Днем, при солнечном свете, все то, что во вчерашних сумерках выглядело достаточно плачевно, уже не кажется катастрофой.

Первыми обнаруживаются несколько достаточно больших загонов с кабанятами — голодные и бодрые, они оглушительно хрюкают и визжат, пока хиличурлы споро подносят к ним ведра с водой и целые горсти помятых яблок с закатниками. Затем Дилюк находит главный котел и тут уже удивляется сам с себя — он же сам видел его еще в юности и сам же предлагал долгое время разрушить каменный постамент, чтобы лишить Мясное племя их гордости. Часовых тоже становится больше, да и праздно гуляющие тут и там хиличурлы с восходом солнца принимаются за работу — каждый, кажется, действительно занят своим делом.

Кейя проводит его по всему лагерю, рассказывая об особенностях и знакомя некоторых особенно разумных хиличурлов с самим Дилюком. Те уже даже не особенно принюхиваются: теперь, после проведенной друг с другом ночи, которую они проспали в обнимку, что от Кейи, что от Дилюка действительно пахнет одинаково, а маска, которую Дилюк и в этот раз повязывает на пояс, добавляет убедительности в том, что он не совсем чужак. 

Ведя в своей голове своеобразный список самых серьезных проблем, Дилюк с облегчением понимает, что также мысленно вычеркивает из него пункт за пунктом, что не может не радовать. Серьезный разговор об угрозе оголодавших хиличурлов для мирного населения, похоже, не состоится вовсе. Проходя мимо очередного слишком огромного костра, в котором жарко полыхают толстые бревна, Дилюк вначале дожидается, пока Кейя закончит утренний обход, а затем просит поделиться любым металлом, что найдется поблизости, желательно не сильно нужным. 

Побродив по заболоченным берегам в низине, за пределами лагерей, и отыскав пылающие цветки, Дилюк подкармливает их своей пиро-энергией, вырывает в песке глубокую яму, на дно которой тут же натекает вода, присаживается рядом и ждет. Спустя всего несколько минут яркий алый элементальный след приманивает целую стайку маленьких пиро-слаймов, которые, завидев Дилюка, начинают подпрыгивать еще активнее. Дилюк спокойно дожидается, пока круглые раскаленные колобки провалятся в заготовленную ловушку, затем наклоняется, подхватывая самый спокойный и уже немного затухший из-за реакции с водой, и, зажав подмышкой, направляется обратно в сторону лагеря. Кивнув уже знакомым часовым и коротко поведав свою идею подозрительному шамачурлу, Дилюк разгребает свободное место в центре одного из ближайших костров, и пока пришедший на шум Кейя по его просьбе выкапывает очередную яму, сам Дилюк снимает перчатки и раскаленными пальцами сплавляет неровные полосы металла в подобие решетки. Затем сажает нервничающий слайм в образовавшуюся яму, задабривает его парочкой горстей горячих алых углей и накрывает сверху получившейся решеткой. 

— А ловко ты это придумал! Вы так же используете крио-слаймы на винокурне, верно? — Кейя отряхивает свои перчатки от налета ржавчины и довольно всматривается в получившееся сооружение. Остальные поленья еще не догорели, поэтому от костра веет не привычным теплом, а ощутимым жаром, от чего очень теплолюбивый Дилюк довольно улыбается.

— Это не я. Хиличурлы часто используют пиро-слаймов для нагревания воды. Помнишь, мы находили каменные чаши с ними в лагерях? — Дилюк прекрасно помнит свое удивление от первой подобной находки, а потом постоянный страх того, что хиличурлы умудрятся приручить еще и электро-слаймов. Тогда, с его огненными атаками, к лагерям было бы в принципе опасно приближаться: реакции были бы слишком разрушительными для обеих сторон. Но шли годы, а хиличурлы почему-то использовали только пиро-слаймов.

Кейя в ответ на секунду задумывается, устало вздохнув, и соглашается:

— А действительно. Но если бы ты мне не напомнил — я бы в жизни сам не додумался. Лесу уже довольно плохо, я тоже начал переживать об этом.

— Большой котел они топят огненными цветками. Медленно, зато действенно. А для малых костров подойдут и эти слаймы. В отличии от больших, они не умеют плеваться огнем и если недавно поели — вовсе не прыгают. Можете насыпать им еловых веток, — Дилюк ловит удивленный взгляд и, хмыкнув, надувается в шутливой важности. — Мы пару раз закинули нашим на винокурне, они наелись с них смолы и как будто опьянели. Стали очень спокойными и сытыми. 

Фыркнув, Кейя закатывает глаз, явно представив пьяных слаймов, но потом возвращает себе серьезный вид и оглядывается, явно подсчитывая количество костров, которые нужно будет переделать, воплощая новую идею Дилюка в жизнь.

— И долго они вот так живут в этом размере? — он обрисовывает в воздухе малый круг, сжав пространство напоследок, и Дилюк в очередной раз жалеет о том, что слаймы были слишком дикими и никаким образом не приручались. Из них вышли бы такие очаровательные питомцы или игрушки, не будь они такими опасными. Даже он сам мог совладать только с пиро-слаймами, да и то потому, что они, на его вкус, были самыми беспроблемными. Мелкие гидро-слаймы любили прыгать и целить в голову, заключая врага в пузырь из своего жидко-твердого тела и душа, электро стрекотали током, анемо вовсе улетали, не позволяя прикоснуться к себе, дендро раздражающе-трусливо прятались в земле, выпрыгивая и кусаясь, крио ощутимо подмораживали, постоянно пытаясь создать хоть какие-то сосульки, а гео могли спокойно сломать пару костей, прыгнув сверху. 

— За последний год ни один не вырос до большого. Хотя угли исправно кушают, как и еловые ветки. 

Слаймы — по сути, просто элементальные сгустки и не особенно нуждаются в подкормке, но за последние месяцы на винокурне Дилюк действительно смог узнать о них что-то новое. И в очередной раз удивиться тому, как мало обычные люди знают о тех, кто живет с ними бок о бок на протяжении сотен лет.

— Не думал, что ты все еще помнишь о слаймах так много, — Кейя лукаво смотрит на него, и по его взгляду Дилюк понимает — тот тоже вспоминает постоянные попытки мелкого Дилюка приручить стайку слаймов, живущую рядом с виноградниками. Он бредил ими несколько лет, воображая, как сможет кататься на них верхом на зависть всем вокруг, пытался накормить их цветами и незрелым виноградом, даже придумал имена. Затея, конечно, провалилась, и Дилюк, весь в царапинах и синяках после особенно неудачной попытки, зарекся больше не пытаться, едва сдерживая слезы. Тогда это казалось такой трагедией.

— Главное, что эти воспоминания полезны. Поселение просто огромное, и нужно сильно постараться для того, чтобы всем было хорошо внутри, — Дилюк недовольно поджимает губы, вспомнив все глупости, что каким-то чудом успевал творить в своем детстве, и решительно возвращается в реальность. Здесь, по крайней мере, все зависит действительно от него самого. Некому больше контролировать его и запрещать делать самые безумные вещи, но и от мудрого совета или мягкой отцовской поддержки Дилюк бы сейчас не отказался. 

— Я понимаю. Пойду найду ещё железа, — Кейю уже зовут хриплым криком откуда-то сбоку и он, кивнув, быстро растворяется в пространстве, оставив Дилюка перед жарко пылающим костром в окружении настороженно рассматривающих его хиличурлов. Никто из них не умеет разговаривать на общем языке, но Дилюку все равно удается, пусть и не с первого раза, объяснить им новый принцип использования костра, а также втолковать, что больше поленьев подкладывать не нужно. 

Следующие несколько часов он занимается тем же: переделывает костры, отлавливая все новых пиро-слаймов, гнет, сплавляя, металлические прутья, снова и снова жестами и образами обучая хиличурлов новому обращению с кострами. Через какое-то время к нему присоединяется уже знакомый со вчерашнего вечера митачурл, и дело начинает идти бодрее. У пятого по счету костра Дилюк, чьи руки начинают болеть все сильнее и сильнее от постоянного сильного нагрева и сгибания прутьев, просит его о помощи. 

К обеду они успевают обновить больше половины костров, но перед тем, как вновь вернуться к своему опустевшему и грязному казану, Дилюк выдерживает еще один эмоциональный, но продуктивный спор все с тем же митачурлом. Дернул же его язык попросить передать советы часовым о более грамотной в обороне перестановке именно его — тот реагирует уже знакомым недовольным ревом и потрясанием кулаками в воздухе, но и в этот раз Дилюк одерживает победу. Начертив на земле длинной веткой примерное расположение лагеря, единственный проход в скалах и остальные подступы, скрытые забором и лесом, но все еще не до конца неприступные для хорошо подготовленной группы стражников или тех же самых охотников, Дилюк для наглядности строит башни из пустых плошек, показывая, как легко они могут пасть при неправильном расположении. Нужно усиление, перегруппировка и намного больше стараний для того, чтобы сохранить безопасность.

Они спорят около часа, и за это время у Дилюка даже немного начинает ломить виски от попыток объяснить свою точку зрения, опыт и предыдущие победы над более мелкими лагерями, используя при этом только ограниченный набор простых слов и коротких предложений, но в конечном итоге митачурл соглашается, протяжно рычит и с громким недовольным топотом уходит в сторону часовых — наводить порядки. 

Вытирая пот со лба тыльной стороной ладони, Дилюк замечает на себе далекий взгляд Кейи, кивает ему, показывая большой палец, означающий успех, и получает в ответ задумчивый кивок, который не вселяет в него особого оптимизма, но об этом Дилюк решает поговорить за обедом. Мысли и планы, вчера свалявшиеся в кашу из-за усталости и удивления, постепенно выстраиваются в строгие ряды, а взамен уже неважным вопросам появляются новые. 

Стоит ли поселению опасаться внезапных рейдов со стороны рыцарей? Или Кейе удалось отвести беду хотя бы с этой стороны, и никакой картограф, искатель приключений или, не приведи архонт, непутевый рыцарь не набредёт на этот огромный лагерь по ошибке, не увидит размах проблемы своими глазами, а потом не побежит докладывать все в штаб? В таком случае ни усиленные часовые, ни патруль по периметру за забором ничем помочь уже не смогут. 

