Глухая злость пульсирует под ложечкой. Выскребает внутренности и грызёт ещё бьющееся сердце, желая от него избавиться. Может, оно и к лучшему — стать штилем, а не буйствующим пламенем. Огонь за высокими стенами — агрессивные языки голодно бросаются на их гладкую поверхность, но всё, что удаётся оставить — слабо заметный след от копоти.

Идиот! Какой же Дилюк идиот! Кретин — только полнейший недоумок может влипнуть в такую срань. Более того: прийти в неё добровольно, доверившись проходимцу. Стоило понять, что это — сплошная ловушка, а Дилюка ведут в неё, как свинью на убой. Но хотелось отчаянно верить, что не все выжившие люди кругом достойны смерти, и он изо всех сил цеплялся за этот тусклый свет, умирающе мерцающий в глубокой темноте. Путеводная звезда оказалась слишком жгучей, чтобы удержать в руках; ядовитой.

Хотелось верить, что Кэйа хороший человек.

Проблема в том, что в истории Кэйи, будь он трижды проклят, до сих пор множество пробелов. Эта скользкая змея, любовно пригретая на груди, с самого начала имела тесные связи с Бездной — и точно не как бывший пленник или несостоявшийся мститель за близкого. А был ли тот самый друг, Дайнслейф, в действительности? Слова Кэйи — непрекращающаяся ложь, а лапши на ушах Дилюка настолько много, что ею, наверное, можно было бы прокормить весь Китай, не сдохни мир пять лет назад.

Он чувствует себя разбитым. Треснувшим. Неполным. Как будто из души выдирают ещё один кусок, оставляя новую дыру зиять непроглядной чернотой и обливаться густой кровью. Глупая обида — так по-детски — остротой осколка таранит прочную клетку из рёбер и вонзается в мягкость уязвимой плоти. Винить Кэйю можно до бесконечности долго, но единственный, кто виноват на самом деле, — сам Дилюк, решивший довериться незнакомцу. Те посиделки в туалете, вполне возможно, тоже часть выверенного плана, как и похищение Джинн. Разумно предположить, что после её пропажи Дилюк начнёт поиски, а там — рано или поздно выйдет и на след Бездны, и на ту базу в офисе.

Хорошо звучит, но всё равно в голове вертится небольшое сомнение. Непонимание — у Кэйи, конечно, иногда напрочь выключается чувство самосохранения, но не настолько же, чтобы он просил себя самого избить? Когда они только встретились, то Дилюка поразило количество ярких и невыносимо болючих синяков, распустившихся на бронзовой коже фиолетовым цветочным полем.

Он тихо хмыкает.

Нет смысла об этом теперь рассуждать. Кэйа в итоге оказывается не большим, чем предателем, чью башку в самую пору накормить свинцом.

Тело — ком сплошного напряжения. Мышцы под кожей бугрятся, каменеют и почти лопаются, как воздушный шар. Руки, заведённые назад, медленно немеют, но стоит только попытаться ими пошевелить, как в позвоночник прилетает новый болезненный тычок прикладом винтовки. Щёку стягивает чёрным разводом, оставшимся от брызнувшей крови подыхающего заражённого; капли успевают стечь вниз, оставив свои росчерки на шее, и впитаться в воротник порванной футболки. А пластмассовые стяжки, затянутые вокруг запястий, до красноты вонзаются в кожу, стирая её царапающими краями. Вырваться не выйдет — да и Дилюк уже пытался несколько дней назад, но в итоге оказался с дулом меж нахмуренных бровей.

Время сливается в неразличимую кашу. Становится единым целым — путающим сонный и совсем изнуренный разум. Страх ещё кипит в крови, не позволяя прикрыть глаза даже на спасительное мгновение, а запах разложения прочно стоит в носу, вызывая тошноту, скручивающую пустой желудок. Весь паёк, который обычно даётся пленникам, — миска собачьего корма на обед и половина бутылки воды. Омерзительный вкус треугольных гранул, предназначенных для крупных пород, всплывает горечью на языке. Но выбирать сейчас не из чего — только сдохнуть.

Для ринга нужны хоть какие-то силы. Место, которое хочется сжечь вместе с Эндзё и всей его шайкой. Лучше уж правда пустить себе пулю в голову, чем попасть сюда и пытаться буквально вырвать свою жизнь из гниющих рук озверевших мертвецов. Решает тут, увы, не столько собственная удача, сколько сиюминутные хотелки ублюдков. Позавчера, если Дилюк не ошибается в примерных расчётах, выбрали на убой худого, как скелет, паренька с золотыми кудрями. Совсем ещё мальчишка, пойманный где-то на хитросплетениях улиц мёртвого Вегаса; невозможно уставший и запуганный, но пытающийся сражаться. Судя по переговорам членов Бездны, которые так или иначе доводится слышать, он смог перебить трёх заражённых, но не ожидал, что выпустят четвёртого — бойкого громилу с наполовину выпавшими наружу кишками. Истошный крик, раздавшийся уже ночью, вынудил крупно содрогнуться всем телом, а воображение — живо представить, как исхудавшее тело рвут живьём. Как заражённый, капая чёрной кровью из пасти, валит на гравий и вгрызается в мягкую плоть, с чмоканьем открывая от неё кусок.

По спине стекает дрожь. Липкая, как дёготь, и такая же чёрная.

Всё, что осталось от парня с золотыми, как само летнее солнце Невады, кудрями, — несколько мясных ошмётков на ринге, в которые не посчастливилось сегодня упасть Дилюку.

Ему всегда казалось, что после глобальных катастроф, затронувших жизнь абсолютно каждого, люди должны наоборот сплотиться, чтобы шансы на сопротивление были больше. Но вместо этого они продолжают истреблять друг друга, словно за пределами — там, где лежит открытый мир — этого мало. Сущая бессмысленность, рождённая непонятной Дилюку извращённостью. Выживших и так значительно меньше, чем разгуливающих мертвецов на дорогах, и количество это продолжает уменьшаться с каждым чёртовым днём всё сильнее и сильнее. Неравная борьба, где заражённые — несокрушимая волна цунами, а люди — всего лишь песочные фигурки, способные рассыпаться от одного прикосновения.

