Покоцанная временем карта с тихим шелестом ложится на чёрный капот. Кэйа, задумчиво поглаживая подбородок кончиками пальцев, внимательно смотрит на пересечение дорог, от которых начинает пестрить в глазах.

Дилюку кажется, что всё как-то слишком легко.

Просто.

Джинн бы обязательно сказала, что затишье всегда предвещает бурю. Одну она уже нагадала, жаль, сам Дилюк никак не внял её словам — и теперь бесконечно винит себя за это, съедая душу заживо ядовитыми, как сам вирус, мыслями, убивающими. Что, если она уже мертва? Что, если они с ней что-то сделали? Вокруг — чёртов апокалипсис, конец света, понятия морали размываются до прозрачности и исчезают, оставляя после себя только хрупкость человеческой оболочки, внутри которой сидит та же тварь, что и оживают после смерти. Разницы никакой — только в бьющемся сердце.

Дилюк должен был сразу сорваться с места, как только услышал шум. Не ждать, не вслушиваться — побежать со всех ног. И тогда он, быть может, успел бы помочь, успел бы вытащить до того, как её засунут в машину и увезут куда-то в неизвестность. Сейчас он идёт по призрачным следам, которые начинает сдувать ветер, путать их, петлять. Где хоть какая-то гарантия, что это правильный путь? Что он приведёт в какое-то тайное убежище Бездны, в которое они свозят пленников? Для боёв с заражёнными, если Дилюк запоминает правильно, зацепившись за мысль, как попавшаяся рыба на рыболовный крючок?

Он морщится. Это отвратительно. Биться на предполагаемом ринге с мёртвыми тварями, желающими оттяпать кусок живой плоти. Выгрызать себе лишний глоток воздуха, ощущая, как к горлу подступают слёзы безысходности и животный ужас от понимания, что, возможно, выбраться отсюда не выйдет: выиграешь один бой — отправишься на следующий. И так до бесконечности, до того момента, пока гниющие зубы не вгрызутся в шею, раздирая сонную артерию, а вокруг — довольные кричащие зрители.

Руки против воли сжимаются в кулаки, а под рёбрами зажигается что-то горячее, совершенно тёмное. Если нужно пойти по головам, чтобы вытащить из этого кошмара Джинн — Дилюк пойдёт, и пусть его руки будут по плечи в человеческой крови, но Бездна заплатит.

Кровь в тёмных волосах Кэйи засыхает некрасивыми сосульками, стягивая мягкие пряди. Он — видимо, по привычке, — зачёсывает ладонью чёлку назад, открывая достаточно симпатичное лицо. Но пряди медленно рассыпаются обратно по щеке, мешая обзору и вызывая тихое раздражённое цыканье. Дилюк смотрит сначала на этого человека, в чьих глазах до сих пор держатся отголоски эйфории — выплеск адреналина, — а затем переводит взгляд на своё запястье. И, стащив простую чёрную резинку для волос — свою запасную, — суёт прямо под нос вздрогнувшего Кэйи. Он несколько раз моргает. Смотря на протянутую вещицу, а затем на хмурое лицо Дилюка, на чьих бледных щеках успевает засохнуть чёрная мёртвая кровь, оставаясь разводами.

— Ты очень щедр, — Кэйа улыбается.

Перехватывая тонкую резинку; помотав головой — точно как собака, хмыкает Дилюк, — он подставляет лицо угасающим солнечным лучам уходящего за горизонт светила. Тонкая вуаль света падает, подсвечивая чуть тёмную кожу ослепительным золотом. Кэйа морщится, задирая руки вверх, чтобы перехватить отросшие пряди — и, крутанув резинку в своих длинных пальцах, ловко завязывает небольшой хвостик на затылке. Несколько коротких волосков выбиваются, вылезают, непослушно падая обратно — Дилюк смотрит.

И, поймав себя на этой мысли, резко отворачивается, глядя на сбитые носки своих кроссовок, которые пора выбросить к чертям на свалку. Наверное, в нормальное время он бы давно так и сделал, только сейчас приходится ходить в грязи и рванье — на футболке есть несколько небольших дыр.

Щёлкает крышка синего маркера. Кэйа удобнее сдвигает карту, перегибаясь почти через весь капот, чтобы достать до нужной точки — пытается обвести в круг название Солт-Лейк-Сити, но выходит только почти засохшая линия с кривыми чертами; он недовольно трясёт маркер в руке, сунув после самый кончик в рот — морщится от неприятного привкуса размоченных чернил.

— Мы, значит, тут.

— Как же я сам-то этого не понял? — язвит Дилюк.

— Видишь, какой я полезный, — отзывается Кэйа, шаря глазами по крошечным линиям дорог. — При хорошем раскладе мы бы поехали напрямую через Прово и Сент-Джордж, но через них не проехать — военные блокпосты со всех сторон.

Дилюк оборачивается.

Позади них въезд в город, огороженный бетонными блоками. Прозрачные кабины с выбитыми стёклами, похожие на будки охраны на парковках — когда катастрофа только начиналась и набирала обороты, там обязательно сидел человек, закованный в военную униформу. Он измерял температуру и проверял документы — и только в случае, если всё в порядке, впускал в город.