Отскабливая дно казана от засохших специй и остатков гороха, Дилюк вертит так и этак мысль о том, чтобы попросить о помощи у Венти. Как наследник Рангвиндров, Дилюк имеет право просить, и если возможность будет только одна, он с радостью потратит ее именно на это. Все остальное в своей жизни он так или иначе может исправить самостоятельно, без божественного вмешательства, а эта ситуация как нельзя кстати подходила под разряд "свободы". Вездесущие ветра дуют даже здесь — Венти не может не знать о всем происходящем. Интересно, растут ли в ближайшем лесу яблоневые деревья?

***

Разложив все ингредиенты для приготовления хлеба на сухой закваске и шлепнув очередной кусок сырого мяса в большую плошку с соусом мариноваться, Дилюк кивает появившемуся поблизости дендро-шамачурлу и делится своими планами, поймав на себе его недовольный взгляд и уже привыкнув объяснять почти каждое свое действие тут. Недовольство, по правде, источает вся его поза: сжатая черная ладонь вокруг посоха и вторая, воткнутая в бок, а также нервно отстукивающая по земле лапа. Единственный глаз, виднеющийся в прорези маски, светится особенно ярко. 

— Я хочу поесть сам и накормить вас и Кейю. Мясо с картошкой и хлебом. Самое вкусное сочетание. Суп я уже сварил. Сегодня сделаю другое блюдо. И испеку хлеб, — Дилюк особенно выделяет слово "хлеб" голосом каждый раз, указывая, что не собирается менять планов, на что шамачурл присаживается на ближайший земляной холмик и отвечает хриплым серьезным тоном:

— Хлеб — священная еда, алый рыцарь, — Дилюк тяжело вздыхает, встретив очередную преграду своим планам, и решает зайти с другой стороны:

— Дилюк, — его не в первый раз называют алым рыцарем здесь, и пусть это не напоминает ему о прошлых годах, все равно звучит как-то странно. Кейю они зовут по имени.

— Дилюк, — согласно хрипит шамачурл, пристроив на траве рядом с собой свой посох. Более длинный, в отличии от посохов шамачурлов других стихий, он, как и все прочие, имеет на верхушке тотем с рогатой зеленой маской, а также расправленные в стороны зеленые крылья. Пожухлая и истоптанная трава, стоит только посоху коснуться ее, тут же начинает едва заметно светиться и возвращает себе живой и сочный цвет. 

— Как я могу называть тебя?

Дилюк никогда раньше не задумывался об этом, но хиличурлы должны же были как-то обращаться друг к другу, особенно в племенах, где было много одинаковых видов? Должны же были как-то отличать друг друга? Но шамачурл отрицательно качает головой, слегка склонив ее к земле, и глухо отвечает:

— Больше нет имен. Нет памяти - нет имени. 

От ответа веет смирением, и Дилюк прикрывает глаза, отводя взгляд в сторону. Ему вновь вспоминаются свои мысли после ухода из Монштандта — о том, что его не за что вспоминать и ждать обратно. Если бы он не вернулся, многие ли помнили бы его имя, как долго? 

Барды всегда называли свои поэмы в честь главных героев — Рустана-Волчонка, создавшего в свое время фехтовальный стиль Ордена, которому до сих пор обучали новичков, Арундолина, имя которого Дилюк часто вспоминал, с честью нося свой первый одобренный церковью и магистром двуручный меч, Барбатоса или других архонтов. Артефакты, оружие, территории — все носило чьи-то имена. Даже риф Маска назвали в честь человека, нанесшего его координаты и нечеткий рисунок на карту, и первое, что появлялось в памяти у самого Дилюка при звуке этих имен, были именно воспоминания о былых подвигах людей, живших задолго до его рождения. Он никогда не был знаком с ними лично и не видел их, не знал их лиц, но, оказавшись на территориях каньона Светлой Короны или пика Звездоловов, он все равно помнил о людях, благодаря которым эти места стали значимыми…

Отсутствие имени всегда казалось ему чем-то горьким, потерянным — как имя его матери, которое так и не удалось выяснить с годами. Крепус тоже живет внутри него в первую очередь звуками имени, а уже потом — лицом, запахами, привычками, походкой и историями. Дилюк знает, что постепенно что-то сотрется из его памяти, забываясь со временем, как бы он ни старался хранить эти воспоминания, но имена, имена будут жить в нем до последнего вздоха. Крепус, Кейя, Аделинда — забыть их, и он перестанет быть самим собой.

— Я не трогаю ваши традиции. Если у вас есть особенный рецепт, я могу использовать его, — он прерывает длительное тяжелое молчание, возникшее после ответа шамачурла, и принимается беспокойно перекладывать ингредиенты из стороны в сторону. Конечно, он не взял с собой все, что обычно использовал для выпекания, но в любом случае сможет что-то придумать.

— Почему хлеб? — шамачурл опирается на согнутые колени локтями — абсолютно человеческий жест, от которого Дилюку почему-то становится зябко. Раньше он не успевал разглядеть многого в поведении хиличурлов, потому что они были врагами. Он обращал внимание абсолютно на другие вещи — их количество, внешний вид, наличие скрытых боеприпасы, расположение вышек. Шамачурлов всегда стоило убивать первыми. За ними — митачурлы с щитами, несущих основной урон и угрозу, в процессе — стрелков на вышках, а бойцы и берсерки всегда оставались на потом как самые легкие противники или попросту умирали в процессе, сгорая в пламени атак двуручника.

И вот он здесь — бывший рыцарь, тот, кто еще несколько месяцев назад вычищал лагеря, расположенные слишком близко к винокурне. Разговаривает о хлебе с шамачурлом — с бывшим человеком. Осознавать это все еще очень сложно в каких-то моментах.

Слова про хлеб рождаются в голове мгновенно, протискиваясь и распихивая в стороны остальные грузные и печальные мысли, и Дилюк отвечает, не выбирая слов:

— Потому что это то, что мне нравится печь. Я занимаюсь этим уже несколько месяцев, — он говорит, вновь подняв голову, и уверенно смотрит перед собой на подсыхающий казан. Если ему разрешат, это будет первый хлеб, который он испечет на природе, не в мерном тепле кирпичной печки, на незнакомой сухой закваске и с рецептом, хранящимся только в памяти. Все ингредиенты придется мешать на глаз, сразу в большом объеме, но Дилюк отчего-то точно уверен в том, что у него получится. Должно получиться. Не зря же он так трудился, пробуя, учась на ошибках, все это время?

— Мое племя — Затмение. Хлеб как солнце. Круглый, — шамачурл, повторяя движения Кейи утром, когда тот говорил о слаймах, чертит своими маленькими черными ладонями в воздухе круг, а потом указывает на небо. Дилюк понятливо кивает, запоминая о своем новом знакомом еще один факт, который не сильно удивил его. Он почему-то сразу решил, что этот шамачурл именно из племени Затмения — те всегда были умнее и сильнее в элементальной магии. 

В том, что для хиличурлов, даже потерявших память, именно хлеб является особенной едой, тоже есть что-то удивительно человеческое. Изменившись, они не забыли о важных вещах.

- Хлеб всегда означает жизнь. Сытость. Силу. Мы тоже очень почитаем и уважаем его, — Дилюк вспоминает, как в столовых ордена капитаны вечно распекали молодняк за то, что те не доедали свои порции, ворча о том, что на готовку и добычу продуктов орден всегда тратит очень много ресурсов. Особенно доставалось тем, кто, надкусив, откладывал свой кусок хлеба в сторону и не доедал до конца. 

Тогда Дилюк понимал это со стороны снабжения — изготовление хлеба, как и вино, требовало огромных трудов, знаний и времени, много людей работали для того, чтобы посадить, вырастить, и собрать пшеницу, а затем доставить в скрипящие лопастями мельницы и получить муку. Из которой, в свою очередь, в огромных кухнях ордена повара выпекали хлеб и другие мучные продукты. Все эти этапы очень схожи с изготовлением вина, поэтому Дилюк, как и Кейя, правильно воспитанные отцом и уважающие чужой труд, всегда доедали все до последней крошки, не позволяя еде пропадать. 

Является ли его нынешнее увлечение попыткой заменить недоступное больше мастерство виноделия? 

Точно нет. Ему нравится не только результат — пухлые, пышные, горячие булки и хлеба, которые согревают ладони и пахнут жарким тестом, солнцем, чем-то сладким и светлым. Процесс, возможность экспериментировать, изучать что-то новое, маленькие партии — в отличие от огромных бочек с вином, незначительность ошибок — вот что увлекло его, даря вдохновение и новые силы. Даже если однажды утром он проснется, полностью уверенный в том, что снова может прикасаться к винограду без страха, Дилюк знает, что не откажется от своей переделанной кухни, удобного стола, горячей печки и целой коллекции новых форм для выпекания. 

Шамачурл, вздохнув, сплетает свои узловатые пальцы в замок и опускает плечи:

— Мы забыть, как готовить. Но раньше, много лет назад, делать его в полную луну. И танцы.

Дилюк поначалу хмурится, не совсем понимая причину, а потом догадывается. Дело, вероятно, было в закваске. Без нее невозможно приготовить съедобный хлеб. Вот почему у хиличурлов по-прежнему получалось сделать пусть и невозможно кислое, но вполне приемлемое вино, которое, он теперь точно уверен, они также делали многие столетия. Для этого действительно не нужно было прилагать слишком много усилий. Только ингредиенты и время. Закваска же была намного более сложным продуктом.

— Был хранитель хлеба. Потом ушел под землю. Сон, — продолжает шамачурл, и пусть Дилюк не понимает часть про сон, догадаться несложно — если хранителя нет сейчас, с ним что-то случилось.

Значит, хиличурлы тоже могут погибнуть навсегда? Он определенно должен узнать об этом у Кейи позже.

— Разрешите сделать сегодня все быстро, завтра я могу показать вашим шаманам рецепт. А Кейя запишет его на вашем языке. Я оставлю все ингредиенты и потом пришлю еще. И вы сможете печь хлеб для себя снова, — он обводит рукой приготовленную муку, закваску, воду, принесенную заранее, тряпичные мешочки с солью, сахаром и большой бочонок с маслом, а потом кивает на казан. Ему во что бы то ни стало хочется приготовить хлеб сегодня, это кажется очень важным, чем-то, что, свершившись, будет означать успех и всех дальнейших планов, которые сочными гроздьями спеют внутри его разума. Уже готовый приводить больше доводов и выучивший, что хиличурлы соглашаются на все изменения только после длительных споров и весомых аргументов, Дилюк невольно дергается, когда шамачурл легко поднимается на ноги, зовя к себе посох, и громко стукает им о землю.