Наивный взгляд на жизнь порождает наивных идиотов — как раз таких, как Дилюк.

Кэйа втирался в доверие и заговаривал зубы, придумывал плаксивые небылицы, вызывающие чувство жалости и сочувствия, но в итоге оказывается, что это не больше, чем самая простая ложь. А теперь приходится на своих плечах тащить груз чужого преступления. В Омахе у них с Джинн были, конечно, несколько небольших стычек, но в основном с заражёнными. Дилюк понятия не имеет ни кто такая эта Люмин, ни как она выглядит.

Даже тот пленник, которого удалось схватить для тщательного допроса с пристрастием, был убит не просто так. Наверное, он узнал Кэйю — и тому не оставалось ничего другого, как прикончить свидетеля, снова натягивая на себя маску анонимности.

Дилюк сплёвывает себе под ноги кровавую слюну. Алый сгусток стремительно падает в зелень травы и выделяется некрасивым и пятном. На небе, постепенно очищающимся от выбросов людской жизнедеятельности, ярко горят звёзды; сверкают где-то в отделении обманчиво горячими точками. На улице душно; воздух, раскалённый жарким днём, собирается кольцом вокруг шеи и душит, лишая возможности полноценно вздохнуть. Или это так болят ушибленные рёбра?

Территорию, на которой стоят несколько грузовых контейнеров, тяжело назвать большой. Округлая площадь, служившая раньше чёрт знает чем — все ориентиры, указывающие на прошлое, или убраны за ненужностью, или Дилюк просто в упор не замечает. Он запоминает — каждый угол и каждый метр. Каждый поворот, рисуя в своей голове запутанную карту. Везде много охраны и пробраться незамеченным, как какой-то ниндзя, точно не выйдет. Скакать по крышам он, к сожалению, ещё не научился, как и совсем бесшумно убивать врагов. Единственная лазейка — та самая, о которой говорил ещё Кэйа. Чуть поодаль, за контейнерами с пленными, есть крупная брешь в стене-ограде. Заделана она только шумной рабицей и, если примерно прикинуть в голове, перелезть через неё особого труда не составляет. Но Бездна тоже должна знать о таком слабом месте. Вряд ли что-то такое останется совсем-совсем без присмотра.

— Эй, Джо! — разносится справа возглас, а после — из-за угла выглядывает коренастый мужчина. — А ну-ка дуй сюда.

— С делами закончу, — отзывается за спиной Дилюка этот самый Джо. — У тебя там что, трубу прорвало?

Неизвестный мужчина на несколько мгновений ныряет обратно за угол, а у Дилюка в голове проносятся разные варианты. Можно было бы воспользоваться заминкой Джо, чтобы вырваться, но внутренний голос настойчиво шепчет оставаться на месте. Прикинуться послушным и окончательно сломленным, не вызывать подозрений, — сейчас вариант наилучший.

Джо можно вырубить, если точно рассчитать удар головой. Но поднимется тревога, а стяжки, нацепленные на руки сразу по выходу из бойцовского ринга, просто так не разорвать. Со связанными за спиной руками убежать-то далеко не удастся, не то что через забор перелезть, когда Бездна будет настойчиво стараться сделать из его задницы решето.

— Mierda,¹ Джо, — снова выглядывает тот. — Тащи свои булки сюда, пока я добрый.

За спиной слышно недовольное цыканье.

— Труба зовёт, — хрипло смеётся Дилюк. — Разве ты не должен уже мчать и вылизывать старшим пятки?

— Закрой свой рот, — чеканит Джо, больно толкая прикладом винтовки в спину. Очередной тычок разливается вязкой болью, волнами расходясь от спины по всему телу и трогая воспалённые нервы, — дёргает за них, как за нитки у куклы. Дилюк хрипло посмеивается, делая несколько шагов вперёд и останавливаясь прямо перед ближайшим контейнером выцветшего зелёного оттенка. Номера, нанесённые давно-давно краской на ребристую стену, успевают за прошедшие годы облупиться и остаться оскольчатыми кусками.

Это не то место, где Дилюка держали до этого. Он хмурит брови, пристальным взглядом успевая исследовать новое пристанище на ночь. Джо неожиданно толкает вперёд, почти впечатывая носом в гулкий металл; изо рта вырывается сдавленное шипение. В спину снова что-то упирается — дуло винтовки, судя по размерам, красноречиво обещающее изрыгнуть из себя золотую пулю, если хоть одно движение — вздох — окажется неверным.

Вот же сукины дети, почти ругается Дилюк, с усилием поворачивая голову в сторону тяжёлой двери. Джо возится с ключами и не с первого раза попадает в замочную скважину, вызывая саркастический смешок. Злость по-прежнему плещется в теле, как затихшее море, по чьей поверхности проходит ряд переливающихся волн; и ветра нет, только замершее мгновение и чувство обречённости, костлявыми руками потянувшееся вверх со дна. Дилюк с пугающим безразличием глядит на Джо, снимающего замок, а после крупно вздрагивает перед толчком в зыбучую неизвестность.

И то, что тихо плещется в груди, всё же не злость.

Ярость — глухая-глухая, и готовая пролиться с неба жидким огнём, чтобы в одночасье пожрать всю Бездну целиком и полностью. А Эндзё и Кэйа станут первыми в этом длинном списке.

Замок щёлкает, но Джо предусмотрительно не снимает его, не открывает дверь, оставляя по-прежнему запертой. В его мозолистых руках, увитых венами, появляется небольшой нож. Дилюк с раздражением сглатывает и прикрывает глаза, чувствуя, как его больно дёргают за руки — будто бы специально потешаясь, — а затем срезают осточертевшие стяжки.

Отсюда совершенно точно нужно выбираться. Пленные тут действительно не больше, чем пушечное мясо, единственная задача которого — развлечь хозяина и погибнуть в муках. Пока Дилюку, участвовавшему только в двух боях, везёт, но у удачи есть свой лимит. Непонятно, когда его или просто покусают заражённые на ринге, или пристрелят, как собаку, потому что надоел. Выживательного добра с головой хватает за пределами Бездны — там, где мир лежит в руинах былого величия.