На серых неровностях бетона выцветшие надписи, сделанные разноцветными балончиками с красками — куча несвязных между собой фраз, посылающих силовые структуры как можно дальше. Дилюк хмыкает, ухмыльнувшись. Но дороги не перекрыты, сейчас можно спокойно проехать по главной, попадая хоть в сам город, хоть проезжая его насквозь, отправляясь дальше в нужный пункт.

— Не так всё просто, — Кэйа кусает нижнюю губу, отвечая на его размышления вслух, — там прям блокпосты. С огромными стенами и электрическими воротами, которые, как понимаешь, сейчас не работают — и я, увы, не какая-нибудь всемогущая ведьма, которая может поколдовать и этот сим-сим откроется. Пробраться-то, конечно, можно, но пешком. И подумай, сколько там внутри будет заражённых, раскиданных по всему периметру городов. Нет, если хочешь, — Кэйа вздыхает, — пойдём так.

Дилюк скептично поднимает бровь, смиряя его внимательным взглядом. Короткий хвостик забавно шевелится при каждом движении.

— У тебя хоть капля чувства самосохранения есть или ты ищешь способ поскорее сдохнуть? Для чего тогда просил меня освободить тебя в туалете Бездны? Сидел бы себе дальше, считая трещины на кафеле, пока последний вздох не испустишь.

Кэйа невесело посмеивается, посмотрев на свои руки, окружённые уродливыми бороздами, только начавшими медленно заживать. Он кончиком указательного пальца касается искромсанного запястья — морщится.

— Я, как и все, хочу жить, — дёргает уголком губ, — просто мне, в отличие от тебя, больше нечего терять.

В голове почему-то всплывает, как он останавливается у шкафа с детской одеждой; как искры в усталых глазах цвета глубокого синего моря медленно гаснут, оставляя только мёртвую, застоявшуюся воду, покрытую тиной; как с аккуратностью оглаживает плюшевые нашивки, погружаясь всё глубже и глубже в себя, в свои воспоминания, ярко оживающие перед глазами вместе с голосами навсегда покинувших людей — их счастливыми улыбками и смехом, от которых внутри загорается тёплое солнце, согревающее даже в самые ужасные морозы.

Конец света оставляет только незаживающие раны и разорванные в клочья души.

Дилюк прикусывает кончик языка. Его самого держит от сумасшедших поступков Джинн, которую не хочется оставлять одну в этом новом мире и, может быть, совсем немного собственное упрямство. Он не успевает задуматься о том, что есть у Кэйи за плечами, кроме боли потерь. От хорошей жизни не набиваются к случайным людям в попутчики, толком не зная друг друга — не следуют за ними в чужие убежища побитым уличным псом. Кэйа выглядит... как простой человек, стоящий на хрупкой дощечке отчаяния, дребезжащей над чёрной пропастью. Они, скорее всего, разойдутся в конце пути — двинутся каждый своей дорогой, если вообще, конечно, смогут дожить до завтрашнего утра.

По привычке складываются далеко идущие планы, но это не более, чем очередная иллюзия. Нет ни прошлого, ни тем более будущего — эфемерные отголоски чего-то когда-то жившего, но неминуемо стирающегося из памяти. Есть только сейчас — хрусталь момента, в который может произойти что угодно.

Видя поблекнувшую ухмылку, Дилюк не рискует развивать тему дальше — выворачивать остатки порезанной души перед незнакомцем хочет не каждый.

У Кэйи вместо крови течёт вязкость отчаяния и смирения. Он готов бороться, когда смертельная опасность клацает зубами прямо перед самым носом, как в адских глубинах заброшенного гипермаркета, марая себя в чужой крови, стекающей по чувствительной коже чёрной жижей и оставляющей призрачные ледяные ожоги, скатываясь по острым хребтам скул.

Якорь Дилюка — Джинн, его верный друг, а что есть у Кэйи?

— Давай в объезд, — меняет он тему, сипло вздохнув.

— Давай в объезд, — соглашается Кэйа, вновь обращая всё своё внимание на карту. — Сделаем вот тут небольшой кружок, — он повторяет напечатанную линию дороги маркером, — и двинем через Ричфилд. Не будем выходить на главную трассу, свернём к пригороду, — бросив на Дилюка внимательный взгляд и убедившись, что он слушает, продолжает; синяя дорожка неприятно скрежещет. — Проедем Пангитч и... хм, — задумывается. — Смотри. Дальше дорога будет только через Сент-Джордж, который всё же придётся пройти своими ногами, как я уже говорил ранее, или объезжать весь Большой Каньон. Ты тут босс — тебе и выбирать.

Они и так теряют очень много времени, пока делают круги, чтобы обойти тупики. Если двинуться в объезд — чёрт знает, сколько они там проторчат. И, кажется, даже сам Кэйа не особо-то и в курсе, что там происходит на дорогах, судя по его слегка растерянному взгляду, шарящему по карте.

Им придётся рискнуть. Проедут Прово — одной занозой в заднице меньше. Сент-Джордж не такой и большой, вполне можно потерять там один день — пополнить припасы и где-нибудь отдохнуть, а ранним утром дойти до второго блокпоста у выезда из города и, найдя ещё какой-нибудь транспорт на ходу, поехать уже по прямой до чёртового Вегаса.