— Хорошо. Дилюк готовить хлеб! — его грубый голос облетает пространство вокруг, подкрепленный снопом зеленых дендро-искр, и остальные хиличурлы, услышавшие его, тут же торопятся сбиться в группки и обсудить новости. Словно беспокойный молодняк на построениях. Дилюк невольно улыбается и благодарно кивает шамачурлу. Тот в ответ выдает невнятное ворчание и удаляется прочь, и Дилюк провожает его маленькую зеленую фигуру взглядом, чувствуя внутри своей груди яркую, колкую радость. Ей будто тесно внутри клетки из ребер, отчего хочется улыбаться все шире и шире, но, почувствовав особенно сильный сигнал о голоде от желудка, Дилюк споро возвращается к казану и принимается за дело. Пора печь хлеб.

***

Для начала нужно разбудить закваску — в сухом состоянии она может хранится десятилетиями, не теряя своих свойств, и начинает работать, как и живая, в банках, сразу после вмешивания в тесто. Бактериям нужна пища — поэтому в начале Дилюк ссыпает в большую, глубокую миску пол-мешка муки, не жадничая, оставляя всего пару горстей сыпучей белизны на будущее. Хорошо бы, конечно, все это просеять, чтобы было легче вымешивать, но ситечко осталось дома. Обойдется и без него. 

Следом он добавляет чуть больше половины закваски, взятой с собой — мелочиться не хочется, чем больше хиличурлов попробуют его хлеб сейчас, тем легче ему будет предлагать другие изменения в лагере в будущем. В чужом поведении прослеживается примитивная, но прекрасно работающая последовательность, и Дилюк согласен играть по этим правилам. Осторожные, недоверчивые хиличурлы даже так все равно остаются более приятными во взаимодействиях, чем чванливая аристократия, вокруг которых по определенным рабочим вопросам Дилюку, даже став единственным наследником огромного бизнеса Рагнвиндров, приходится время от времени танцевать, то и дело расщедриваясь на реверансы. 

Хиличурлов, по крайней мере, можно было без обиняков ударить их же дубинкой в ответ на агрессию. Лоуренсам же приходилось улыбаться в любых обстоятельствах.

Вслед за сахаром он сыпет горстку соли — исключительно для баланса вкуса, хлеб будет самым простым, с естественным мучным вкусом, без примесей из специй или засушенных овощей, но так даже лучше. Особенно для первого раза готовки в казане. Не хотелось бы, чтобы что-то пригорело слишком сильно. Последней он добавляет воду, предварительно подогрев пиро-энергией — треть ведра, вливая маленькой струйкой, чтобы мука не поднялась пыльным облаком в воздух. Затем, сняв перчатки и вымыв руки частью оставшейся воды, Дилюк принимается за самый долгий и утомительный процесс — постепенное вымешивание. 

Мука, встретившись с водой, тут же обрастает комочками. Справиться с ними, смешать все ингредиенты друг с другом, и можно добавлять масло. Дорогое, из семян подсолнечника, но Дилюку не жалко — в отличие от сливочного, которое делалось из молока и не терпело жару, хранясь в холоде, подсолнечное способно находиться практически в любых условиях и не портиться от времени. Его он тоже планирует оставить здесь, а затем, по возвращении в город, оформить у Бланш заказ на новую партию продуктов. Собираясь в дорогу, он представлял себе будущие дни в лагере лишь образно, не зная, впустят ли его вообще. Теперь, получив хоть немного общего доверия и бегло изучив, как обстоят дела, он уже знает, что будет покупать и приносить во время следующего визита. В том, что он вернется сюда вновь, Дилюк уже не сомневается.

Осень скоро закончится, настанут самые голодные и холодные месяца, выводок маленьких кабанят в загонах — последний в этом году. Следующее потомство будет только по весне. Значит, больше мяса. Во время обхода Кейя обмолвился о нескольких пещерах поблизости, отметив, что сейчас они не используются. Отлично. Их стоит занять под склады запасов, иначе от дождей и легкого снега мука и прочие нежные ингредиенты отсыреют и пойдут плесенью. В склады — солому на пол, греющие воздух костры и часовых. 

Внутри головы Дилюка вертятся, смазанные обрывочным сном, сотни шестеренок, трудолюбиво добавляя в мысленный список будущих покупок все новые и новые пункты. Он не волнуется о деньгах — их все равно столько, что, будь хиличурлы не настолько одичалыми, он бы с легкостью мог превратить это ущелье в новую деревню, построив с десяток домов. И практически не ощутил бы этого в финансовом плане. Люди не зря шептались о том, что Рагнвиндры являются некоронованными королями Монштандта. Около шестидесяти процентов всего городского бюджета так или иначе проходило именно через винокурню, ежегодно преумножаясь и становясь все больше. При желании он мог бы купить этот город. Каждую улочку, каждый дом, землю, деревья и газоны, клумбы и лестницы, мельницы и даже пресловутый отель Гете. В детстве Дилюку пришлось высидеть бесконечные часы на личных уроках с умным старым казначеем, который раз за разом учил его тому, что монеты блестят только тогда, когда их натирает сотня рук, через которые они путешествуют. 

Сказать по правде, как тогда, так и сейчас, его это не сильно интересует. Да, он знает, как все это работает. Знаком с каждым этапом, с каждым ценником — от бокала под вино для бара до заказа редчайших бочек из сакуры, благодаря которым вино, выдержанное в них, бодрило легким послевкусием озона и электричества. Одна такая бочка, пустая, без вина внутри, могла прокормить семью из пяти человек полгода. В подвалах винокурни их стояло около пятидесяти. И внутри каждой вызревало вино, дожидаясь своего часа. 

Дилюк же меняет ботинки раз в пару лет. У него есть гардероб — парадные вещи для выхода в свет, одежда для работы, прикрытие для ночных вылазок, несколько повседневных нарядов. Все из добротной огнеупорной ткани, стоящей дорого, но действительно способной не поплавиться от жара. Все запонки, привычная алая брошь и прочие мелочи были подарены еще отцом. Первые деньги, потраченные им на себя за последние полгода, он отдал Вагнеру за то, что тот отлил ему формы для выпекания. И заплатил за новую мебель для кухни. Все это была каплей в море, океане остального достатка, за сохранностью и приумножением которого Дилюк внимательно следил, но не ощущал потребности в тратах. 

Он не проверял лично, уважая чужое пространство, но слышал, что Кейя время от времени пользовался частью своего наследства. Когда он ушел на три с половиной года, это было практически единственным, что Дилюк, сгорая и крошась от ядовитых, давящих мыслей и эмоций, заставил себя сделать. Передать традиционное завещание, которое большие семьи всегда составляли у сенешаля, ему же на стол и заверить своей наследственной подписью. Несмотря на ссору и драку, это всегда должно оставаться неизменным. Кейя — такая же часть семьи Рагнвиндров, как и сам Дилюк. Уже тогда он делал это, не давая себе отчета, но надеясь на что-то, во что-то веря. 

Сейчас, здесь, замешивая податливое, вязкое тесто обеими ладонями, Дилюк, снова провалившись в задумчивую меланхолию, размышляет о том, что, по сути, тоже делает это ради чего-то. Ради чего-то определённого и ради самого себя, в конце концов.

Вылив около стакана прозрачного желтоватого масла, пахнущего горьким солнечным летом, Дилюк пару раз двигает плечами, разминая затекшую спину, и вновь погружает ладони в тесто. Не белое, а уже более молочное из-за потемневшей муки, сдобренной маслом и серой закваской, оно облепляет его перебитые, израненные пальцы, скрывая и не желая выпускать на волю. Сжимая и раскатывая массу внутри огромной миски, Дилюк чувствует, как постепенно начинает преть лоб под челкой, дергает головой, силясь убрать лезущие в глаза волосы, сдувает их тихим фырканьем и методично продолжает размешивать. На это уходит добрых полчаса, но постепенно все комочки рассыпаются, смешиваясь с общей текстурой, муки на стенках миски не остается вовсе, и набор ничем не связанных друг с другом ингредиентов превращается в тугой упругой ком, цельный и прекрасный. 

Взвесив получившееся тесто в руках, Дилюк довольно кивает, возвращает его в миску и тянется за казаном. Тот, уже давно высохший изнутри, греет его ладони теплом от костра. Плеснув внутрь масла и распределив пальцами равномерным тонким слоем по всей гулкой чугунной поверхности, Дилюк не совсем ловко — из-за скользких грязных рук — сыпет поверх муки из пакета, поддерживая его за дно. Белая пыль, оседая, частично пропитывается маслом, а частично остается сухой из-за своей легкости. Посмотрев на казан с минуту и вздохнув, Дилюк отходит к ближайшей речушке в поисках мыльных водорослей. Отмывает руки от масла, провозившись неприличное количество времени, смывает все чистой водой и прокаливает пиро-энергией для надежности. Вот и отличие от выпекания дома — все нужно трогать чистыми руками, а таких удобных тазов с мыльной водой под рукой нет. Раньше он не задумывался об этом, используя для жарки мяса и нарезки овощей ножи и ложки, но с хлебом так не получится. К тесту постоянно нужно прикасаться именно руками. 

В очередной раз поблагодарив фортуну за то, что его руки привычны к жару, Дилюк спокойно берется за раскаленные края казана и ловко вертит его из стороны в сторону, помогая муке внутри налипнуть на каждую промасленную стенку. Вот теперь можно нести и само тесто — запекаясь в будущем и увеличиваясь в размерах, благодаря слою из муки и масла на чугуне оно не прилипнет, а зарумянится и потом спокойно выйдет из казана, оставаясь круглым и восхитительным. Маленькие пекарские хитрости. 

Теперь — самая малость, забрать из миски тесто, присыпать мукой опустевшее пространство, вновь испачкав в ней руки, и укутать ею объемный колобок: так создается будущая толстая и вкусная корочка. Осторожно перекладывая готовое к отдыху тесто в казан, Дилюк краем глаза ловит на себе все больше и больше заинтересованных взглядов хиличурлов. Те, услышав про хлеб, постепенно собираются вокруг него, оставаясь на безопасном отдалении, но наблюдают пристально. Понимают ли они, что именно он делает прямо сейчас? Помнят хоть что-то?