Его грубо заталкивают в темноту и невыносимую духоту зелёного контейнера. Дилюк, не сориентировавшись вовремя, путается в своих же ногах и едва не летит носом в пол. Успев всё же выставить перед собой руки, он с гулом металлической опоры врезается в стену, а от удара по плечу рассыпаются яркие искры. Джо, мелькнув в проёме, мерзко ухмыляется; тусклая полоса света, наконец заползшая внутрь стен, стремительно гаснет и исчезает насовсем.

Лишь тогда, когда дверь снова плотно заперта, а темнота укутывает с головой, получается различить чужое дыхание. Внутри контейнера определённо несколько человек, но точно количество сказать тяжело. Единственный источник хоть какого-то света — несколько небольших дыр, проделанных в крыше, чтобы сюда попадал свежий воздух. Тусклые полоски вуали, проникающие внутрь вместе с взошедшей луной; серебряные ручейки, полившиеся фантомной прохладой прямо на лицо с крупной царапиной на скуле. Этого катастрофически не хватает, чтобы суметь видеть в чёткости, но хотя бы возможно различить шипящие силуэты, скучковавшиеся в одной стороне.

Люди — они слабо шевелятся и явно не спят, разбуженные внезапным вторжением. Невозможно испуганные и считающие, что кого-то снова заберут на кровавое сражение, и тихо — свистяще — выдохнувшие, видя очередного неудачника, пополнившего их ряды. Цепкость чужих взглядов неприятно приклеивается к телу; Дилюк ведёт плечом, будто пытается сбросить себя липкость и выстроить вокруг высокие стены.

Нос щекочет неприятный запах, как едкость засохшей мочи. Усмешка сама собой расцветает на губах кривой линией: даже неудивительно, их тут в туалет никто не выводит.

Слева слышится человеческое копошение. Один из силуэтов поднимается на ноги, опираясь рукой на стену, и медленно, шаркая ногами, приближается ближе. Осторожно смотрит — так пристально, что это оседает мурашками на коже; а затем шумно сглатывает и дышит неровно.

— У вас... — Дилюк хмурится, готовый на всякий случай отойти назад, — всё хорошо?

Тело отзывается невыносимой усталостью. Ему бы сейчас просто сесть и, закрыв глаза, немедленно провалиться в спасительный сон — похватать хотя бы крохи сил, способные дать возможность двигаться. Щёку стягивают подсыхающие капли крови, а от одежды несёт тошнотворным железом, смертью и потом. Но силуэт, оказывающийся почти на голову ниже, вздрагивает. Не отступает и не позволяет плюхнуться где-нибудь в отдалении от остальных — чёрт знает, что это за люди, — унимая дрожь усталости, проносящуюся иголками в коленях. Шипящая темнота, собравшаяся в человека, замирает, словно прикидывается мёртвым перед хищником; тихо переминается с ноги на ногу, судя по шаркающему звуку, и наконец размыкает губы, чтобы опасливо проронить:

— Люк?

Тихая осторожность, заключённая в страх ошибки. Надежда, растягивающаяся в певучей гласной. Знакомый тембр голоса — он звучит во снах, зовёт и обращается в гниющего мертвеца, словно сообщая, что все игры в спасателя — не больше, чем пустая трата сил и времени.

Дилюк широко распахивает глаза. Грудь пробивает мощный разряд, скатывающийся по позвоночнику, натянутому острой струной. Голос женский — чуть хрипловатый, словно сорванный, и наполненный такой верой, что можно захлебнуться. Имя — дурацкое сокращение, которое использовал только один человек — отскакивает от голых металлических стен, изнутри прохладных-прохладных, и пулей рикошетит прямо в голову. Дилюк щурится, ответно вглядываясь в силуэт, но он покрыт мельтешащими мушками, словно завеса, не позволяющая разглядеть больше.

Ощущение нереальности происходящего падает на голову обрушившимся небоскрёбом. Боязнь обознаться сдавливает грудь шипастой цепью. Сглотнув ком, вставший поперёк горла, он всё равно решается коротко переспросить:

— Джинн?

Силуэт издаёт нечленораздельный звук, больше походящий на всхлип, а затем бросается вперёд. Крепко обнимает, почти повиснув на его шее; щекой притирается к плечу, а Дилюк зависает на несколько тягучих мгновений. В голове шумит телевизионными помехами и пищит отсутствием сигнала; он ловит худое тело, делая небольшой шаг назад, чтобы удержать пошатанное равновесие. Ладони замирают в паре сантиметров от чужой спины — так близко, что кожей чувствуется тепло. Но Джинн тихо всхлипывает ещё раз, возвращая в головокружительную реальность. Заставляет очнуться, а звуки и запахи — вновь сойти лавиной.

— Господи, — шепчет она, будто сама не может поверить в случайную действительности, — как ты... как ты тут-

От Джинн пахнет пылью, потом и кровью, но Дилюк, до боли сомкнув веки, наконец обнимает её в ответ. Прижимает к себе теснее, будто желает спрятать от всех и от всего. Под пальцами прощупываются ряды рёбер; если сжать чуть крепче — и они покроются сетью кривых трещин, разлетаясь на множество осколков. Дилюк утыкается носом в её макушку, а светлые волоски щекочут нос. Время снова растягивается и становится резиной; жидкий янтарь, запирающий внутри себя мушек. С плеч сваливаются огромные камни, позволяя снова разогнуться и ощутить только пьянящую лёгкость. Боящееся сердце отпускает тоже — колючая проволокла уползает, как змея, разжимается; оставляет глубокие раны, но даёт возможность вновь живо забиться. Хоть в чём-то Кэйа, этот чёртов ублюдок, был прав. Джинн правда тут.

Хочется ущипнуть себя. Как можно больнее, может, даже несколько раз, чтобы наверняка. Если это не больше, чем сон, то пусть он наконец развеется и испарится густым дымом, оставаясь в измученном разуме гнилым осадком.

Она дышит — живая, тёплая. Настоящая.

— Наконец нашёл тебя, — ошеломлённо хрипит Дилюк.

Джинн медленно отстраняется, но Дилюк не отпускает — придерживает за совсем исхудавшие плечи. Она явно держится на упрямстве и стальной воле — вот уж истинно борец, не опускающий руки.