Это опасно.

В открытых городах мертвецы, оставшиеся бездельно ходить по улицам, сбиваются в стаи и стада, мигрируя, куда глядят мёртвые глаза, кочуя от места к месту, пожирая всё живое, что встречается по пути. В запертых же они продолжают кучковаться на месте, шататься от дороги к дороге — нарваться на сборище голодных заражённых проще простого, загоняя себя в смертельную ловушку.

Дилюк пытается успокоить себя тем, что это вынужденная мера.

— Мы пойдём через Сент-Джордж.

Кэйа смеётся.

— Смотри, и в тебе есть суицидная нотка, — и чертит синим линию, приходя к Хендерсену, как к конечной точке, обводя в неровный кружок.

К вечеру вторых суток они останавливаются в каком-то мелком городишке, название которого никто не берётся искать на карте. Дорожные знаки и указатели говорят о том, что они едут правильной дорогой — и этого достаточно, чтобы не обкладываться лишними и ненужными мыслями.

Чёрный «форд» притормаживает на обочине. Солнце успевает почти сесть, оставляя последние следы заката, освещающие путь красной линией. Кэйа шумно потягивается, сидя на соседнем сидении — вытягивает свои длинные ноги, разминая неприятно затёкшие мышцы.

Потёртая кожа руля под ладонями тёплая и чуть влажная; пальцы слабо болят — Дилюку тоже не помешает хороший отдых. В глазах стоит ужасная сухость, а в зеркало заднего вида он замечает лопнувшие капилляры, растянувшиеся алыми воспалёнными сосудами.

Несмотря на иногда излишнюю говорливость Кэйи и совершенно неуместные комментарии и шутки, то и дело вылетающие из его бесстыдного рта, он оказывается достаточно полезным. Но это вовсе не значит, что Дилюк начинает ему доверять.

Между ними — хитрая игра, затеянная ради перекликающихся целей. Возможно, в конце совместного пути Кэйа, не задумываясь, всадит ему в спину нож. Или это сделает сам Дилюк, твёрдо решивший достичь своего несмотря ни на что — разломать любую преграду, даже если она будет состоять из человеческих черепов.

Что-то внутри слабо нашёптывает, что это неправильно. Что Дилюк не такой — что в нём ещё есть хорошее зерно, не убитое, не вдавленное в землю, готовое прорасти заново, засеивая богатой культурой. Но выживают не сильные, выживают самые хитрожопые — те, кто умеет вертеться ужом на сковороде, выскальзывать из любой ловушки, ломать закрытые двери клеток. И сбегать, не оставляя после себя ни следа.

Джинн, наверное, тоже сказала бы, что он не такой. Обязательно покачала бы головой, поджав губы и запоздало вспоминая, что иначе сейчас нельзя.

Узкая дорога, на треснувшем асфальте которой валяется разный мусор, разнесённый играющим ветром, тянется вдаль, рассекая городок надвое, будто разрубая мощным взмахом острого меча. Тихий спальный район окружает, смыкаясь за спинами острозубой пастью. Проехав ещё несколько метров, Дилюк, нахмурившись, сворачивает к закрытому гаражу одного из небольших двухэтажных домов. Автомобиль, лениво протащившись, наконец тормозит окончательно, дёрнувшись чуть вперёд; Кэйа издаёт недовольный звук, упираясь ладонью в панель перед собой.

Сегодня смысла ехать дальше нет. Скоротать время — это, конечно, да, но ночью слишком опасно. Включённые фары пусть и по крупицам, но жрут бензин, каждая капля которого на вес золота, а без них легко можно проглядеть или поставленную ловушку выжившими, или вовсе уткнуться прямо носом в бредущих по трассе мертвецов.

Они переночуют здесь, а с утра, только сморгнув сон, отправятся дальше — завтра, наверное, придётся останавливаться ещё где-то, чтобы поискать еды и воды. Пусть и стараются беречь свои слишком скромные запасы, они всё равно подходят к концу, а животы урчат, будто встретившиеся киты, бороздящие холод глубоких океанов.

Кэйа с тихим жужжанием открывает окно со своей стороны и, подтянувшись на руках, привстаёт, высовываясь наружу — внимательно смотрит по сторонам, стараясь выцепить хоть что-то, напоминающее опасность, а затем, нырнув обратно в душноватый салон, прокашливается.

— Давай сегодня заночуем в доме?

Дилюк недоверчиво на него косится.

— С чего бы?

— Да перестань, — закатывает глаза, — и у тебя, и у меня уже болят спины от сна в машине. Оставив тачку тут, без нас она всё равно не уедет, завалимся в какой-нибудь дом, и хотя бы одну ночь отдохнём с относительным комфортом. Подумай о своей пояснице. И о моей — и без того побитой.

Дилюк сжимает зубы, уставившись перед собой — невольно стискивает в пальцах руль, гоняя в голове заманчивое предложение. Наверное, безумие заразно, раз он, громко вздохнув, велит брать их пожитки и выметаться на улицу, а затем, задумчиво глядя на кряхтящего Кэйю, водружающего на свои плечи рюкзак и берущего в руки винтовку, вылезает следом.