Тесто должно взойти — для этого Дилюк переставляет казан поближе к костру, но не ставит на металлическую решетку, внутри которой сидит довольный маленький пиро-слайм, похрустывая алыми угольками, которые сам же нагревает своими жаркими боками, а пристраивает рядом, в спокойном тепле. Сверху он плотно закрывает казан крышкой. 

За следующий час, который необходим тесту для того, чтобы подняться, он успевает вновь помыть руки, упаковать и убрать ингредиенты и несколько раз пройтись вокруг костра, помахивая локтями в разные стороны. Дома он готовил на удобном столе нужной высоты, здесь же, сидя в наклонку, он сам не заметил, как успел задеревенеть, будто ствол виноградного куста, и теперь пытается вернуть телу прежнюю подвижность. Спину пару раз простреливает болью, старые шрамы между лопаток отзываются недовольными покалываниями, но зато хорошо размятые пальцы пока что не ноют. Дилюк знает: боль, отступив на время, вернется позже, с сумерками, но относится к этому с привычным спокойствием. Со временем это даже стало казаться ему чем-то правильным. Болит — значит, существует. Это лучше, чем чувствовать только серую усталость, бессилие и апатию.

Присев на жухлую траву, рядом с небольшим зеленым островком свежей травы, который оставил после себя посох хиличурла, Дилюк в молчаливом спокойствии смотрит на высокое голубое небо. Не такое яркое, как летом, сейчас, глубокой осенью, оно кажется выцветшим и усталым, точно таким же, как и он сам. Но ради всего этого — тихо хрустящего углями пиро-слайма, потрескивающих мелких веток по краям костра, тихого гула вечно чем-то занятых хиличурлов, далекого голоса Кейи, который что-то терпеливо втолковывает огромному лавачурлу с толстым, неприступным гео-панцирем, запахом муки в свежем прохладном воздухе — стоит постараться еще. 

Продолжая наблюдать за Кейей, он видит, как тот машет рукой в его сторону, очерчивая раскрытой ладонью, делает широкий круг, явно ведя речь об остальном племени, а потом указывает на себя и в конце накрывает свое сердце. Дилюк глухо сглатывает, словно увидев что-то, не предназначенное для его собственных глаз, и чувствует, как довольно теплеют щеки. 

Спустя положенное время он проверяет тесто, склонившись прямо над казаном: если оно в порядке, то все, что ему нужно сделать — переставить его на раскаленные прутья. Под закрытой крышкой его встречает разбухший в два раза огромный шар теста, верхушка которого почти достает до краев казана. Это... не совсем хорошо. Слишком толстое тесто, жар от костра и углей будет неравномерным, и внутри хлеб может остаться слишком сырым. 

Поэтому Дилюк осторожно отщипывает с десяток маленьких кусков, не больше ладони по размеру, катает в колобки поменьше и, склеив их по двое, лепит на маслянистые стенки казана. Жар здесь будет меньше, размер подходящий, и они как следуют приготовятся, да и основному тесту теперь точно удастся пропечься со всех сторон. Удовлетворенно кивнув, Дилюк легко поднимает тяжелый казан и ставит поверх решетки, переворачивая крышку обратной стороной вверх. Туда он насыпает все оставшиеся угли из костра, чтобы жар распределялся равномерно. Пощекотав сытый слайм по боку, отчего тот светлеет, разгораясь сильнее, Дилюк смотрит на солнце, запоминая примерное время, и оставляет казан в покое — полтора часа, и хлеб будет готов. Пока что можно заняться мясом и картофелем — они тоже успеют приготовиться за это время. И, наверное, стоит разогреть кастрюлю кипятка под чай.

***  

Обед, постепенно перетекающий в ужин, выходит отменным: разрезанный на четвертинки молодой картофель маслянисто блестит, поджаренный и обсыпанный травами, мясо, замариновавшись, буквально рассыпается на пропеченные волокна, а от казана с хлебом пахнет просто одуряюще аппетитно. Дилюк вначале раскладывает остальную еду в два десятка мисок, заранее достает вилки и уже после этого идет сгребать потухшие угли и золу с крышки казана. Приготовленное ведро с водой ожидает сбоку: если он каждый раз будет бегать до речки для того, чтобы вымыть руки, солнце успеет зайти, а еда — остыть. Хиличурлы, часть из которых он уже начинает различать, привычно рассаживаются вокруг костра, спокойно дожидаясь пищи. Они то и дело вскидывают руки вверх и односложно говорят о чем-то друг с другом, но в остальном ведут себя дружелюбно — видимо, вчерашний суп действительно смог примирить их с чужой готовкой. 

Крышку казана Дилюк поднимает чистыми руками — рядом с ним стоят митачурл и шамачурл, Кейя же пока разносит плошки тем, кто решил присоединиться к ним на этот раз. Это намного удобнее и быстрее — так никто не будет толпиться, не залезет лапой в грязную посуду и не нанесет пыли с пеплом в еду. Особенно приятно Дилюку становится от того, что Кейя тоже понимает это без слов — просто поднимается со своего места рядом с тем, которое выбрал для себя Дилюк, и молча идет к развившимся на земле хиличурлам, забирая у каждого их личную плошку и возвращая ее обратно уже с едой, запомнив хозяина. Дилюк в последний раз рассматривает широкую ладную спину, затянутую в его черную рубашку, окончательно решает про себя, что не будет просить ее обратно, оставив Кейе, и наконец переводит взгляд на хлеб.

Это определенно успех: хлебный каравай получился высоким, пышным, с румяными гордыми боками. Он легко отделяется от дна, пачкая пальцы мукой и маслом, но это самая приятная грязь, после которой Дилюку даже не хочется мыть руки снова. Передав хлеб в протянутые ладони шамачурла, напоследок забрав большую часть обжигающего тепла в свои ладони, Дилюк с интересом глядит на то, как тот внимательно рассматривает хлеб со всех сторон, принюхиваясь, а затем довольно кивает. 

— Хороший хлеб. Для всех, — шамачурл передает хлеб дальше — в мощные лапы митачурла, который осторожно разделяет его на более мелкие куски, стараясь сделать это так, чтобы все вышло одинаковым по размеру. Сам же Дилюк наклоняется над казаном, снимая с боков мягкие склеенные друг с другом по двое булочки, забирает самую большую и мягкую пару для себя с Кейей, а остальные четыре передает шамачурлу. Тот и из этого делает небольшое представление, оставив одну пару для себя и митачурла, а оставшиеся три передав другим хиличурлам поблизости. Есть что-то особенное и личное в том, как они, сидя по парам, разделяют на двоих склеенные булочки, и Дилюк вдруг находит в выпечке новый смысл, который не закладывал для него изначально. 

К своей миске он возвращается, неся в ладонях склеенные булочки вместе с двумя кружками чая, и, дождавшись Кейю, протягивает руки в его сторону, намекающе кивая. Тот, запыхавшийся, сдувает с лица челку, садится, поправляя высокий сапог, складывает ноги по-сумерски, ставит миску с исходящей паром едой на каблуки своих ботинок и только потом замечает протянутую двойную булочку и удивленно вскидывает брови, тут же срываясь на лукавую улыбку:

— В Снежной так на свадьбах делают, ты знал? — и даже не закончив свою фразу, Кейя медленно тянет за свою половинку булочки, разламывая. Нежная пористая мякоть расходится волокнами, выпуская новые витки белого пара. Пахнет сытостью и домашним теплом. Дилюк довольно втягивает запах через нос, прикрыв глаза, и возвращает ответную улыбку, пусть и без лукавства:

— Как коварно получилось.

Нет смысла объяснять, что он склеил булочки для того, чтобы на все хватило места вокруг основного куска теста, а в склеенном состоянии они крепче держались. Но, будь рядом с ним кто-то другой, с кем Дилюку пришлось бы преломить хлеб, он бы уточнил. Здесь, с Кейей, он только поддерживает шутку, еще пару секунд полюбовавшись на довольно блестящий синевой глаз, и принимается за еду. По ощущениям утро началось и прошло когда-то очень давно, и он действительно сильно проголодался.

— Получилось действительно отлично, спасибо тебе, — Кейя с жадностью принимается за картофель, откусывая сразу большие куски, и Дилюк вновь позволяет себе забыть о правилах поведения за столом. После возвращения ему пришлось вспоминать все заново и постоянно одергивать себя, а теперь он вновь может расслабиться. 

— Я старался, — он отвечает для того, чтобы поддержать разговор. Иногда бывают моменты, когда важна именно тема беседы, но в этот раз Дилюк просто хочет послушать голос Кейи подольше. И ему даже не стыдно. 

Кейя же мычит, вскидывая вилку с наколотым на нее куском мяса, и в момент теряет всю несерьезную шутливость:

— Я краем уха слышал твои разговоры за сегодня. Там ты тоже часто говорил о том, что нужно хорошо и много постараться.

Дилюк откусывает особенно большой кусок булки, наслаждаясь ее податливостью, разномастными порами и свежим мучным привкусом. Твердая корочка с хрустом ломается под зубами, оборачиваясь проминающейся под пальцами мягкостью, и даже крошки, кажется, все еще сохранили жар казана.

На вопрос Кейи он согласно кивает, дожевывая, быстро сглатывает, запивая горячим терпким чаем и довольно выдыхает:

— Да, потому что по-другому хорошего результата не достичь.

Кейя поджимает губы, продолжая уничтожать свою порцию картофеля и, только расправившись с ним, принимается за мясо. Дилюку всегда нравилось наблюдать за тем, как есть Кейя — тот всегда придумывал что-то странное, отличающееся от того, как ели все остальные. 

— Я согласен, здесь предстоит действительно много работы, пусть это меня и пугает, — Кейя фыркает, посмеиваясь, — но... я думал об этом с логики твоих слов и все это выглядит как-то грустно. Я не знаю.

Дилюк, заметив, что Кейя уже успел съесть большую часть мяса из своей плошки, но продолжает выглядеть голодным, перекладывает ему несколько своих кусков, одновременно успев удивиться:

— Почему?