— Я ударю тебя чуть позже, — обещает Джинн, нервно посмеявшись.

— Когда выберемся отсюда — обязательно. Какую щёку подставить?

В темноте не видно её лица, но Дилюк знает, что сейчас Джинн наверняка закатывает глаза и осуждающе качает головой.

— Отсюда выход только дохлым мешком, — обречённо хмыкает, а у Дилюка сжимается всё в груди. Это ведь Джинн — образец оптимизма в любой ситуации, даже в самой-самой безвыходной. Именно она постоянно поддерживала огонь надежды у них обоих, не позволяя расклеиться. И сейчас слушать, как Джинн смиряется со смертью, уготованной психопатом, невозможно горько.

— Мы выйдем отсюда, — твёрдо заверяет Дилюк, — живыми.

Джинн несколько секунд молчит. Вздохнув, она тихо спрашивает:

— Ты правда в это веришь?

Дилюк не верит.

С Кэйей, который обещал страховать извне, шансов было намного больше. Теперь придётся справляться самим — может быть, они действительно сдохнут тут, пытаясь сбежать на свободу. Сбежать туда, где никто не знает никакой Бездны, где всё это — клуб казино, перестроенный под базу безумца, контейнеры, полные живых людей, бои на ринге — останется воспоминанием. Неприятным, болезненным, но далёким и постепенно угасающим. Надежда ещё есть — она теплится в груди слабым огоньком веры. Лучше попытаться, чем просто отдать себя на растерзание. Джинн нужно верить во что-то, не терять последние крупицы желания сражаться.

— Верю.

Она усмехается ещё раз.

— Пойдём, — устало шепчет она и, уцепившись за руку Дилюка, тянет в ту самую сторону, из которой пришла, — сядем.

Утром Дилюк соскакивает от громкого скрежета, остро резанувшего по слуху. Взгляд фокусируется не сразу, оставаясь несколько мгновений сплошным расплывчатым пятном. Джинн сонно шевелится рядом, уснувшая на его плече; она, тихо простонав, садится, готовая снова начать биться. Но массивная дверь не отворяется, — только сверху контейнера отъезжает какая-то металлическая часть, позволяя яркому солнечному свету тускло залить небольшое прямоугольное пространство. В маленькое окошко, вырезанное явно Бездной, падают несколько прозрачных пакетов, наполненных всё теми же гранулами сухого собачьего корма. Снаружи раздаются мужские голоса и слышится топот по крыше, а затем звучный прыжок на землю. Мягкая трава, выросшая вокруг, уносит чужую поступь, погружая снова в звон тишины.

Глаза, привыкшие к темноте, неприятно слезятся.

Крохи дневного света позволяют наконец разглядеть ещё двух пленных, один из которых уже тянет руки к скудным пайкам, позволяющим просто не протянуть ноги от голода.

Мужчина подхватывает зашуршавшие пакеты, взвешивает в руке и, прокряхтев, устало ползёт обратно в свой угол. Приволакивает левую ногу — то ли там ушиб, то ли вывих, то ли чего похуже. Наверняка получено на ринге. Волосы, тронутые крупной проседью, висят сальными сосульками.

— Держите, — размыкает он потрескавшиеся губы, протягивая им по пакету. Дилюк переглядывается с Джинн — господи, это правда она — и тянет ладонь, куда падают пайки. Третий пакет мужчина отдаёт женщине, сидящей рядом с ним; она нервно выхватывает собачьи гранулы из чужих рук и, прижав к себе, недоброжелательно косится на Дилюка, словно он сейчас сорвётся с места и отнимет эти крошки мерзкой еды.

— Спасибо, — благодарит Джинн, непослушными пальцами принимаясь развязывать крепкий узел.

Дилюк досадливо поджимает губы. Пшено её волос, всегда золотом блестящее на солнце, теперь совсем потускневшее и запачканное в грязи и крови. Чернота, отливающая тёмно-красным, присыхает к истончившимся прядкам, придавая им тошнотворный оттенок свежей мертвечины, а у Дилюка внутри всё сводит. Они вчера — или сегодня? — толком и не поговорили, быстро сморённые сном. Джинн только успела рассказать, что после Солт-Лейк-Сити её почти сразу отвезли сюда; запирали в одиночной будке, потому что она смогла расквасить какому-то щеглу нос, а потом переводили в общие контейнеры. Становится дурно, представляя, что ей довелось пережить за это время.

Тонкими пальцами Джинн подцепляет треугольную гранулу. Задумчиво вертит, зачем-то рассматривая со всех сторон, а затем горько усмехается и забрасывает её в рот. Морщится, но медленно пережёвывает. Вокруг белых запястий красные следы — и теперь уже Дилюк не удерживается от короткого смешка. Кое-кому приходилось обрабатывать кровавые борозды, оставшиеся от стяжек; накладывать повязки, сделанные из каких-то тряпок, найденных в чужих домах, лишь бы не пошло заражение, — до тех пор, пока открытые раны не покрылись безобразными коростами.

Хруст эхом раздаётся внутри контейнера. За прошедшие дни, наверное, стоит привыкнуть к привкусу и послевкусию, разливающему на языке, но к горлу в итоге всё равно подступает тошнота. Хотя даже собачий корм лучше жирных личинок, которые, если положить в рот, начинают мерзко извиваться в предчувствии опасности.

Ярость сменяется чем-то невозможно тоскливым. Джинн — вот она, наконец рядом, но как им спастись из плена? Ублюдок, зовущий себя Кэйей, точно выложил Эндзё весь план, — преподнёс на золотом блюдце. Значит, Бездна так или иначе будет ждать, пока Дилюк что-нибудь выбросит. За себя ему не страшно — пусть хоть мозги вышибут, оставляя розовые ошмётки гнить на траве, но тронуть могут Джинн. Она и так здесь натерпелась: острые коленки в запёкшихся коростах, образовавшихся прямо поверх старых шрамов, молочная кожа сплошь и рядом в синяках. Одежда в нескольких местах порвана и тоже запачкана засохшей кровью, плотно впитавшейся в тонкие-тонкие полоски ткани.

