, и, сплетя пальцы с чужим, Дилюк идет следом, пряча за сжатыми губами абсолютно мальчишечью довольную улыбку. Мысли о совместном сне бодрят его вялый разум, и весь короткий, но очень медленный путь, который они преодолевают до шалаша, обходя спящих на земле хиличурлов, Дилюк рассматривает плотные клубы стелящегося по земле тумана и думает о том, как это будет. Спящий на всех совместных заданиях от Организации исключительно в одиночку и поодаль от основной группы, а до этого несколько лет путешествующий самостоятельно, Дилюк ужасно отвык от этого. Это определенно будет отличаться от более ранних ночевок на соседних кроватях в Ордене и в одной палатке во время экспедиций и походов.

Они постепенно становятся все ближе друг к другу. Даже сейчас, передвигаясь в темноте, по земле, полностью скрытой низким туманом, они держатся вместе, словно два корабля с контрабандой из Инадзумы, преодолевающих грозовую завесу снова и снова. Услышав пение одинокой зимующей птицы где-то вдалеке, Дилюк на секунду оборачивается, скользя взглядом по алым всполохам костров, разбросанных по всей территории, свет которых теперь кажется далеким и призрачным, хоть они и отошли совсем немного. Ночная холодная тьма будто подталкивает его в спину ладонями, упрашивая поторапливаться.

— Вот и мое шикарное жилище, — Кейя останавливается около среднего по размерам домика из соломы и веток, явно старого, внутри не горит света, поэтому Дилюк зовет пиро-энергию, создавая в воздухе несколько плавающих огоньков. Глаза, успевшие привыкнуть к темноте, неприятно слепит, но он ловко забирается внутрь, умудрившись не пнуть ни одну из расставленных тут и там плошек, пустых бутылок из-под вина и поставленных друг на друга ящиков.

Воздержавшись от любых вопросов, он стелет свой походный спальный мешок рядом с уже лежащим на соломенном полу мешком Кейи, явно позаимствованным со склада Ордена, и укладывается первым, скинув только ботинки. Кейя аккуратно снимает плащ Дилюка со своих плеч, складывая и помещая поверх одного из ящиков, с усталым ворчанием стягивает свои ботинки и валится рядом, протяжно выдыхая и закинув руки за голову. Только теперь, приглядевшись, Дилюк узнает в его распахнутой наполовину черной рубашке свою собственную.

Позволив огонькам покружиться в воздухе пару мгновений, Дилюк взмахом руки рассеивает их, а потом поворачивается на левый бок, подкладывая локоть под голову, и интересуется:

— Ты специально ходишь в моей одежде? Из-за запаха? Меня впустили в лагерь отчасти именно из-за этого — сказали, ты пахнешь как я, — этот вопрос крутился у него в голове, словно выискивающая более пологий берег утка, черноперая и желтоклювая, поэтому Дилюк не может не спросить.

Кейя рядом шевелится, шурша одеждой, явно переворачиваясь на бок тоже, Дилюк не видит, но слышит и чувствует, как чужое теплое дыхание стало ближе. Все еще не настолько, как ему хотелось бы, но все же.

— Честно? Вообще об этом не задумывался, — Кейя тихо фыркает, продолжая задумчивым, далеким голосом, за пару секунд провалившись в отстраненную меланхолию. — Просто опять повезло.

Дилюк закрывает глаза, прислушиваясь к звукам снаружи домика, и пытается расслабиться хоть немного, но отчего-то совершенно не может сделать этого. Пауза, повисшая между ними, растет и ширится, становясь все более и более натянутой, неловкой, пока Кейя не выпрямляет ноги, случайно задев одну из стоящих вокруг пустых бутылок и вздрогнув от этого. Бутылка с тихим звоном падает на пол и катится к остальным, стукаясь об их стеклянный бока и замирая там. Издав недовольное короткое мычание, Кейя начинает дышать чаще, расстроенно, в воздухе разливается тревожный запах мороза, Дилюк сдирает с ладони перчатку и наощупь находит чужое плечо, сжимая в поддерживающем жесте.

— Мне кажется, что я не справляюсь, — Кейя наконец подает голос, тихий, словно буря там, над бесконечной водной гладью моря, от которой до суши долетает только ветер с мелким крошевом влаги да редкие всполохи от молний.

Но тучи видно и с берега. Дилюк знал, что услышит что-то подобное, и успел решить про себя, что постарается говорить правду, пусть и приправленную обнадеживающими уверениями. Врать не хотелось — ни самому себе, ни Кейе.

— Самого плохого еще не случилось. Сейчас все выглядит достаточно приемлемо. Для такой-то безумной авантюры, — он сжимает чужое плечо, посылая слабые волны тепла сквозь ладонь, и Кейя придвигается ближе, продолжая с сопением дышать через нос.