Благодарно кивнув, Кейя смотрит на него долгим теплым взглядом, но потом возвращается к задумчивой сосредоточенности и вновь каменеет в плечах:

— Как будто для получения чего-то, даже мелочи, нужно испустить семь потов и лечь костьми, — он поджимает губы, разочарованно качая головой, и стреляет в Дилюка коротким взглядом, — ну, знаешь.

Дилюк задумчиво прикусывает зубья вилки, переводя взгляд на костер, и отмечает про себя впредь выбирать слова тщательнее. Возможно, со стороны показалось, что он всем недоволен и только ходит и ворчит, ругаясь? 

После возвращения его усталый задумчивый вид часто принимали за недовольство. Чарльз даже несколько раз извинялся невпопад во время их общих смен в выходные, стоило только Дилюку серьезно задуматься над чем-то при нем, хотя никаких ошибок совершено не было. 

С одной стороны, Дилюк понимает чужую реакцию — раньше он действительно был другим. Более легким, намного чаще улыбался, мир казался проще, над некоторыми вещами можно было и посмеяться. Что уж говорить о его детстве, в котором он был главным из заводил, самым шумным и самым громким? Теперь все было... иначе. Устало и бессильно по большей части. Радоваться удавалось только изредко, счастье находилось тут и там, будто позабытые в карманах сюртука звонкие монеты моры, но их всегда было мало, да и заканчивались они быстро. 

Помнится, в детстве, смотря на кислые взрослые лица, Дилюк всегда мечтал вырасти и стать как отец — смешливым и легким на подъем человеком, который даже при больших неприятностях не терял хорошего настроя. Вместо него таким стал Кейя — пусть и с налетом вынужденного притворства и лжи. Сам же Дилюк в последнее время хоть и стал улыбаться чаще, все равно делал это в основном по двум поводам — благодаря Кейе и во время выпечки. Для остального требовалось приложить еще больше усилий.

Подумав, он объясняет свою точку зрения:

— Возможно, есть и другой путь. В других ситуациях. Но здесь, сейчас — иначе просто нельзя. Мне кажется так, — Дилюк отвечает короткими фразами, в очередной раз сравнив себя в косноязычности с хиличурлами. Буквально за пару часов привыкнув к их манере речи и запомнив слова, которые сразу вызывали понимание и отклик, он вписался в племя, будто утка в стаю лебедей, потому что, наверное, тоже имел перепончатые лапы, перья и клюв, хоть и не был лебедем. Или все дело было в маске хиличурлов, с которой он не расставался с первых минут пребывания на этой территории.

Кейя споро доедает свою порцию до конца, дыхнув морозом, остужает и делает первые пару глотков своего чая, а потом пересаживается, перетекая из одной серьезной позы в другую — компактную, сжатую, что еще сильнее показывает, что разговор явно волнует его слишком сильно. Дилюку, который пока так и не смог просчитать, к чему ведет Кейя, остается только ждать.

— Я думал об этом и раньше. Это то, чем мы с тобой всегда отличались. Тебе ничего не давалось даром, так? — Кейя подтягивает свои длинные, согнутые в коленях ноги ближе к груди, устраивая поверх ладони, и опускает на них подбородок.

Вместо ответа Дилюк доедает хлеб, специально съев большой кусок, чтобы было время подумать.

По правде сказать, Кейя все подметил верно. 

Это началось с самого раннего детства — одно из первых его воспоминаний как раз о том, как он, пятилетний и очень-очень грустный, сидит, обложенный карандашами и восковыми мелками, и отчаянно пытается повторять большие буквы на бумаге перед собой. Получается просто отвратительно, учитель давно ушел, а сам Дилюк вместо вечернего чтения или игр в саду продолжает упорно сидеть, пытаясь снова и снова. От расстройства он плачет последний час — тихо, чтобы не привлекать к себе внимания усталого отца, и вместо того, чтобы громко шморгать носом, придумывает размазывать сопли по всему лицу кулаком. Теперь, спустя двадцать лет, Дилюк может писать тремя разными почерками на четырех языках. Ничего из этого не далось ему просто. 

Вот ему шесть — и Кейя уже рядом, тихий и тощий, с головой, побритой из-за того, что когда он попал на винокурню, был грязный, будто поросенок, и весь чесался. Уже тогда на его глазу была повязка, пару молочных зубов успело выпасть, но он знал все цифры до ста, умел говорить и писать на непонятном языке и прилично держал в руках легкий тренировочный меч. Дилюк же был проклят цифрой восемь — он пропускал ее снова и снова, с семерки перепрыгивая сразу на девятку, Аделинда даже нарисовала и наклеила ему в комнате разноцветную восьмерку, но стоило Дилюку начать считать, как злополучная цифра мистическим образом исчезла из его памяти. 

Он научился и этому — как-то незаметно, просто однажды вдруг поймав себя на том, что спокойно проходит более сложные примеры, больше не думая и не спотыкаясь на мерзкой цифре. Но до этого момента прошло полгода мучительных попыток. Каждый день. Снова и снова.

На тренировках было немного проще — он легко запоминал все приемы, с живым интересом слушая их общего учителя, вот только Кейя был выше его на голову, и Дилюк страшно уставал, пытаясь тягать двуручный меч для тренировок. Он был слишком большим и тяжелым для его мелкого тела. Меньше и легче, чем настоящий, но все же. 

Виды тренировок для одноручных мечей, луков и копий отличались кардинально, Дилюк, отчаявшись однажды, попробовал все по очереди, но быстро понял, что сердце лежит только к двуручникам. От всего остального оружия его чуть ли не воротило. А для владения двуручником, для того, чтобы была возможность не только неловко оторвать, тужась и краснея от напряжения, меч от земли и кое-как замахнуться им, но еще и отбиваться и атаковать самому, Дилюку нужно было нарастить мышечную массу и стать сильнее. 

Он продолжает тренироваться даже сейчас — без постоянных упражнений мышцы имеют отвратительную привычку исчезать, слабея, а двуручник по-прежнему не способен самостоятельно взлетать в воздух исключительно благодаря опыту и мастерству.

Получив глаз бога после очередного не по годам сложного экзамена, или после тренировки — Дилюк, к своему стыду, сейчас уже не помнит, он продолжил так же усиленно совершенствоваться. К бесконечным занятиям прибавились уроки владения пиро-энергией — она тоже не подчинилась ему сразу, жаркая, кусачая, своевольная, больше года он ходил с опаленными ресницами и банками тратил мазь от ожогов. В конце концов у него получилось. И овладеть глазом бога, и сдать все экзамены, и стать самым молодым капитаном кавалерии в свои четырнадцать. Кейя все это время был рядом и помогал, поддерживая, но только одному небу и самому Дилюку известно, сколько трудов, нервов, сил и времени он потратил для того, чтобы достичь успеха.

Дальше—- череда выматывающих тренировок уже внутри ордена, первые серьезные миссии и походы, насмешливые лица более взрослых рыцарей, не сильно-то желающих подчиняться капитану, который младше их на пару лет. Снова и снова заслуживая чужое доверие, уважение, доказывая делом, что его можно и нужно слушать, что он достоин подчинения, заслужил свое место своими трудами, а не громкой фамилией, Дилюк дожил до восемнадцати. После было крушение всего — идеалов, планов, своими руками построенного и собранного из сотни дел и успехов мира, будущего, Дилюк стоял, оглушенный, у пустой могилы отца, без глаза бога было холодно, одиноко и как-то неверяще. 

Он пытался найти в себе силы и заставить себя остаться. Но даже при мыслях о том, сколько времени и сил понадобится на то, чтобы выследить, найти и вывести нечистого на руку Эроха на чистую воду, кабинет которого Дилюк покинул со скандалом, хлопнув дверью напоследок, всего пару дней назад, ему становилось тошно. Все это выглядело настолько нереальным, огромным, рядом больше не было отца с его умными советами и поддержкой, Кейю он тогда не хотел видеть сам, и он... не смог. Просто сдался и ушел искать другой путь, сбежал от очередной неприступной горы, на которую не только следовало взобраться самому, но и вкатить следом огромный камень. Ощущалось все именно так. 

Это решение обернулось тремя с половиной годами отшельничества, погонь за призраками и местью, выжженными нервами, сломанными пальцами и горьким осознанием — даже здесь он старается изо всех сил. Старательно выслеживает, старательно пытает, старательно убивает причастных. Мстит, не желая смотреть на себя в редкие зеркала, позабыв дорогу домой, самому себе выдвинув глупые требования. Где-то там, далеко, Кейя, шлющий ему письма и легкие посылки с соколом, делал за Дилюка его работу, разбираясь с предателем Эрохом. Дилюк, сжирая себя самого за свою же слабость, отомстил за смерть отца иначе. Все виноватые были уничтожены. После он разрешил себе вернуться.

Мондштадт встретил его целым ворохом новых забот, вещей, ради которых нужно было стараться еще сильнее, чем раньше. Заставлять себя быть среди общества, не вздрагивая и не смотря на всех диким подозрительным хищником, помогать поредевшим рыцарям ночами, возвращая долг городу, ставший непомерным за время его отсутствия. Пытаться вернуть себе самого себя — через каждодневную выпечку, разговоры, взаимодействия, встречи, бесконечные размышления о том, как все было и как все будет. Разминать ноющие руки. Каждый раз — тоже сражение, с болью, с перетянутой шрамами кожей, со старыми ожогами и скрипящими суставами. 

У него получается. Каждый раз, с каждым делом, в которое он вгрызается зубами, упрямый, неотвратимый, Дилюк будет стараться до того момента, пока все не будет сделано. Это... не печально, нельзя назвать это грузом, это то, как он привык жить свою жизнь. Пусть, наверное, со стороны это и кажется чем-то диким. Но он старается, Кейя прав. И прилагает много усилий. К чему бы не прикоснулся. 

Видимо, он думал над ответом слишком долго, потому что Кейя придвигается к нему ближе и осторожно оплетает пальцами одну из его ладоней, которую, утонув в своих мыслях, Дилюк по привычке сжал в кулак. Он тут же расслабляется, выдыхая, опускает вздернутые плечи, садится прямее и раскрывает ладонь, вновь голую, без перчатки, и переплетает свои пальцы с пальцами Кейи.

— Я не хотел тебя расстроить, — тот выдыхает тихо, тревожный, водная гладь, вновь покрывающаяся белыми барашками. То, что ему не все равно — так ценно, что Дилюк тушит в себе яркое желание благодарно коснуться чужого высокого лба своими губами и объясняет:

— Ты не расстроил, просто, понимаешь, если смотреть на все это как на список дел, сделанных, в процессе, и тех, что еще предстоит, все кажется довольно неподъемным.