Медленно пережёвывая сухой корм, Джинн наконец вздыхает. Поднимает на Дилюка ясность голубых глаз, утративших почти весь блеск, и долго смотрит на коротко остриженные рыжие волосы, пребывающие в полном беспорядке.

— Модник, — беззлобно фыркает Джинн.

— Ага, — кивает. — Захотел вдруг сменить имидж.

— Тебе идёт, — она задумчиво втягивает щёки, причмокивает и неожиданно бьёт в плечо. Шлепок прилетает аккурат в один из синяков; Дилюк сдавленно шипит сквозь зубы. Рука у Джинн, что ни говори, тяжёлая. — Какие черти тебя притащили сюда? — ругается она.

Облегчение. Оно лёгкое, как перо, плавно скользящее по воздуху; мимолётность, дающаяся, чтобы перевести дыхание. Дилюк боялся — он так чертовски боялся, что Джинн уже погибла, и он не найдёт тут ничего, кроме растущего отвращения к Бездне. Даже её тела тут не было — валялось бы где-то в канаве, гнило под ярким солнцем и разбухало от проливных дождей, иногда обрушающихся холодными иглами с хмурого неба.

Но Джинн тут, рядом. Сидит растерянная: хочет одновременно обругать последними словами за то, что влез в эту смертельную вендетту, и тоже радоваться от воссоединения. Счастье, смешанное с горечью, — будто ложка дёгтя в бочке мёда.

— Ты, — Дилюк потирает ушибленное место, будто это поможет избавиться от назойливой боли. — Я искал тебя.

Джинн поджимает губы.

— Зачем? — как-то слишком тихо спрашивает она. — Ты должен был уезжать из Солт-Лейк-Сити как можно скорее и как можно дальше.

— Перестань, — недовольно хмурится Дилюк, — я бы тебя не бросил. Единственный способ спасти — тоже попасть сюда.

— Контейнеры нельзя открыть изнутри. Думаешь, я не пробовала? — трёт переносицу кончиками пальцев. — Я пыталась всеми способами сбежать, была раз за разом наказана за непослушание, сидя сутками без еды и воды, а потом — они бросали меня на ринг. Если скажешь, что теперь нас двое, то стукну тебя ещё раз. И на этот раз без нежностей.

Помолчав несколько секунд под разгневанным и недовольным взглядом Джинн, Дилюк, облизав пересохшие губы, решается признаться.

— Я нашёл эту базу не один. У нас был неплохой план, как вылезти отсюда, — неторопливо принимается рассказывать, покрутив в пальцах треугольную гранулу. — Но этот кретин предал в момент, когда я уже стоял связанный перед тем типом, Эндзё. Бросил меня ему, как свой трофей.

Джинн щурится.

— Ты спелся с кем-то из Бездны, — она презрительно морщится, — и надеялся, что он действительно поможет? Боже, Дилюк.

Дилюк невольно сжимает в пальцах шуршащий пакет. Медленно опуская взгляд на свои ноги, вытянутые вперёд, он только глухо хмыкает. Было бы всё так просто. Если бы было сразу известно, что Кэйа — один из них, то лишился бы мозгов ещё в том грязном туалете. Или, может, на него можно было даже пулю не тратить — просто бросить, оставляя гнить избитым и прикованным.

И всё же единственный кретин — Дилюк, а не Кэйа, изначально следующий своему хитрому плану. Мысль о том, что всё вместе пережитое — фарс, сжимает грудь в тисках.

— Если бы я знал, — отвечает после тщательных раздумий и на секунду прикрывает глаза с несколькими лопнувшими сосудами. — У Бездны в Солт-Лейк-Сити оставалась одна действующая база. Я пробрался туда, когда начал поиски и стал разнюхивать информацию, а он сидел в толчке, прикованный стяжками к трубам. Побитый так, что живого места почти видно не было, — морщится. — Стоило оставить прямо там, но я просто пожалел другого человека. Он постоянно трепался о том, как прикончил бы каждого из этой ебейкиной шайки, и навязался в попутчики, потому что знал короткую дорогу через блокпосты.

Пазлы продолжают складываться с каждым новым словом, выскальзывающим потоком изо рта. Кэйа знал нужный путь как раз потому, что здесь находится его родное гнездо. И это никогда не было простой случайностью.

Джин задумчиво кусает губы.

— И не было ничего подозрительного?

— Абсолютно, — согласно кивает Дилюк. — Я за ним тщательно наблюдал. Было бы хоть что-то — сразу пустил бы пулю в башку. Благо, он был сильно ранен, и долгое время не мог даже пошевелить левой рукой. Да и сейчас, — а в памяти всплывает уже знакомый образ, периодически морщащий нос из-за стреляющей боли в пробитом плече, — тоже не особо годный боец.

— Я успела заметить, что у членов Бездны тут, — Джинн, подхватив руку Дилюка, пальцами проводит по запястью; касается сети тонких вен, поднимается выше к предплечью и, остановившись чуть ниже локтя, мягко постукивает пару раз, — что-то типа тату.

— Простая закорючка?

Джинн кивает:

— Она самая. Клеймят себя, как скот.

Хохотнув, Дилюк тяжело вздыхает.

— Не было у него ничего подобного. Чистая кожа — я уж рассмотрел почти всё вблизи.

Джинн на пару мгновений удивлённо застывает, а после — в глазах всплывает яркое любопытство. Она открывает рот, чтобы что-то спросить, но почти сразу же закрывает, не сумев подобрать нужных слов. Прокашливается в кулак и, дёрнув бровями, словно невзначай роняет:

— А как ты, скажи, смог рассмотреть всю его кожу?..

До Дилюка доходит суть её слов не сразу. По телу расползается горячая волна; мягкость чужих губ вновь оживает в памяти, как и шальные всплески на морской глади. Искрящаяся хитрость — и вылетающие смешки, закутанные в бархат голоса.

— Я дважды зашивал ему плечо, — кривится Дилюк. — И всё, что было — татуировка змеи почти во всю спину. Довольно детальная, к слову. Хотя извилинами и напоминала немного Бездновский значок.

— Бездновская ищейка это, — усмехается вдруг мужчина, сидящий в углу. Его хриплый голос очередным эхом проносится по небольшому и душному контейнеру, отражается, вынудив вздрогнуть от неожиданности. — Ты, видно, больших дел наворотил.