По коже проносится едва заметная прохлада. Вокруг — ни одной души, всё замирает во времени, покрываясь пылью случившейся трагедии. Под ногами поскрипывает разлетевшаяся галька, посыпанная за тропинкой ради красоты, вдавливаются мелкие камушки в прорезиненную подошву. Впереди — череда нескольких разрушенных домов с обвалившимися крышами, словно тут прошёл настоящий ураган, разрывающий скрепленные между собой пласты дерева.

— Смотри, — окликает Дилюк, — вот эти два вроде ничего так.

Кэйа разворачивается на пятках, сразу глядя туда, куда ему указывают — придирчиво осматривает первый дом, а затем второй. Отходит назад, увеличивая расстояние для лучшего обзора, и, задумчиво почесав подбородок, снова смотрит, сравнивая их между собой. Дилюк делает то же самое, приблизившись к хлипкой раздвижной дверке гаража, выкрашенной в простой серый цвет. Наверху лишь крошечные окошки, сквозь которые всё равно ничего не увидеть из-за налипшей на них грязи.

— Давай в тот, что ближе к тебе, — наконец снова оживает Кэйа.

Рука касается простого деревянного забора с декорированной вырезкой, замечая появившиеся сколы и трещины, портящие некогда красивую работу мастера. Гладкая поверхность дверцы отзывается тихим скрипом несмазанных петель, на блестящем металле которых появляются хаотичные пятна ржавчины. Кэйа проходит первым, протиснувшись боком; за собственной спиной раздаётся тихий визг петель. Шаткая калитка тихо стукается о вырванные с корнем пустоты, где были теперь уже выломанные замки, валяющиеся чуть поодаль от входа, снова замирая.

Узкая тропинка, ведущая не небольшой задний дворик, успевает совсем зарасти высокой травой, доходящей до щиколотки. Декорированные тропинки, выложенные причудливой формы камнями, почти скрыты с глаз, навсегда оставшись без должного к ним внимания, погребённые под зеленью. За плавным поворотом обнаруживается зона для гриля — и он сам, приятно почерневший от многоразового пользования, когда тут собиралась тёплыми вечерами большая семья, наполняя опустевшее пространство громкой болтовнёй и смехом. Очевидно ржавая решётка вывернута наружу — Кэйа будто бы брезгливо тыкает в неё пальцем и растирает по коже медный отпечаток, а затем подносит к лицу, принюхиваясь.

— Не кровь, — вслух говорит он, вырывая из Дилюка ещё один изумлённый взгляд.

— Это решётка от гриля, — моргает он, начиная хмуриться, — конечно, что там будут только остатки каких-нибудь призрачных колбасок.

— Ну, — Кэйа неловко трёт кончик носа, — люди бывают достаточно противными. Был в моей практике случай, когда на такой же решётке от уличного гриля была не ржавчина, а засохшая кровь. Человеческая.

— Боюсь спросить, как ты про это узнал.

Кэйа, обернувшись, играет бровями, ухмыльнувшись.

— Ого, — без впечатления отзывается Дилюк, — значит, ты держишься рядом со мной, как с потенциальным обедом. А я-то думал.

— Любовь до гроба?

— Гроба-то не будет. Ты разбил мне сердце.

— Я съем его первым, — хрипло смеётся. — На самом деле, я спрятался на чердаке того дома, а там было окно, выходящее на двор. Ну и стал случайным свидетелем, как понаехавшие ребятки достали из своих закромов ногу — совершенно человеческую, — разделали, и, как понимаешь, начали жарить. Я ещё неделю ни о каком мясе думать не мог.

Дилюк морщится.

На земле оказывается жёлтое пятно, выбивающееся из общей мрачности, будто упавшее на землю солнце — убрав занесённую ногу, он смотрит вниз, хмыкая. Небольшая резиновая утка: погрызенный короткий хвостик, налипшая на корпус игрушки грязь, и чуть слезшая краска с яркого красного клюва. Наверное, если её сжать или наступить, то громко запищит давно забытым звуком, разносясь эхом по всему пустому кварталу. В былые времена на такие мелочи никто и внимания не обращал — везде хватало разного заглушающего шума, а если бы и слышали, то кого удивит играющая собака?

Горечь возникает на корне языка. Дилюк, шумно вздохнув, переступает утку, приближаясь к уже осмотревшему двор Кэйе, перешагивающему через пустой мусорный бак, валяющийся на земле. Яркая надпись «стекло» вызывает не больше, чем ещё одну усмешку, сверкнувшую молнией на губах.

Входная дверь оказывается открытой. Кэйа аккуратно распахивает её полностью, с осторожностью отпуская ручку. В дом проливается полоса тусклого света, поднимающая с пола давно осевшую пыль. В носу начинает привычно свербеть и Дилюк, не сдержавшись, тихо чихает в своё плечо, смаргивая выступающую на глазах влагу.

Тишина остро режет слух, отражаясь от стен глухими шагами. Отошедшие обои свисают лоскутами, неминуемо тянутся к полу, желая его коснуться, упасть, сложиться бесформенной кучей. Слева оказывается небольшая, но просторная кухня — рядом с пыльным столом валяется сломанный стул; оторванная ножка находится с противоположной стороны, запачканная в черноту высохшей крови. Календарь угрюмо смотрит, маячит красным пластиковым прямоугольником на подвижной прозрачной ленте, остановившись на седьмом августе две тысячи двадцатого.