Он гладит ладонь Кейи своим большим пальцем, отставляя пустую плошку в сторону, и задумчиво выстукивает надоедливую мелодию из бара по своему колену.

— Но я уже столько сделал. Так что справлюсь и сейчас. Тем более, не мне жаловаться, — Дилюк взглядом обводит лагерь вокруг, самое огромное скопление хиличурлов, которое он только видел за всю свою жизнь. 

Сколько их тут было раньше? Восемь-десять хиличурлов на племя, всего — не больше тридцати. Он прекрасно помнит старые отчеты с миссий. Сейчас же племя явно скоро перевалит за сотню, и все это — стараниями одного Кейи. Осознание этого все еще находилось где-то за гранью его понимания. 

Кейя, правильно считав его взгляд, согласно вздыхает и опускает свой взгляд на их переплетенные пальцы. Сжимает свои крепче, посылая по позвоночнику Дилюка целую стаю мурашек, и, как и всегда, головокружительно скачет с темы на тему:

— А ведь мы еще не говорили об этом, ко всему прочему, — и улыбается, увидев, как Дилюк мгновенно вскидывается, застигнутый врасплох. 

Но тут же спешит продолжить начатое:

— И не поговорим сейчас, — он хмыкает, но мягко, совсем не злобно, а скорее успокаивающе. — Не тот настрой и не та атмосфера, согласись?

И как ему это удается? Из огня — сразу в морозную стужу, и все это — не меняясь в лице. Слава ветрам, так вести беседы умеет только Кейя. Разговаривай с ним так каждый второй, и Дилюк бы давно перегорел от лавины чувств, как огарок свечи, и перестал бы выезжать с винокурни в принципе. 

Впрочем, Кейя, как и всегда, прав. 

Дилюк согласно угукает в ответ, будто большая сова, проснувшаяся до захода солнца. Чувство понимания, чего-то особенного, проступает из пространства вокруг них, и, ощутив это, он довольно ведет плечами. 

Смотря на Кейю, запыленного, не мывшегося нормально с неделю, со спутанными кое-где волосами и в своей же собственной рубашке, Дилюк все равно не может не думать, насколько тот красив. Спрятанный под челкой лоб, прямой нос, чистая, спелая кожа, ладный овал подбородка. Губы, упрямо поджатые или растянутые в лукавой улыбке. Веер черных ресниц, изгиб бровей. Синева радужки, ромбовидный каенриахский зрачок. Самый острый ум из всех, что встречался ему в жизни, изумительная память и расчет, умение всегда выходить победителем. Безукоризненное владение крио элементом. Несмотря на это — теплые ладони, и такое доброе сердце. 

Глядеть бы на него часами, не отвлекаясь на остальной мир вокруг.

— Пока что я хочу только спросить: почему ты пришел помогать мне? Это тоже относится к твоему списку дел? — Кейя поджимает губы, смотрит внимательно, и Дилюк снова с трудом очищает свои мысли от вязкой патоки сладкого обожания, в которой он тонет каждый раз, стоит им только оказаться рядом. 

Никогда прежде с ним не случалось подобного до Кейи. И, наверное, не случится в будущем, но Дилюку этого и не нужно — внутри его растресканных ребер есть место только для одного человека. Чтобы обернуть его собой, поглотить и навсегда оставить внутри. Как угодно, в каком угодно статусе, даже во время старых горьких обид Дилюк все равно думал о Кейе. И уже тогда, наверное, знал, что это навсегда. 

Мотнув головой, он говорит, старательно выбирая слова, но скрытая часть правды все равно вытекает из него, просачиваясь в трещины — сладким медом, тонким дрожанием голоса, кончиками ушей, которые уже начинает пощипывать от смущения:

— На самом деле нет. Я почувствовал, что хочу помочь, — он морщится, сожмурившись на секунду, и все же решает сказать. — И хотелось увидеть тебя.

Кейя улыбается светлой, тонкой улыбкой, и сам становится будто на пару лет моложе. Дилюк любяще рассматривает росчерк грязи на его щеке и продолжает:

— Чтобы... список твоих дел, — он особенно выделяет "твоих", обозначая, что понимает, как сильно Кейя старается здесь каждый день тоже, — стал поменьше. Ну, и увидеть тебя тоже, — под конец он все равно срывается на абсолютно детское бурчание, совершенно не свойственное ему, но Кейе, кажется, нравится — он звонко смеется, закинув голову назад, а потом, выпрямившись, уже знакомым жестом прислоняется потеплевшим лбом к плечу Дилюка и протяжно выдыхает, прикрыв глаз.

— Хорошо. Тогда все хорошо, — Кейя тоже говорит тихо, устало, но радостно, Дилюк так же тихо хмыкает в ответ, а потом все слова вновь убегают от него, словно цыплята из незакрытого амбара — Кейя поднимает их переплетенные ладони и целует его пальцы — нежно, невесомо, но это разжигает внутри Дилюка настоящие нетушимые пожарища.

— Очень вкусно, — на смуглом лице вновь расцветает лукавая улыбка, Кейя пьет подостывший чай и умело прячет в короткой фразе столько смыслов — Дилюк слышит благодарность, заигрывание, правдивые слова о самом чае... возможно, что-то еще? Кейю, кажется, можно читать, будто мудреные сказания из Ли Юэ, каждый раз при перечитывании знакомого вплоть до запятых текста там обязательно найдется что-то новое, удивительное и красивое. 

Они доедают свои порции, так и не расцепив рук, и пусть это не совсем удобно, Дилюк ни за что не хочет отпускать чужую потеплевшую ладонь. 

Кейя отпускает его первым, когда резко поднимается на ноги, увидев ползущие по земле зеленые дендро-искры. Нахмурившись и быстро наморозив себе ледяной столбик, он запрыгивает на него, всматриваясь вперед через головы подскочивших хиличурлов, но затем успокаивается и опускается на землю в ворохе снежной крупы, разрушая ледяной постамент одним плавным движением ловких пальцев. 

— Все в порядке? — Дилюк, поднявшись на ноги следом, кладет ладонь на свой пиро-вижен, глазами высматривая целостность забора по периметру, но чужая реакция успокаивает его, пусть и не заставляет перестать зорко осматривать местность.

Кейя чешет затылок, носками ботинок распинывая снег по траве, чтобы тот растаял побыстрее, и поясняет, слегка удивленный:

— Да... да. Все хорошо. Ты приготовил хлеб, а где ритуальная еда — там и ритуальные танцы, — Кейя наклоняется, собирая оставленную грязную посуду, и относит ее к ведру с водой, чтобы быстро ополоснуть. 

— Это хорошо?

Дилюк присаживается рядом, принимая в свои руки чистую, но мокрую посуду, и быстро высушивает ее благодаря своей пиро энергии. 

— Это прекрасно! Так мы сможем сплотить племя еще сильнее. Сколько у тебя с собой вина? — Кейя улыбается, жестом зовя его, и, закончив, Дилюк следует за ним, постепенно сливаясь с общей толпой из разномастных хиличурлов, которые активно, но спокойно направляются к одному месту — общему котлу Мясного племени, огонь в котором теперь, когда Дилюк всматривается внимательнее, искрит вспышками разных элементальных стихий. Едва различимые в наступающих сумерках, вокруг него уже пляшут разноцветные шамачурлы, потрясывая своими посохами.

— Еще четыре бочки. 

Что-то подсказывает Дилюку, как именно пройдет сегодняшний вечер и ночь, но, подумав, он решает, что не против присоединиться к общему веселью. Он даже не прочь сделать пару глотков вина за компанию — его разум так устал думать за последние дни, что не против отдохнуть хотя бы пару часов, слегка опьянев. Он все еще будет способен принимать серьезные решения и реагировать в случае чего. А если точнее — отнести потом Кейю до их шалаша. Дилюк помнит, в каком плачевном состоянии тот был после хиличурской бурды. Радует одно — в этот раз он хотя бы будет пить хорошее вино с винокурни.

Кейя, словно прочитав его мысли, улыбается еще шире и заговорчески подмигивает так, как умеет только он:

— Доставай все! Не хочу пить их кислую бурду. Обещаю, будет весело!

***

Ритуальные танцы проводятся вокруг самого большого котла. Дилюк следует за толпой, пересекая большую часть огромной общей поляны, переходя на бывшую территорию Мясного племени, и кидает задумчивый взгляд на пустующую арену для сражений. 

В будущем, после того, как они решат основные проблемы, стоит пригласить сюда несколько митачурлов и донести им мысль, что щит и топор можно использовать одновременно. Но только самых разумных. И заставить их поклясться на чем-то очень важном о том, что против людей они полученные знания никогда использовать не будут. 

Все же, помимо человеческой угрозы, существовала также большая вероятность рано или поздно привлечь внимание автоматонов — Дилюк помнит, что поблизости точно где-то дремал один страж руин, а на пригорок время от времени прилетал руинный охотник. Знание того, что и сами хиличурлы, и несколько видов автоматонов — два из четырех основных врагов, с которым Дилюк сражался большую часть своей жизни — были родом из Каенри’ах, кое-что объясняло. Машины тоже умели чинить себя, возвращаясь снова и снова, Кейя обмолвился об этом вскользь, тогда, темным вечером на кухне, и Дилюк мог только тяжело вздохнуть в ответ. Смиряться с чем-то, на что он никак не мог повлиять или изменить, все еще давалось ему с трудом. 

Дойдя наконец до самого большого котла, они останавливаются чуть поодаль — на деревянном постаменте все равно не хватает места для всех, между танцующих шамачурлов то и дело громко хлопают своими огромными лапищами лавачурлы и особенно крупные митачурлы, а более низких хиличурлов постоянно оттесняют в стороны. Некоторые даже падают, захваченные танцем, вниз, но высота настолько незначительная, что никто не обращает на этого внимания и не возмущается. Все это выглядит беспорядочно, странно и немного безумно, поэтому Дилюк тихо фыркает и начинает вытаскивать из подпространства бочки с вином, надежно устраивая каждую на ровной утоптанной земле.