— Прошу прощения? — непонятливо вскидывает бровь Дилюк, обернувшись. — Ищейка? — переспрашивает, а мужчина, причмокнув, качает головой.

— Скользкие типы. По слухам знаю, что ищейки — самое загадочное звено у них здесь. Мелкие сошки не знают ни лиц, ни тем более имён. Главарь только и, может, ещё несколько шавок, крутящихся рядом. Занимаются поиском разных людей для Эндзё — то ли дезертировавших из их секты, то ли просто неугодных. Втираются в доверие, а потом — бац! — и нож в спину.

Джинн шмыгает носом:

— Я тоже что-то такое слышала мельком.

Дилюк кусает нижнюю губу, а вокруг шеи закручивается жилистое тело змеи, сползшей с бронзы кожи. Значок Бездны, которым они метят свою территорию, непонятный закрученный червь, но так схожий по форме с чернотой татуировки, украшающей спину Кэйи.

— Омаха, — хмурит брови Дилюк. — Он говорил, что всё потянулось с неё, — оборачивается к Джинн. — Мы, может, убили кого-то по неосторожности?

Она протяжно хмыкает. Глазами бегает от одной точки к другой, силясь вспомнить и пытаясь восстановить забывающуюся за ненадобностью цепь произошедших событий. Как домино, падающее друг за другом; одно неминуемо тащит за собой другое, ударяя тогда, когда это полностью исчезает из памяти.

— У нас было несколько перестрелок, — вспоминает Джинн, задумчиво почесав указательным пальцев щёку, — но только с мертвецами. Разве нет?

Огромный мёртвый город, сотканный из разрушенных лабиринтов. Массивные здания, уходящие высоко вверх — они трогают крышами небо, оставаясь в полной недосягаемости. Задерживаться надолго там не было никакого смысла — пошарить в поисках чего съестного, переночевать и набраться сил, а после — сразу двинуться вперёд туда, где руины не смыкаются зубастой пастью вокруг. Только проходя сквозь небольшой книжный магазин им не повезло наткнуться на проворных мертвецов. Джинн думала, что на полу сидит труп — и, не став проверять, перешагнула через гниющие ноги, но мертвец, очнувшись, ловко повалил её на пол. Дилюк, идущий точно позади, всадил заражённому пулю в голову, а на звук сошлись ещё несколько, озаряя навсегда затихшие улицы звоном перестрелки.

Живых людей не было. Не на их пути, во всяком случае.

Может ли быть так, что Кэйа, своими руками убив эту Люмин, действительно пытается свалить тяжесть своего проступка на чужие плечи? Если всплывёт правда, то его и самого пустят на корм мертвецам. Это невыгодно — куда проще найти наивного идиота и, наврав ему с три короба, толкнуть в самое пекло.

Кэйа хитрый. Изворотливый. Точно змея — такой же скользкий и обманчиво привлекательный, но стоит доверчиво прикрыть глаза, как вцепится клыками в плоть и разольёт смертельный яд. Ярости сейчас тоже нет, только выжженное поле. Безжизненное пепелище, где всё, что остаётся — мёртвая сизость, а из-под пепла торчат полусгнившие конечности. Будто все те мертвецы, похороненные глубоко внутри души, вот-вот — и восстанут вновь; утробно зарычат, открывая голодные пасти и клацая зубами. Кэйе нужен был козёл отпущения, найденный в лице слишком доброго Дилюка, решившего однажды вызволить беднягу из неволи туалета.

И только чёрт знает, что у Кэйи творится в башке.

Время растягивается. Сидя в душном контейнере, непонятно сколько проходит за пределами металлических стен. До слуха иногда долетают неразборчивые обрывки слов или фраз, а солнце продолжает капать внутрь тусклыми лучами. Бездна всё предусмотрела: сверху определённо есть подвижная панель, которую на день отодвигают — видимо, чтобы тут никто случайно не сдох от удушья и не перегрыз другим глотки. Но изнутри до неё не добраться. Дилюк успевает осмотреть каждый миллиметр неровных дыр, чтобы понять очевидную вещь: их более-менее хватает для проникновения света и воздуха, но пролезть наружу не сможет даже рука.

Хромой мужчина, назвавшийся Сайрусом, оказывается достаточно интересным собеседником. Он отвлекает всех хриплым хохотом и разными историями, скопившимися за богато прожитую жизнь. Рассказывает о странах, в которых довелось побывать — и о том, что там происходило. Веет тоской от понимания, резко бьющего в голову, что ныне об этом приходится только мечтать.

До дня, когда прогремела катастрофа — когда вирус начал с ужасной скоростью распространяться, а по стране объявили локдаун, — у Дилюка была навязчивая идея слетать куда-нибудь в свой законный отпуск. Махнуть с Донной в Италию: неторопливо пройтись по узким и шумным улочкам Венеции, прокатиться по освежающим каналам на гондолах, а затем уехать в Рим, чтобы воочию поглазеть на Колизей или на Римский форум. Донна была жутко увлечена искусством и, думалось всегда Дилюку, вот, кто точно сумел бы оценить венецианский карнавал по достоинству.

А Сайрус, потирая бородку, отросшую за долгую вереницу дней плена, неторопливо продолжает. Живо рассказывает, как однажды гостил в Париже — и за все дни ни разу не побывал у Эйфелевой башни. Спохватился только в последний день, выдавшийся ужасно холодным и пасмурным, а очередь из желающих подняться на знаменитый архитектурный памятник была настолько огромной, что пришлось стоять добрых полтора часа. Словно именно в тот день съехался весь мир в одну точку! Джинн улыбается, обняв свои колени, и увлечённо смотрит на жестикулирующего Сайруса. Только женщина, чьё имя остаётся неизвестным, почти не реагирует ни на что — забивается в один из углов и сидит там, тихо-тихо бормоча себе что-то под нос.

— Безобидная она, — объясняет Сайрус, видя, куда направлен напряжённый — подозревающий — взгляд Дилюка. — Повредилась немного умом, но кто же без греха?

— Мы не трогаем друг друга, — пожимает плечами Джинн.

