i won't deny i've got in my mind now / all the things i would do / so i try to talk refined for fear that you find out / how i'm imaginin' you
Под пристальным взглядом святых на расписном потолке церкви фигура мужчины в светлых одеждах стоит на коленях и молится уже который час. На руках, сложенных в молитвенном жесте, надеты белые перчатки с крестообразным вырезом. Сандей отчаянно читает все молитвы, которые только может вспомнить, но всё это не приносит никаких плодов – он всегда один здесь, среди арок и колонн, на него давит звенящая тишина огромного пустого помещения, будто она может схватить Сандея за шею и начать душить. Он игнорирует мысли, лихорадочно перекатывающиеся у него в голове, и продолжает взывать к небесам, не зная, чего просить. Ведь он потерял всё. Последняя хрупкая надежда, что кто-то услышит и откликнется на мольбы, медленно догорает, как свеча в храме, когда Сандей всё больше чувствует, как тишина сгущается и давит на него. Он всё так же не поднимает глаз, но будто чувствует, как меж колонн мелькает тёмная фигура. По спине пробегает холод. Он вздрагивает и молниеносно оборачивается. Крупная фигура мужчины с тёмно-русыми волосами издали могла бы напомнить самого Христа, но дальше всего его окутывает пустота и невозможно точно сказать – он облачен в чёрное, как крыло ворона, пальто в пол или же сама тьма сгустилась около него. Галлахер медленно и безшумно подходит к Сандею, будто отмеряя каждый шаг со стуком сердца. Наконец он замирает.
— Ты битый час срываешь голос в этой Богом забытой церкви, — Сандей даже не обращает внимания на неприкрытое богохульсво, потому что голос мужчины низкий и хриплый, будто пригвождающий к полу против воли. Сандей с ужасом догадывается, что он демон. — Ну и где твой всемогущий, вселюбящий Бог в самый тяжёлый момент, когда он так нужен? Не слышит тебя. Ты ещё не додумался, что ему просто всё равно, и он игнорирует мольбы такого ничтожного человека, как ты? Почему бы тебе вместо этого не позволить мне помочь тебе, раз уж я так любезно оказался здесь с тобой в такой час?
— Ты тоже не по первому зову пришёл. — замечает Сандей, стараясь придать голосу как можно больше враждебности. Или пусть он хотя бы не дрожит.
— Но ты и не меня звал, — шутливо-обиженным тоном отвечает демон, ухмыляясь, и Сандей вынужден хмуриться, чтобы постараться скрыть тепло на своих щеках. Так неуместно и некстати. — И всё-таки даже я пришёл. На самом деле я был тут с самого начала. Трудно удержаться отказать себе в таком милом зрелище: ты усердно молишься, когда я заведомо знаю, насколько это бесполезно. Должно быть, приятно игнорировать страдания других, как это делает Бог.
— Да что ты об этом знаешь? — огрызается Сандей и тут же жалеет, чувствуя на себе изменение в атмосфере.
— Что я об этом знаю? — Галлахер делает ещё несколько тяжёлых шагов вперёд, пока не останавливается вплоть перед Сандеем. Улыбка давно исчезла с его лица. — Тебе известно, что все демоны так или иначе когда-то были ангелами, друзьями Господа, пока чем-либо не прогневали его, заслужив низвержение? Как ты думаешь, что сделал я?
Ответа не последовало, но и на нечитаемом лице Сандея его тоже разглядеть было нельзя. Галлахер вновь нацепил на себя расслабленную ухмылку, и атмосфера вокруг вновь сменилась, как погода в открытом море сменяется со шторма на штиль.
— Оказывается, Богу не очень нравится, когда мужчина проявляет слишком интенсивный интерес к другому мужчине, — Галлахер звучит театрально трагично и слегка отворачивается, разглядывая убранство церкви. Сандей хмыкает безумной мысли, пришедшей ему в голову.
— И как этого мужчину звали?
Два крепких ангела, его собратья, с которыми он раньше разделял все радости и невзгоды, которые так кристально чисто улыбались ему в лицо и доброжелательно относились, складывая руки в набожном жесте, теперь тащили его не иначе как на пытку, наказание за непослушание. Галлахер предпринимал отчаянные попытки вырваться до последнего, но хватка ангелов всегда была стальной. Всю дорогу он выплевывал ядовитые оскорбления, удивляясь, как они могли так скоро вычеркнуть его из своей жизни за малейшую ошибку и выкинуть, словно мусор, забыв. Когда его наконец бросили на пол и держали там в унизительной позе, он мог лишь поднять голову и не отводить взгляда со своего палача, чьи светлые ангельские глаза не выражали абсолютно ничего, были стеклянными. И тут Галлахер осознал – это его конец. Голыми руками вырывали его белоснежные крылья, грубо прижимая голову к полу, чтобы всё, что он мог делать – это молча глотать слёзы и чувствовать, как всю спину раздирает пламенем, слышать отвратительные звуки ломающихся костей. Он не знал, его мутило от них, от осознания, чего он лишился навсегда и безвозвратно, или же от невыносимой адской боли. Он даже не мог в отчаянии молить Бога о пощаде, потому что именно Он и наказал сделать это. Привилегия, доступная даже человеку, опустившемуся на самое дно греха, но которой Галлахер был лишён. Когда всё закончилось, Галлахер никак не мог отдышаться, судорожно думая, что умрёт только от нехватки кислорода, ведь он теперь ему нужен. Когда всё закончилось, они вышвырнули его тело и оставили среди грязи и лжи, рядом лежали неестественно искривленные когда-то белоснежные крылья, ставшие пыльными, серыми и кровавыми. Когда ангелы молча уходили, Галлахер бросил последний взгляд через плечо, и самый главный из них содрогнулся. В карих глазах горел красный огонь, это был взгляд уже далеко не ангела, но и не человека, даже не демона. Так смотрит забитое животное, давая понять, какой ужасной мести тебе не избежать. Так зарождается беспощадный зверь.