Закончив и выпрямившись, он присаживается на пятую бочку — пустую со вчерашнего дня. Впоследствии он планирует забрать ее на винокурню, чтобы наполнить снова и принести в следующий свой визит сюда. Приглядевшись сквозь быстро сгущающиеся осенние сумерки, Дилюк с интересом подмечает, что теперь вместо танцев шамачурлы по очереди кидают что-то в кипящую воду огромного котла. Разноцветные элементальные искры все еще пляшут вокруг них, и он в очередной раз задумывается над тем, на что никогда не обращал внимания раньше:

— Почему есть шамачурлы только шести стихий? Где пиро-шаманы?

Кейя, занятый тем, что подбирает с земли брошенное там и тут оружие, чтобы на него никто не наступил и не поранился, захваченный моментом, пожимает плечами, и от этого движения черная рубашка на его талии почему-то натягивается, очерчивая его фигуру особенно соблазнительно. 

— Их никогда не было. Огонь слишком своеволен, даже для их магии. 

Сбросив все оружие в одну кучу, а стрелы в другую, он встает рядом с Дилюком, приобняв и положив руку ему на плечо, от чего Дилюк довольно приосанивается. 

— Они варят отвар?

— Нет, весь смысл в паре. Лиза иногда жжет сухую полынь, чтобы отвадить от нашего милого магистра особенно большие тучи из дел, а шамачурлы травы вываривают. Что-то связанное с алхимией, нужно будет потом спросить у Альбедо. 

Кейя весело закатывает глаз, намекая на то, что хотя бы половина его ответа на самом деле была шуткой, и коротко свистит. Расшалившийся хиличурл, зацепившийся за край постамента и раскачивающийся из стороны в сторону, словно закатник от сильного порыва ветра, который все никак не может решить, упасть с ветки или остаться повисеть еще, вздрагивает и спрыгивает-таки на землю. Проглотив про себя сравнение с дрессировкой, Дилюк с удивлением замечает, что разрозненный топот и хлопки руками наконец начали принимать определенный ритм, а в общих движениях начинает прослеживаться последовательность.

— Я узнал только сахарок и мяту, — он говорит, его язык движется, но одновременно с этим он будто смотрит на самого себя со стороны. В воздухе словно действительно начинает пахнуть чем-то странным — пар или наползающий вечерний туман, а может, и вовсе игры разума из-за шума и мельтешения вокруг, но все постепенно начинает казаться нереальным. Сглотнув, Дилюк подмечает — слюна обычная, не вязкая и без привкуса, сердце бьется в прежнем ритме. Значит, просто влияние атмосферы, и можно позволить ей подчинить себя, хоть и совсем немного. 

— Как мне объяснили, важно использовать именно местные травы и цветы, — Кейя тоже говорит медленнее, накручивая одну из своих длинных темных прядей на палец, а черный звездный зрачок в его глазу будто слегка дрожит в одном ритме с хлопками и постукиванием лап по деревянным доскам. 

Дилюк смотрит на него — не может не смотреть, жадно, с внимательной пристальностью, и чем дольше он не моргает, тем ярче в его разуме наливается алой голодной потребностью единственная мысль — вонзить острый оскал своих клыков в чужую смуглую шею и сжать, не выпуская. Его темная, отравленная порчей часть, та, что всегда спит где-то внутри, под кожей, мешая костям срастись, может говорить о любви только таким языком. Но даже сейчас эту мысль так просто задвинуть на самый край сознания, задавливая и туша, переключиться на душное обожание и напомнить себе о том, что и как он чувствует на самом деле. Все та же любовь, но в сотни раз ярче и чище.  

Где-то вдалеке хлопают крылья разбуженных гомоном и криками птиц, лес мелодично вздыхает, гоняя эхо между стволами деревьев, скрипит пожухлая желтая листва. Дилюк медленно моргает, сжимая пальцы в кулаки, и выныривает в реальность. 

Шамачурлы синхронно стучат своими посохами об пол, вскидывают руки и крутятся вокруг своей оси, притопывая. Дилюк крупно вздрагивает всем телом, ощутив, как кончики его волос начинают завиваться тяжелыми, пьяными кольцами. Челка сползает со лба набок, враз потяжелев, и он, поморщившись, смахивает ее влажной ладонью, зачесывая назад.  

— А вот и хвоя, — выходит хрипло, но он откровенно забавляется, решив получать от этого вечера все удовольствие, какое он готов ему предоставить. Кейя окидывает его саркастичным плывущим взглядом, щурит глаз, явно собираясь съязвить, но потом цыкает и присаживается рядом с одной из полных бочек, любовно оглаживая ее круглые деревянные бока. Дилюк внимательно следит за чужими пальцами, уже начиная слегка завидовать бочке, затем, одернув себя, осоловело моргает вновь, пытаясь понять, в шутку или всерьез была подумана последняя мысль в его голове, и поднимается со своей бочки, планируя выдернуть все пробки разом и отдать вино на растерзание сотне хиличурлов. 

— Откупоришь? Чашек нет, будем черпать ладонями, — Кейя окидывает широким жестом распахнутых рук их винное богатство, вновь поднявшись на ноги и обернувшись вокруг своей оси синхронно с шамачурлами у котла. Дилюк снова сглатывает и присаживается у ближайшей бочки, вытаскивая из голенища сапога кинжал. Поддеть, вбить, нажать, и вот крышка уже отходит с тихим хлопком. В лицо тут же одуряюще бьет запахом хорошего крепкого вина. Дилюк облизывает сухие губы.

— В этом тоже есть что-то ритуальное. Я не могу сказать, что именно, но выглядит правильно. И даже торжественно, — Кейя говорит из-за плеча, но кажется, что его голос звучит повсюду. Хлопки и топот гремят, сливаясь в мелодичный гул, где-то среди всего этого безумия Дилюку начинает чудится мелодия — древняя, тихая, ею гудит земля, бурлит вода, поглощая все новые и новые травы, ею жарко выдыхает пар над котлом, оседая влагой на его покрывшейся мурашками коже.

— По крайней мере, это веселее встреч для дегустации, — Дилюк отвечает, откупоривая остальные бочки, просто для того, чтобы слышать звуки своего голоса, напоминающие ему о том, что это не сон, а реальность. Но осознавать это становится все сложнее — кроваво-алые рисунки на масках танцующих хиличурлов вдруг обретают смысл, проявляясь в пространстве, мельтешат вокруг встрепанными черными гривами, жаждущая вина толпа наступает со всех сторон и от нетерпения чуть ли не лезет под руку. 

Кейя хмурится и присвистывает громче, и приплясывающие хиличурлы отступают на несколько шагов, присмирев. Они так похожи на нетерпеливое пламя — так же ползут со всех сторон, окружая, так огонь пожирает сухую траву, запирая в кольцо. Дилюк быстро и глубоко вздыхает, успокаиваясь, движения становятся все более и более смазанными, ритм гремит в ушах, разноцветные элементальные вспышки сверкают тут и там.

— И ты даже не против такого грязного обращения с вином? — Кейя бесцеремонно берет ближайшего хиличурла за его черное тонкое запястье, двигаясь вальяжнее и резче, чем обычно, окунает чужую ладонь в бочку с вином, и тут же отпускает, кивнув. Хиличурл, замерев, осторожно поднимает руку, собрав в сложенной лодочкой ладони несколько глотков вина, наклоняет косматую морду, и пьет, не снимая маски. Затем победно вскидывает вторую руку в воздух, машет кулаком, прыгнув от восторга, и быстро отходит в сторону, освобождая место своим товарищам.

Дилюк завороженно наблюдает за организованным хаосом, прокручивая вопрос Кейи в своих мыслях снова и снова, пока не вспоминает, о чем они вообще разговаривали, и, сделав над собой огромное усилие, возвращается к диалогу:

— Я уже второй день открыт всему новому. 

Видят ветра, это самый ужасный флирт за всю его проклятую жизнь. Но Кейе, кажется, нравится — он ловит его взгляд своим расширенным колким зрачком и улыбается сладкой медовой улыбкой. Вино и мед — Дилюк просчитывает каждый зуб в своем рту языком изнутри в попытке заземлиться, замечает, что и его собственные ноги уже несколько минут притопывают под общий ритм танца, и делает несколько решительных шагов в сторону Кейи. 

— Уверен, мастер? — голос Кейи доносится будто сквозь толщу воды. О чем они вообще, бездна побери, разговаривают?

Дилюк тлеет, разгораясь сухой травой вокруг пышущих жаром огненных цветов под котлом, их там целый огромный куст, и алые искры оседают ему на щеки, разгоняя тепло по коже. Словно натланская магма, он пузырится и идет медленными, ленивыми кругами, жаркий внутри и снаружи, раскаленный, текучий, жаждущий затопить все вокруг. Волосы на затылке вспрели и промокли от пота, хочется распустить хвост и отпустить себя, наконец. Мир вокруг постепенно сужается наползающей ночной тьмой, оставляя в центре только самое важное — Кейю. На все остальное становится плевать настолько сильно, что он рассмеялся бы, если бы только помнил, как. 

До Кейи остается последний шаг, необходимое к преодолению крохотное пространство, безвоздушное, хмельное, воздух дрожит, и тут Кейя вдруг опускается перед бочкой на колени. Огни костров пляшут на поверхности вина, танцуя вместе со всеми. Дилюк успевает сделать только длинный жадный вдох и замереть на полушаге, готовый ко всему. Он ждет звуков родного голоса. Жеста, намека, сигнала, чего угодно. 

Кейя говорит:

— Тогда позволь попросить тебя стать моей чашей. 

И этого более чем достаточно.

Рухнув на колени, Дилюк в два экономных движения задирает рукава своей рубашки до локтей и опускает руки в вино. Он не чувствует холода — ему жарко, томление живет внутри его костей, потрескивая углями, сомкнутые в чашу ладони показываются над поверхностью, и кадык Кейи голодно скользит по горлу, натягивая его спелую кожу. Гул внутри головы нарастает, Дилюк больше не думает и не дышит — только протягивает ладони вперед, все ближе и ближе к такому желанному лицу, к губам, которые он мечтал поцеловать, кажется, последние минуты, дни, недели и месяцы, Кейя заправляет за ухо длинную прядь, глянув из-под ресниц и наклоняется. 