Дилюку же всё равно не нравится это. Она может быть безобидной до поры до времени, а затем перегрызть им глотки ночью, будто обратившийся заражённый. Нужно держать бдительность. Дремать, но никак не крепко засыпать, сморённые невыносимой усталостью. Тело по-прежнему ноет — отзывается тягучей болью при каждом вздохе, проносясь жгучей приливной волной.

Шум открываемого замка раздаётся вечером — тогда, когда сквозь дыры на потолке сочится только темнота. Всё внутри невольно напрягается, а взгляд заостряется, со злостью впиваясь в медленно открывающуюся дверь. Дилюк выглядит, будто ощетинившаяся собака, готовая зарычать и больно вцепиться зубами в плоть. На пороге показываются двое вооружённых людей: тот, что в кепке, держит пистолет, а его мясистые пальцы оглаживают курок. Спустит ведь, если начать рыпаться.

Они придирчиво проходятся взглядом по всем. Будто выбирают с прилавка магазина товар, а не смотрят на живых людей, которые вынуждены развлекать толпу больных ублюдков ценой своей жизни. Ладно, если бы смерть хотя бы была быстрой — пуля в башку, — но на ринге их рвут живьём мертвецы так же, как и вне стен этой треклятой базы. А на помощь рассчитывать не приходится; проигравшего никто не спасёт, так и бросая его, ещё отчаянно трепыхающегося от невыносимой боли.

— Ты, — Кепка указывает кивком головы на в моменте сжавшуюся Джинн, — на выход. Живее.

Она кусает губы. Сдирает тонкую корочку, но смело поднимается, чтобы воинственно вскинуть голову и посмотреть глаза в глаза как человек, что не страшится ни смерти, ни мертвецов, ни Бездны — и пусть всё это летит к чертям собачьим. У Дилюка внутренности холодеют и сжимаются до размеров горошины, тревожно обливаясь кровью. Только через его труп. Джинн слишком вымотана — это заметно в слабо подрагивающих пальцах и в ярких синяках, залёгших под глазами; приторможенная реакция — разрытая могила, вокруг которой торопливо ходит человек, а стоит оступиться — и полёт вниз, в землю, неизбежен.

— Стойте, — Дилюк, стрельнув решительным взглядом по вздрогнувшей Джинн, поднимает руки вверх. — Я пойду вместо неё.

Кепка хмыкает. Несколько раз задумчиво моргает, тараща свои рыбьи глаза: оценивающе проходится сначала по Джинн, а затем по Дилюку, поднимающемуся на ноги.

— Благородный нашёлся, смотри, — мерзко усмехается он.

— Шевелись, — басит второй прокуренным голосом. Отступает назад, освобождая место в дверном проёме, и достаёт из кармана осточертевшие стяжки.

Джинн тихо шипит, мотает головой, призывая Дилюка одуматься, пока ещё не поздно, и остаться здесь. Но он игнорирует все её попытки достучаться до здравого смысла — не сдохнет, пока не убедится, что Джинн в порядке и находится далеко от Бездны. И не сдохнет, пока своими руками не сожмёт шею Кэйи, предавшего в самый ответственный момент.

Стоит только очутиться в прохладе улицы, как его сразу же больно впечатывают лицом в стену контейнера. Дилюк сжимает зубы, стараясь не проронить ни одного звука; синяки и ушибы вспыхивают пожаром, оставляя на коже, тронутой жёлто-фиолетовыми пятнами, фантомные ожоги. Руки грубо заводят за спину и чересчур сильно стягивают пластмассовые оковы, режущие запястья. Рыжая чёлка падает на глаза и мешает обзору; Дилюк сдувает волосы с лица, когда Кепка с силой дёргает его связанные руки, призывая отлипнуть от металлической волны зелёного цвета.

Дверь контейнера громко закрывается, снова запирая Джинн одну.

В горле тугой ком. Несмотря на то, что Дилюк пытается быть как можно более позитивным, в голову всё равно закрадываются мыслишки о том, что, возможно, это его последние часы. Поганый реализм, от которого хочется выть. За пределами этой базы, там, где лежит весь мир руинами, выжившие — те, у которых мозги не совсем отбило — стараются по возможности не сталкиваться с заражёнными. Сила, против которой страшно идти, ведь один даже самый крошечный промах — и мертвец вонзит в тело зубы, предрекая очень скорый конец в лихорадке.

Едва не зашипев от ещё одного тычка в спину, Дилюк начинает переставлять ногами.

Ринг выглядит до осточертевшего мерзко. Одинаково — устрашающе и пугающе, словно кривая округлая фигура ломается и превращается в страшную морду мертвеца. Открытая дверь — заглатывающая пасть. Небольшая территория в противоположной от здания стороне — чёрт знает, что тут было раньше; то ли какой-нибудь декоративный садик, то ли крошечное поле для гольфа. Бездна перестроила всё под себя, воздвигнув на земле, очищенной от лишнего мусора, клетку. Стенки из рабицы кажутся хлипкими и тонкими, будто можно повалить одним сильным толчком, но в действительности же — не сдвинуть. А на одном из стальных квадратиков видно уже давно засохшую кровь.

Дилюк спешно озирается по сторонам, слыша, как за спиной щёлкает толстая щеколда. Её громкий звук служит ведром ледяной воды, вылитой прямо на голову, чтобы прогнать наваливающуюся сонливость. Кепка, встав недалеко, ухмыляется, пересекаясь взглядом с Дилюком; почти обжигается об жар огня, пылающий на самом дне, и тянется к кобуре с ножом. Будто хочет прирезать своими руками, как бешеного зверя. Но, приблизившись в рингу, провонявшему насквозь, швыряет острый клинок через сетку.

Мелкий гравий хрустит под ногами.

В землю воткнуты три широких столба, у которых уже топчутся заражённые. От ног каждого тянется цепь; мертвецы, учуяв свежее мясо, почти само прыгнувшее им в зубы, начинают рычать сильнее и рваться к добыче, натягивая линии металлических звеньев.