Пол мерзко скрипит, будто бы прогибается внутрь — Кэйа, тоже это заметивший, передёргивает плечами. Хрустит разбитый плафон, упавший с висящей на последнем издыхании люстре — от потолка тянутся разноцветными сосудами гибкие провода, переплетаясь между собой в жгут, удерживая падающую тяжесть.

— Ну, думаю, — прокашливается Дилюк, — если бы тут кто-то был, давно бы дал о себе знать.

Но Кэйа, бродящий по смежной с кухней гостиной, хмуриться не перестаёт.

— Мне что-то не нравится.

— Обои криво висят? — язвит Дилюк, обходя пыльный обеденный стол. — Твоему чувству прекрасного нехорошо?

— Чуйка, — пропускает мимо ушей шпильку Кэйа. — Жопа говорит мне, что что-то... что-то не так. И я вот понять не могу, что именно, — он бегло осматривается, покрутившись на месте, — вроде всё тихо. Спокойно — даже слишком.

— Организм привыкает к постоянному стрессу, — мотает головой Дилюк, поворачиваясь к нему боком, выглядывая в окно, из которого видно левую переднюю фару их «форда». — Спокойствие потом и кажется чем-то неправильным.

Ничего полезного в доме найти не удаётся, кроме нескольких сдохших мух на подоконнике — Кэйа, пожав плечами, вполне серьёзно предлагает их забрать с собой, оставив на совсем тяжёлые времена. Дилюк закатывает на это глаза, уходя из небольшой спальни обратно в гостиную.

Они передвигают тяжёлый диван к противоположной стене, поставив спинкой к двери. Если нагрянут какие-нибудь выжившие, то будет небольшая, но возможность скрыться за мягким щитом, спрятаться, достать своё оружие, приготовившись к бою.

Но вместо того, чтобы наконец лечь и провалиться в очередной сон, полный тревоги и беспокойства, Кэйа продолжает ходить за спиной; половицы скрипят сильнее.

Оглушительный треск заставляет резко вздрогнуть — ударивший электрический заряд, — и обернуться, чтобы наткнуться на широко распахнутые кобальтовые глаза. Несколько секунд, требующиеся широкой трещине, поползшей прямо под чужими ступнями, чтобы криво вильнуть в сторону, будто ломающаяся молния, разрезающая небо, а затем разойтись в стороны, с грохотом ломая под собой опоры.

Дилюк резко порывается вперёд, протягивая руку, но мажет кончиками самых пальцев по холодной пустоте, где ещё мгновение назад стоял шокированный Кэйа, не успевший никак среагировать.

Пол обваливается; дерево ломается, проваливаясь в глубину оказавшегося внизу подвала. Дилюк морщится от попадающей в глаза пыли и грязи, поднятой пушистым и плотным облаком, машет ладонью в попытке прорубить себе закрытый обзор на образовавшуюся дыру.

Что-то начинает хрипеть — голодно рычать, заставляя крупно вздрогнуть всем телом.

Сердце бухает в груди; Дилюк встаёт на самый край сломанного паркета, несколько раз топнув по нему, проверяя, не полетит ли сейчас тоже в самую бездну — заглядывает. Дыхание перехватывает.

Упавший Кэйа лежит на спине — сдавленно мычит, пытаясь прийти в себя и совсем не замечая, как к нему начинают приближаться оживающие, просыпающиеся мертвецы, учуявшие ловко попавшую к ним добычу.

Руки тянутся к пистолету; щёлкает предохранитель, передёргивается затвор — Дилюк целится, ругается под нос, понимая, что заражённый слишком сильно шатается в разные стороны, но спускает курок. Первая пуля попадает в плечо — чёрная кровь брызжет в стороны. Громким выстрелом закладывает уши; вторая с хрустом разносит череп, размозжив вылетевший наружу мозг — падающие вокруг мясные ошмётки. Тело мертвеца глухо заваливается на кучу острых обломков — металлический штырь, слегка погнутый на конце, разносит заражённому грудную клетку с хлюпаньем, тонущем в звоне.

Кэйа пытается пошевелиться, выбраться из-под завала, но кривится, будто бы в болезненной агонии, не может — и, сам того не осознавая, резко дёргается в сторону от ещё одного мертвеца, склоняющегося к его лицу и шее. Он ладонью упирается твари в голову, удерживая от себя как можно дальше, вдыхая смердящее дыхание, морщась от боли в собственном теле и капающей на шею холодной крови — мертвец жадно клацает зубами. Кэйа сдавленно рычит, а затем пытается привстать — и, не сдержавшись, вскрикивает, падая обратно, будто не в силах пошевелиться.

Дилюк сглатывает вставший поперёк глотки ком.