— Нет, я не справляюсь. Ни с этим, ни с тобой — пришел, наговорил опять всего. И сбежал утром как дурак, боялся, что ты опять разозлишься. И мне так... погано от всего этого, — Кейя вскидывает руку, чтобы потом с шуршанием спальника уронить ее обратно. Дилюк понятливо вздыхает, давая Кейе время выговориться, и продолжает гладить его плечо, согревая все больше и больше. Ему не нужно видеть, достаточно только слышать, как расстроен Кейя и как его грудная клетка ходит ходуном от попытки успокоиться.

Помолчав еще с пару секунд, Кейя первый сокращает оставшееся расстояние между ними, обнимая снова. Он сдвигается на своем спальнике ниже, так, чтобы уместить свой затылок у Дилюка под подбородком. Словно отражение огня во льдах, он преломляется и дрожит, нечеткий, и Дилюк надежно прячет его в круг своих рук, отвечая на объятия. Для серьезных разговоров будет утро, следующий день, недели, все остальное время в этой вселенной. Сейчас он хочет только успокоить и поддержать, пусть и не может подобрать внутри себя подходящих слов. Остается только надеяться на язык тел — он устраивает ладони на холодной сильной спине, растирая и поглаживая ее медленными, плавными движениями, на что Кейя в ответ глубоко вздыхает несколько раз, вновь фыркнув, и вжимается лицом ему в грудную клетку.

— Но ты пришел сейчас, — теперь Кейю слышно совсем нечетко, будто шум прибоя, волн, разбивающихся о скалистые берега далеких стран, хоть он и говорит такие простые вещи, факты, которым Дилюк невообразимо рад внутри себя. Потому что это ощущается правильно. Он наконец делает то, что считает нужным, чего хочет его сердце.

— Пришел.

Собственный голос тоже подводит, переходя в шепот, и вот так, шуршанием песка, пением ветра, он вплетается в эту тихую, но горькую грозу, помогая тучам развеется.

— Спасибо, — Кейя тоже шепчет, прижимаясь еще крепче, всем телом, Дилюк приоткрывает глаза, рассматривая тьму вокруг них, и мир вновь сжимается, отделяя их обоих от всего прочего, проблем, печалей и волнений. Будь его воля, Дилюк был бы счастлив остаться вот так на всю оставшуюся жизнь, но Кейя уже разжимает руки, завозившись, старается подняться, беспокойные глубокие воды, холодные течения.

— Нужно встать всех проверить еще раз, — он садится, но руки Дилюка по-прежнему остаются обвитыми вокруг его тела, будто части корабля — швартовами, крепко, надежно удерживая трепещущие от бури паруса вместе с кораблем. Он переплывал Облачное море несколько раз и точно знает — без этого никак не добраться до суши.

— Я оставил им еще пол-бочонка с вином. Думаю, все будет в порядке.

Услышав его спокойный голос, Кейя расслабляется и возвращается обратно, вновь улегшись вплотную. Скользит кончиками пальцев по чужим бокам, проявляя Дилюка во мраке, очерчивая в пространстве, хмыкает все так же низко и тихо, но отвечает уже более размеренно. Многометровые волны, грохочущие, беспорядочные, успокаиваются, постепенно превращаясь в легкую рябь на воде, с белыми пенными барашками и слепящими глаза бликами солнца тут и там.

— Ну после твоего то вина — точно. Напьются и уснут. Хорошо, — даже его тон теплеет, звуча где-то среди складок рубашки Дилюка, и тот довольно вздыхает, перемещая ладони на прямые прохладные волосы, по цвету всегда напоминающие ему именно воду, а не небо.

— Тебе тоже нужно отдыхать, — Дилюк шепчет, уговаривая, и Кейя согласно мычит, закидывая одну из рук себе за спину. Его движения медленные и слабые от усталости и подступающего сна, но он все равно нащупывает край своего спальника и тянет, накрывая их обоих сверху, будто одеялом. Почувствовав приятную знакомую тяжесть, укутывающую его, Дилюк закрывает глаза вновь, чувствуя, как Кейя вернул руки ему на талию, и переплетает их ноги, делясь своим теплом.

— Хорошо, — Кейя соглашается уже почти сквозь сон, тихий, сияющий сотней ультрамариновых цветов, пахнущий йодом и солью, огромный и маленький одновременно, ушедший наконец в полный штиль. Держать его в объятьях головокружительно до спирающего дыхания, но Дилюк сам слишком вымотался за этот бесконечный, богатый на события и эмоции день, поэтому просто зарывается в мягкие волосы пальцами поглубже, обнимает всем собой еще крепче и проваливается в сон.

Кейя холодный — из-за своего не снятого даже для сна глаза бога и усталости, поэтому сон Дилюка сложно назвать глубоким. Он просыпается несколько раз, вдыхая пропахший кострами воздух носом и ртом, ему снова и снова чудится, будто он замерзает там, в далеких лесах Снежной. Осеннее солнце встает очень поздно, поэтому каждый раз, распахнув глаза и пережив быстрый приступ панического страха, Дилюк еще долго лежит, стараясь не ворочаться, и позволяет теплому размеренному дыханию Кейи убаюкать его обратно.