— Дорогой, думаешь, я помню? — Галлахер вздыхает и снова обращает свой взор к Сандею. — когда ангел становится падшим, все его воспоминания стирают вместе с вырванными под корень белоснежными крыльями. Воспоминания – самое дорогое, что у нас есть, да? Можно судить, насколько жесток Бог, что отнимает у тебя самое сокровенное. Или же он наоборот столь милостив, что избавляет тебя от них, м? Как ты думаешь?
— Я думаю, — после минутного размышления подаёт голос Сандей и наконец выпрямляется рядом с Галлахером, смотря с вызовом прямо в глаза тому, — если двое мужчин займутся любовью прямо в стенах храма, в какую же ярость придёт тогда Бог? Разрушит ли тотчас это творение, воздвигнутое в его честь, но так неправильно используемое?
— Что, хочешь проверить?
— Если мне всё равно суждено умереть, почему бы не сделать это столь красиво, как только возможно: быть погребенным руками Божьими под ликами святых, прижавшись к красивому мужчине?
— Это ты мне комплимент делаешь? — и так почти чёрные глаза Галлахера темнеют, и на губах играет абсолютно дьявольская улыбка.
— Может и так, — говорит Сандей и тут же движется на Галлахера. Ловушка захлопывается.
Амвон – возвышенный, полукруглый и выдвинутый вглубь храма выступ в середине солеи, напротив Царских врат.
Древний амвон представлял собой высеченную из мрамора полукруглую башенку, к верхней площадке которой вели две лестницы – всходы. С лицевой стороны амвон украшался скульптурными изображениями. Амвон в центре солеи означает восхождение. Он знаменует собою те места, с которых проповедовал Господь Иисус Христос, так как на амвоне во время литургии читается Евангелие, произносятся диаконом ектении, священниками – проповеди, поучения, с амвона епископы обращаются к народу.
Точно так же как они обращались лицом к народу, точно так же как это делал сам Иисус Христос, в эту минуту лицо Галлахера обращено туда же, когда Сандей устраивается на его коленях. В словно божественном свете, льющимся на одинокие фигуры в церкви сквозь витражные громоздкие окна, Сандей кажется маленьким херувимчиком, будто в ореоле света.
Амвон, украшенный разноцветными узорами и поставленный посреди церкви для проповедания, как бы укоризненно спрашивал: украшены ли души ваши соответственно той проповеди, которую вы громко возвещаете другим?
Тогда Галлахер бы без секунды колебаний ответил с приветливостью потревоженного голодного пса, которому мешают глодать кость:
— Чем слушать проповеди, я бы гораздо охотнее послушал, как ты кричишь моё имя.
А дальше – всё, что помнит Сандей, это вспышки цвета и звука. Звон пряжки ремня, сбивчивое дыхание, рука, мягко запутавшаяся в чужих волосах, пальцы впиваются в бедра, собственная безумная улыбка.
Амвон представляет собою тот камень, на котором ангел, отвалив его, сидел близ двери гроба, когда возвещал мироносицам воскресение.
Это – ничто, кроме акта протеста, выливающиегося из неудержимого желания, проникающего в каждую частичку, заполняющее голову и вытесняющее все другие мысли, затуманивая разум. Он был одержим, полон им, словно духом-покровителем.
— Боже милостивый.
— Возможно не услышал твои молитвы, потому что они были слишком тихими. — продолжает за него Галлахер. — Может, сделаешь так, чтобы хоть твои стоны точно до него дошли?
Так переполошился бы воробей при виде ангела Легиона, разворачивающего перед ним свои шесть миллионов крыльев.
Ни у одного из них не было ласковых слов и любви для другого.
Любовь, раздирающая и сжигающая, оскверняющая их. Та любовь, что вкусила грех, что избавила людей от пут — тогда и сейчас глуха к их смеху, ведь они бросили вызов Всевышнему. Теперь им некуда идти, теперь никто не встретит их там, наверху.
Какая из сторон понесёт наказание?