На карте уже есть намеченный путь до конечной цели, который он вполне в состоянии преодолеть самостоятельно, не полагаясь на того, кто может легко и просто предать в обозримом будущем. Так будет намного легче и проще, сейчас мертвецы подступятся ближе, окружат, и вцепятся зубами в человеческое мясо, раздирая на куски, пропитывая всё вокруг изливающейся из ран кровью. И заражённые, и растерзанный Кэйа останутся в подвале, не смогут выбраться, залезть обратно. Будут гнить под проносящимся мимо временем, становясь лишь ветхими костями, но-

Будь проклято это самое что-то светлое, что ещё остаётся внутри.

Дилюк совершенно точно пожалеет.

Он, сам того не осознавая, приседает, мимолётно касаясь ладонью обломанного пола, спрыгивает вниз. Падает на колени, ударившись — морщится, — поднимается, уходя от мазнувшей по волосам лапы заражённого, оказавшегося рядом.

Пальцы хватают жирные, слипшиеся волосы нависающей над Кэйей твари; Дилюк с силой дёргает вверх — мертвец приподнимается, а затем выскальзывает, оставляя в ладони омерзительный клок волос вместе с куском оторвавшейся плоти мертвецки серого цвета. Дилюк до боли прикусывает нижнюю губу — кидает Кэйе нагретый собственным теплом пистолет, выхватывая из заранее расстёгнутой кобуры нож.

Кожа мертвеца ледяная, мерзкая, дряблая — она сходит неровными кусками, прилипающими к рукам телесной слизью, а пальцы начинают соскальзывать, раз за разом проезжаясь по липким оголившимся мышцам — тоже до отвратительного серых, лишённых жизни. Вонь забивает нос, скатывается кислотной едкостью вниз по пищеводу, пытается вывернуть пустой желудок наизнанку; на корне языка появляется горький привкус.

Острое лезвие охотничьего ножа, найденного в каком-то оружейном магазине пару лет назад, с хлюпаньем входит в висок, разрывая мозговые ткани, безвозвратно повреждая и уничтожая их. На лицо лежащего внизу Кэйи холодной струёй начинает литься чёрная жижа — он кривит губы, сжав их в плотную полосу, зажмуривается. Кровь крупными каплями попадает на смеженные веки, забиваясь в крошечные складки, стекая в сторону алыми слезами.

Дилюк отбрасывает тело заражённого, бывшего когда-то худощавой женщиной в сторону, — оно падает на обломки бетонных блоков, скатываясь с них на ровный серый пол.

— Ноги чувствуешь? — не узнавая свой охрипший от частого дыхания голос, Дилюк приподнимает навалившийся груз на чужие ноги; мышцы напрягаются, вздуваясь напряжёнными буграми, мелко дрожат.

— Да, — Кэйа изворачивается, выскакивая из ловушки.

Обломки шумно валятся обратно, едва не свалив одного из мертвецов с ног. Дилюк отскакивает ближе к Кэйе, врезаясь в его спину своей и слыша сдавленное оханье, насквозь пропитанное острой болью.

Неожиданный выстрел поднимает новую волну проносящихся по позвоночнику мурашек, собирая тревогу в тугой ком, ворочающийся змеями внизу живота. Винтовка валяется где-то в стороне и до неё сейчас никак добраться, только потерять время — и Дилюк, тихо рыкнув, наваливается всем весом на приблизившуюся тварь. Она, глядя своими заплывшими белыми глазами, голодно открывает пасть, из которой только сильнее воняет гнилым мясом, продолжающим каждую секунду разлагаться сильнее. Клацает зубами в слишком опасной близости от лица; Дилюк крепко хватается за её руку, выкручивая вслед за собой — ставший мягким локтевой сустав поддаётся, выворачивается и трескается, оставляя лапу в неестественном изломе. Дряблая кожа, покрытая трупными пятнами, с лёгкостью рвётся, обнажая кость. Мертвец, этого совсем не замечая, начинает поворачиваться за вырвавшимся из смертельного захвата Дилюком, ловко вонзающим лезвие ножа в гнилую башку.

Кровь брызжет на щёки, стекает, щекочет холодом и омерзением, поднимающимся заново с самого дна истерзанной души.

Он оборачивается для того, чтобы увидеть, как Кэйа одним движением всаживает ещё одну пулю в голову последнего заражённого, повалившегося замертво на пол глухим мешком гниющего мяса, а затем обессиленно опускает правую руку. Сиплое дыхание смешивается с чужим, сливается, наполняя небольшое подвальное помещение.

Кэйа, убедившийся, что в углах больше никто не прячется, оседает сначала на колени, а затем заваливается на живот, медленно перекатываясь на спину. На его груди и плечах блестит мокрая от чужой крови одежда, прилипая к коже влагой. Дилюк, вздрагивая от копящегося вокруг напряжения, подходит ближе, и, ногой пнув обломок паркетной доски, отлетевшей на полуметр в сторону, падает с Кэйей рядом, ошарашенно глядя на зияющую сверху дыру.

Стальной запах крови — густой-густой, — смешивается с гнилым смрадом, пропитавшим стены насквозь, но они этого будто не замечают, продолжая открытыми ртами хватать недостающий воздух. Мелкие щепки больновато впиваются в спину. Дилюк ёрзает, несильно толкнув сразу зашипевшего Кэйю, у которого волосы все в пыли и грязи, поднявшейся от обрушения. У виска новая ссадина, остающаяся стёсанной кожей — вокруг краснеет, незаметно припухнув, и плавно перетекает в почти отцветший синяк на скуле ниже.