Он пьет осторожно, делая глоток за глотком, почти спрятав лицо в углублении ладоней, Дилюк, задохнувшись, жадно хватает кислород сквозь распахнутые губы, и ему чудится, будто в сомкнутых друг с другом пальцах у него сейчас не вино, а собственная душа, которую он протягивает, даря Кейе без остатка. Вино окрашивает его бледную кожу в бурый — цвет крови и истин, правда, очищенная фильтрацией и брожением от лжи и притворств. 

Когда чужие губы касаются его пальцев, вначале лишь едва, а потом все больше и больше, превращаясь в поцелуи, в Дилюка будто бьет слепяще-белая молния. Но Кейя не останавливается — своим горячим влажным языком он широко скользит по раскрытым ладоням, слизывая каждую каплю, и продолжает жадно глотать, не желая останавливаться. 

Никогда прежде с Дилюком не случалось ничего откровеннее, чем это. 

Его пальцы — переломанные и покрытые старыми ожогами, пальцы, которыми он спокойно может перемалывать угли в золу, сворачивать шеи, сжимать рукоять меча, очищаются с каждым прикосновением горячего языка. Кейя лижет снова и снова, жаждая забрать себе каждую каплю вина, не страшась грязи и шрамов, всего того, с чем Дилюк мирился в себе, но не мог гордиться, и это похоже на очень громкие признания, переданные через прикосновения. Распахнув глаза так, что начинает щипать в уголках, Дилюк смотрит, не отрываясь, и горит, оплавляясь, и этот миг, растянувшийся на сотню сладких ощущений, кажется ему бесконечным. 

Проведя последнюю широкую полосу, Кейя наконец поднимает заалевшее лицо и встречается с ним взглядом — Дилюк видит расцветающую чернотой бирюзу самых гулких морских глубин, тянется еще ближе, смахивая винный потек с пухлых губ большим пальцем, вплавляя свои прикосновения в нежную кожу, помечая собой, и ставит этим жестом невидимое терпкое клеймо. Пока что только так, но потом, он уверен, он отметит его и губами.

Было бы так неописуемо сладко поцеловать его сейчас под влиянием момента. Но это было бы... чем-то, свершившимся из-за дурмана, вина и грохота сотни лап и ног вокруг. Сморгнув наваждение, Дилюк ласково оглаживает покрасневшую твердую скулу и улыбается, когда Кейя опирается на его ладонь щекой, протяжно выдохнув. Медленно моргнув, он открывает глаз — уже более трезвый, и в его взгляде Дилюк видит столько нежной благодарности, что еще раз убеждается в правильности своих решений.

— Пойдешь танцевать? — Кейя первым нарушает затянувшуюся паузу, разрывая невидимую гудящую нить наваждения между ними. Свет костров и элементальных огней раскрашивает его лицо в десяток разных оттенков, пляшет по волосам, теряясь и потухая в черноте повязки на глазу. 

Дилюк медлит еще секунду, любуясь тем, как тень от длинных черных ресниц чертит по смуглой щеке, покрытой румянцем, темные острые лучи, и качает головой, вдыхая холодный ночной воздух. Он наконец чувствует в нем свежесть, а не сладкий привкус пара из трав, и решает, как и обычно, не участвовать в шумном мельтешащем безумии. Все же это народ Кейи. 

На сегодня ярких впечатлений и так достаточно: его ладони до сих пор хранят память о движениях жаркого сильного языка, что-то, что он определенно еще вспомнит, и не раз, когда останется наедине сам с собой в более приватной обстановке.

— Я лучше посмотрю со стороны, — он вновь сжимает пальцы в кулаки, но не в нервном напряжении, а лишь для того, чтобы сохранить память об ощущениях подольше. Кейя окидывает его внимательным взглядом. Увидев слабую, но искреннюю улыбку, адресованную ему, понятливо кивает. Быстро наклоняется над бочкой, залезая в нее почти с головой, жадно пьет вино, не пачкая рук, выпрямляется, ловко вытирая грязный подбородок тыльной стороной ладони и нетерпеливо притопывая несколько раз ботинком по земле, за пару секунд переключаясь с вдумчивой глубины на поверхностное, пышущее энергией веселье.

— Тогда я вернусь к тебе, когда устану! — Кейя взмахивает руками напоследок и быстро поднимается к котлу, втиснувшись между ледяным лавачурлом и крио-шаманом, и общий ритм танца тут же утягивает его, превращая из человека в еще одну укрытую паром нечеткую фигуру.  

Дилюк следит за ними первые несколько минут, но потом глаза устают смотреть на свет из мрака, и он устало трет лицо раскрытыми ладонями, вздыхает, чувствует слабый запах вина на своей коже и тут же громко довольно фыркает, сорвавшись на улыбку. Этот вечер он определенно запомнит надолго. 

Хиличурлы, выпив каждый по очереди по паре глотков вина, уже оставили бочки, и перед тем, как сесть на траву, Дилюк проверяет каждую из четырех, переливая оставшееся вино в одну, последнюю, и закупоривая каждую по очереди. Убрав все в подпространство, он вначале садится, а потом и вовсе ложится на холодную землю, откинувшись на локти, и слегка подогревает воздух вокруг себя пиро-энергией. Сейчас, успокоившись, он больше не слышит в гомоне и топоте музыки — только общий ритм, но и за этим интересно наблюдать. Хиличурлы продолжают танцевать, распределившись так, чтобы никто не мешал соседу. Почувствовав, как натруженная за день постоянных наклонов над кострами шея начинает ныть от не совсем удобной позы, Дилюк в последний раз проверяет, чтобы хиличурлы поблизости находились от него на безопасном расстоянии, и растягивается на земле окончательно, закинув руки за голову. 

Так ритм танцев получается не только слышать, но и чувствовать — земля едва ощутимо подрагивает от сотни прыжков и притопываний, он ощущает это всем своим расслабившимся телом, и это... хорошо. Стоит шамачурлам стукнуть своими магическими посохами о деревянные доски, и по ним, а затем и по земле, будто круги на воде, расходятся слабые элементальные волны разных стихий. Дилюк пьет все это, впитывая: пощипывающее электро, дрожащее, эхообразное гео, колкое дендро и бодрящее крио. Анемо и гидро волны, видимо, уходят к котлу, или он слишком вымотан для того, чтобы чувствовать их. 

Черное безоблачное небо высоко, но звезд не видно — все застилает молочный пар, но в этом есть свое спокойное очарование. Просто вещи, которые происходят. Без его прямого участия. Что-то, что не зависит от него. Пусть он и стал изначальной причиной, приготовив хлеб. Это кажется правильным.

Задремав как-то незаметно для самого себя, он просыпается, когда возвращается Кейя — вначале приходит ощущение его элементального следа, морозное крио, а потом и он сам осторожно, но ощутимо падает на Дилюка, весь пропахший травами и вином, тут же скользит по бокам горячими ладонями, обнимая, дышит тяжело, сбито, то и дело пофыркивая. Дилюк сонно поднимает руки, устраивая их на чужой спине, влажной от пота, гладит крылья лопаток и уговаривает свои тяжелые веки подняться.

— Мне теперь не нужно выбирать, — Кейя жарко выдыхает ему в ухо, восторженно-взбудораженный, все еще танцующий внутри себя, и Дилюк тут же раскрывает глаза, запрокидывая голову и осматриваясь — хиличурлы медленно разбредаются в разные стороны, большинство костров погасло до мерного слабого свечения, ночь проседает в глубину, а небо, больше не скрытое дымкой, кажется огромным, всеобъемлющим и таким близким. Миллиарды звезд сверкают над ними, складываясь в знакомые созвездия. Тишина оглушает: после грома и грохота танцев, выкриков, стука, хлопков ладонями остается только частое громкое дыхание Кейи и спокойное медленное — Дилюка.

— Все хорошо, — голос хрипит со сна, Дилюк прокашливается, но Кейя, кажется, вовсе не замечает этого. Он беспокойно возится, ища тепло, громко дышит в ухо, перебирает ногами и упрямо пытается втолковать Дилюку что-то, смысл чего ему все еще не совсем понятен:

— Ты пришел, и мне не нужно выбирать. Ты или мой народ. Спасибо тебе, спасибо, спасибо-спасибо-спасибо, — Кейя стискивает его в объятьях крепко-крепко, переходя на невнятный шепот, набор искренних звуков, его голос слегка дрожит, и Дилюк наконец понимает, что он имеет в виду. В груди ухает, как во время прыжка со скалы — запоздалый страх, всплеск кружащего голову адреналина, приходящий уже после того, когда с гулким хлопком раскрываются крылья планера, и пространство дергается, перестав кружиться и смазываться. Все становится четким и ясным — чужие мысли, страхи, сложные решения, десяток расставленных тут и там пустых бутылок из-под вина, усталое пьянство, срывающийся глухой голос в темноте прошлой ночи.  

Кейя хотел выбрать его. Именно его. И сделал это. 

— Все что угодно, море мое, — обращение само появляется в голове, и Дилюк согласно озвучивает его, не обращая внимания на остальные слова. Кейя все равно не услышит их — только тон, низкий и спокойный, в его беспокойном состоянии это самое главное. Водная гладь, покрытая рябью, течения и заводи, штиль и штормы, бесконечные белые барашки на волнах. Ему так подходит. Опасная красота. Тонуть бы и тонуть в нем до самого рассвета.

Продолжая шептать что-то совсем неразборчивое, Кейя затихает через пару минут, наконец пригревшись. Дилюк же ждет, пока его сердце вспомнит, как биться в привычном ритме, выдыхает горячий пар в холодный воздух, уговаривает усталое тело двигаться. Спать на холодной земле сейчас, без спальника, в ноябре, глупейшая идея. Он только полежит еще совсем немного, наслаждаясь тяжестью Кейи, устроившимся сверху, будто огромный хитрый кот, и обязательно встанет. Нужно двигаться. Нужно...

Он просыпается спустя несколько часов, окончательно остыв. Проморгавшись и заметив, что трава рядом с лицом начинает покрываться легким налетом инея, Дилюк осторожно и медленно садится, придерживая Кейю, а затем, проявив чудеса ловкости и призвав все силы, еще теплющиеся в нем после этого бесконечного дня, поднимается на ноги и, перехватив поудобнее тихо сопящего Кейю в своих руках, нетвердым шагом, будто пират в шторм, несущий свое сокровище, направляется в сторону их домика. Завтра их ждет новый день, нужно как следует отдохнуть. Вместе.