Точно сумасшедшие — лежат на обломках, окружённые мёртвыми заражёнными, под которыми растекаются вязкие чёрные лужи. В голове много всего самого разного — и того, что нужно подниматься и выбираться, и того, что нужно найти новый ночлег, но ухватиться ни за одну нормально не выходит. Как ловить скользкую и юркую рыбу голыми руками — пальцы мажут по хвостам, ногти царапают по чешуйкам, оставаясь с пустотой и тихим победным всплеском воды в стороне.

— Ну что, — откашливается Дилюк, — ты всё ещё хочешь заночевать вне машины?

Кэйа начинает смеяться, ловя на себе изумлённый взгляд повернувшего голову Дилюка. Надрывно и громко, будто выливает из себя весь скопившийся стресс, все кучкующиеся тревоги, ломающие прочный сосуд терпения, наполняя его и переливаясь за края.

Ему нечего терять, но он хочет жить — так отчаянно цепляется. Словно опасность перед самым носом даёт возможность почувствовать хоть что-то, что не вечная усталость, перемешанная с тревогой, хлебнуть терпкость мёртвого воздуха, пьяным взглядом смотря перед собой.

Дилюк, поёжившись, почему-то тоже начинает посмеиваться.

От абсурда, наверное.

Придя в себя, они оба решают не задерживаться ни в доме, ни в этом городишке, двинувшись дальше по дороге. Шума наделано слишком много — и чёрт знает, чьё внимание можно привлечь. Может, стекутся какие-нибудь выжившие, логично дождавшиеся глубокой ночи.

Выбравшись из подвала — видимо, стояла слишком большая влажность. Пол или прогнил, или что-то сломалось в самом помещении. Во всяком случае, они оба сходятся на мнении, что мертвецов туда согнали, значит, вполне могли подстроить такое, чтобы потолок в случае чего обвалился, придавив находящихся внутри заражённых, навсегда запертых в небольшом пространстве.

Просто они — два кретина, тягающие туда-сюда тяжёлый и массивный кожаный диван, не обращая никакого внимание на излишнюю мягкость половиц.

Без фар ехать тяжело. Дилюк раздражённо поглядывает на красную стрелку спидометра, не пересекающую сорока километров в час. Кэйа, сидящий на соседнем кресле, подозрительно тихий — морщится при каждой кочке, сжимая с силой челюсть, чтобы болезненный стон не мог вылететь наружу, заполняя собой весь салон автомобиля. Его кожа кажется бледной — и это вызывает не столько раздражение, сколько ожившую вновь тревогу, будто насторожившаяся змея поднимает часть своего тела, угрожающе раздувая капюшон и пробуя воздух раздвоенным языком.

И, не долго думая, Дилюк резко выворачивает руль в сторону, позволяя машине съехать с дороги в сторону небольшой лесистой местности. Скорее просто выросшая оазисом рощица с толстыми деревьями, уходящими вверх пышными кронами, но и этого достаточно, чтобы слегка затеряться. Наконец включенные фары освещают дорогу впереди, чтобы они не попали в какую-нибудь яму, из которой без тягача «форд» не достать. Под шинами ломаются мелкие и засохшие под палящим солнцем ветки, приминается свежая трава. Усталость смыкается на шее плотным кольцом, мешающим нормально дышать. Зевок рвётся изо рта; Дилюк, шмыгнув носом, заезжает вглубь, смотря на то, как сзади шелестят небольшие кусты.

Рассуждать над тем, где опаснее — на обочине дороги или среди деревьев, — сил нет ни у кого. Безопасных мест нет и с этим давно пора смириться. Может, только в могиле.

Если верить биологическим часам, время уже и правда позднее. Сейчас нужно хотя бы немного оценить обстановку вокруг, не углубляясь в лесные дебри, а потом разложить со скрипом кресла, и наконец провалиться в долгожданный тревожный сон.

Кэйа вылезает из машины следом, но Дилюк бы сказал, что он скорее едва выползает. Бледное лицо, искажённое гримасой боли, небольшая испарина на лбу и взмокшие пряди чёлки, вылезшие из держащей волосы резинки. Выглядит неважно, если не сказать совсем паршиво, а кровавые разводы, лёгшие аккурат на нездоровую бледность, смотрятся совсем жутко. Как очередной мертвец, только обратившись, восстаёт заново — и вот-вот откроет пасть, из которой донесётся первый гортанный хрип, перерастающий в рычание.

Но хрипеть или рычать Кэйа не собирается, только, чуть пошатнувшись, опирается правым плечом о машину, помогая себе удержать равновесие. Рюкзак, как и винтовку, не берёт, оставляя в салоне. Вдыхает полной грудью воздух — чистый, нетронутый, от которого голову кружит витающей вокруг свежестью. В неё хочется окунуться, как в прохладную реку, смыть с себя грязь, пот, чужую кровь и плотно впитавшийся в ткань одежды запах разложения и смерти.

Дилюку казалось, что он к ним привык. За пять-то лет, когда вокруг нет ничего, кроме этого — только жалкий клочок света, покачивающийся спустившимся солнцем в волосах Джинн, напоминающий, ради чего он продолжает бороться.

Конец света отнял у Дилюка всё — прибыльную работу в новом лаунж-баре в самом сердце Манхэттена, уютный дом, любимую девушку. Катастрофа — неконтролируемое цунами, поглощающий пожар, разгорающийся только ярче, голодный. Донну укусили, когда на их лагерь с эвакуированными жителями напали мертвецы — и Дилюк видел, как распространившийся по крови вирус беспощадно сжирает её минута за минутой; как она умирала у него на руках несколько долгих суток, безумно мучаясь. И так до того самого момента, пока не открыла глаза вновь, но вместо ясного карего прищура, отливающего в солнечном свете ярким золотом, — белая пелена с полопавшимися от лихорадки капиллярами.

Он шатался от места к месту, бездумно убивая как заражённых, встречающихся на пути, так и выживших, решивших прибрать к рукам его немногочисленные припасы. Очень скоро после ухода из лагеря, в котором оставаться больше не имело никакого смысла, Дилюк усвоил: или ты, или тебя — буквально.

Джинн смогла стать глотком чего-то нового, давая понять, что он ещё не совсем потерян, что в нём есть тот самый незатухающий огонь — глубоко внутри, но ясный и горячий, греющий.

У Кэйи в запачканных волосах застывает луна, словно сходит по звёздной дороге на землю, ложась на иссиня-чёрные пряди антрацитовым светом; касается острых скул, целуя ссадины и синяки, жалея, проводя по ранам невидимой нежностью холодный рук, словно желая залечить. Он ершистый и потасканный жизнью — точно такой же, как и сам Дилюк, если смотреть правде в глаза.

Наверное, если бы не было Джинн, Дилюк тоже сказал бы, что ему больше нечего терять — и это было бы чистой правдой.

В Кэйе чувствуется армейская выправка, некий стальной стержень, позволяющий до этого момента держаться прямо, не сгибаясь. Но даже самая крепкая сталь рано или поздно ломается, приходит в негодность, идёт паутиной кривых трещин, звонко рассыпаясь без надежды ещё хоть когда-то собраться заново.

У Дилюка, может, нет опыта службы в правоохранительных органах, как и нет той выработанной чуйки на разные детали, но и он тоже не дурак — хватает нескольких минут пристального взгляда на скованные движения, чтобы понять, что с Кэйей далеко не всё в порядке. И ещё около минуты, чтобы заметить, как его левая рука висит безвольной плетью, а стоит ею пошевелить, то морщится, отворачивается, скрывая сыплющиеся из глубокого синего океана искры.

Догадка сама собой оформляется в голове.

Дилюк ловко огибает автомобиль, подбираясь ближе.

— Что у тебя с рукой? — глухой вопрос, драматично тонущий в шелесте зелёных листьев.

Кэйа чуть заторможенно оборачивается, вопросительно вскидывая бровь.

— Не понял?

Дилюк раздражённо хмурит брови. Если его или укусили, или поцарапали, и вирус уже в крови, а Кэйа снова путает следы пустыми бравадами, которые не сделают ситуацию никак лучше...

— Твоя левая рука, — указывает кивком головы, — которой не можешь пошевелить.

— Не придумывай, — цокает языком, — давай займёмся делом? Чем быстрее сделаем, тем быстрее ляжем спать.

— Придумываю? — шипит сквозь сжатые зубы. — Тогда — давай. Докажи.

Кэйа недобро скалится — пёс, загнанный в самый угол, пытающийся защититься, вгрызться зубами в горло. Он бросает беглый взгляд на своё плечо, пытаясь из бараньего упрямства что-то доказать и пошевелить рукой — напасть следом, выстроив вокруг себя железные гладкие стены, но сдаётся, поняв, что битва проиграна, и проигравший в ней — он сам.

Если это рана, оставленная мертвецом-

— Расслабь булки, — закатывает глаза, а затем впивается колким взглядом в смотрящего прямо на него Дилюка, — просто немного повредил плечо при падении.

— Покажи, — цедит.

— Мы что, опять в игры играем?

— Я сказал покажи.

Кэйа яростно рычит — резко поворачивается, едва не тыкая раненым плечом Дилюку в лицо, но явно с таким намерением; пошатывается, переминаясь с ноги на ногу, вновь ловя уходящее равновесие.

Свет фар падает на футболку, насквозь мокрую — Дилюк сглатывает вязкую слюну, ощущая, насколько более терпким становится удушающий аромат. Он-то всю дорогу думал, что это от жижи, вылившейся из заражённых, никак не предполагая, что рядом сидит Кэйа, который, мать его, истекает кровью.

Касается порванной ткани; он напрягается, сжимается.

Дилюк, не желая и дальше смотреть на это, цепляет указательным пальцем полы чужой футболки, потянув наверх. Кэйа оборачивается в удивлении, но ничего не говорит, только позволяет помочь снять с себя грязную и влажную одежду, которую всё равно только выбросить, оставив под ближайшим деревом.

Слабый толчок в поясницу вынуждает его ступить под свет фар сильнее.

И Дилюк, разглядев новую рану на чужом плече, громко охает, не сдержавшись.

— Ты это называешь «немного повредил»?