Сердце бьётся где-то в горле. У Дилюка слабо кружится голова; он пытается охватить взглядом всё, что только удастся рассмотреть, но картинка размывается, как бумага водой, и становится плывущей. Нет чётких границ — размытые очертания и ужасная какофония звуков, доносящихся словно из-за бетонных стен. Собравшиеся члены Бездны окружают ринг, а некоторые хватаются за дребезжащую сетку, специально раззадоривая мертвецов. Им весело — ублюдкам весело, а у Дилюка грудь ходуном ходит от страха, острой иглой пронзающего удивительно хрупкое тело.

Ярость вспыхивает снова. Разгорается лесным пожаром, готовая поглощать и испепелять. Адреналин стучит в висках, пульсирует горячими волнами, приглушая ноющую боль. Настроиться перед боем невозможно — это не какой-нибудь обычный мордобой, где самое большое — выйти со сломанным носом и кучей ушибов.

Брошенный Кепкой нож привычно ложится в руку. Тёплая рукоять чуть скользит из-за вспотевшей ладони, а мертвецы, утробно зарычав, путаются в звуках; отпущенные, они наконец отходят от столбов — одна тупая тварь прилипает к рабице и пытается укусить металлическую сетку, чтобы добраться до ублюдка, создающего лишний шум. Было бы славно, если бы заражённые действительно могли кого-нибудь цапнуть, — кроме самого Дилюка.

Его почти загоняют в тупик, где позади — стена. Один из мертвецов страшно хрипит, посылая по коже ледяной строй мурашек; с каждым звуком из его разодранной глотки выливается чернота липкой жижи. Тонкие струйки скатываются по груди, минуя ворот изгвазданной в грязи и крови футболки, впитываются в огромные пятна и с ними сливаются. Посеревшая кожа свисает лоскутом и слабо покачивается при каждом движении, а заплывшие глаза незряче впиваются точно в Дилюка, будто уже раздирая его грудную клетку в попытке добраться до сочно колотящегося сердца.

Нужно действовать, пока совсем не припёрли к рабице, отрезая все пути к отступлению. На помощь, вопреки последней надежде, затухающей, как отгоревшая свеча, никто не придёт. Кэйа не сорвётся сюда, чтобы вытащить из смертельной заварухи; он свою работу выполнил — притащил хитростью и обманом в своё логово, бросив на верную гибель.

Раздробленное разочарование.

Дилюк резко дёргается в сторону, ускользая в последний момент от лапы, протянутой к нему. Ледяные пальцы заражённого мажут по плечу и по инерции сжимаются, но хватают только бесплотный воздух. Едкий запах гнили и разложения щиплет глаза, а его приторная и омерзительная сладость скатывается тошнотой к сжимающемуся желудку. Второй мертвец оборачивается чуть проворнее первого; открывает пасть, словно гневно захрипев, и надвигается неминуемой волной. Его неповоротливость бросается в глаза. Дилюк смаргивает влагу, выступившую в уголках глаз от невыносимого смрада, и кидается на тварь, оказываясь у неё за спиной. Рука ловко проскальзывает к шее, позволяя взять неугомонного заражённого в прочный захват. Мертвецки ледяное тело барахтается, пытаясь извернуться или опустить голову так, чтобы впиться в руку, почти-почти засунутую прямо в пасть. Сталь ножа одним отточенным движением вгрызается в висок и таранит мозг, вынуждая тварь, ещё раз дёрнувшись всем телом, резко замереть и упасть на гравий неподвижным куском мяса.

Дыхание сбивается, становится частым-частым. С живыми людьми биться проще — они реагируют на боль, а мертвецам она полностью безразлична и всё, что они могут ощущать, — только нечеловечески сильный голод, который невозможно утолить.

Ко второй твари непонятно, как подступиться. Сердце грохочет в горле, будто хочет выскользнуть через рот и тоже упасть разлагающейся плотью. Вокруг зажигают несколько крупных факелов, но их света недостаточно, чтобы полностью разогнать шипящую темноту внутри ринга. Долетают тусклые отсветы, ложатся кроваво-рыжими пятнами на изуродованную морду. Разорванная щека, сквозь которую видны клацающие зубы, и почти вытекший наружу глаз — кусок белка почти вываливается из глазницы. Мертвец напирает всей своей тушей; Дилюк, чертыхнувшись, выставляет одну руку вперёд, стараясь удержать тварь как можно дальше от себя. Мышцы напрягаются, забугрившись, а холодная кожа под ладонью совсем-совсем дряблая — легко вдавливается в такое же мягкое мясо.

Мимолётный взгляд, стрельнув по открытому окну здания, цепляется за несколько фигур. Кэйа вальяжно сидит на подоконнике и, широко ухмыляясь, что-то говорит внимательно его слушающему Эндзё. Вспышка гнева проносится от головы до ног; Дилюк до боли сжимает зубы. Сзади — почти на ухо — раздаётся гортанный хрип, леденящий душу. Если мертвец подойдёт ещё хоть на пару шагов со спины ближе, то точно сможет впиться куда-нибудь в открытую шею, орошая свою морду тёплой кровью.

Одновременно удерживать двух заражённых, напирающих с противоположных сторон, невозможно. Но сдохнуть тут, при всём реализме, Дилюк не может. Не так глупо и не так просто; нужно помочь Джинн, ради которой был проделан такой путь. И нужно своими руками свернуть предателю шею.

Резко поддавшись вперёд, у Дилюка выходит выиграть небольшое расстояние. Но мертвец спереди запинается о дохлую тушу под ногами — мешком летит на землю и, вцепившись стальной хваткой в руку Дилюка, валит его следом. Он шипит сквозь крепко сжатые зубы, пытаясь подняться с заражённого, но тот с силой тянет обратно к себе. Приторность гнили и разлив тошнотворного металла; ладонью Дилюк пытается найти опору, но рука проваливается с прожранную дыру в животе, тронув склизкие кишки. Липкая жижа — как подсыхающая кровь живого человека; невозможно густая.

Если Дилюк сможет добраться до Кэйи, то вздёрнет на этих самых кишках.

Упор на рёбра — наконец получается резво откатиться в сторону, игнорируя острые грани мелких камушков, больно вонзающихся в тело, обтянутое только лёгкой — и порванной в нескольких местах — футболкой. Но мертвец тянется точно следом, не желая отпускать из лап желанную добычу — почти нависает над Дилюком, так и пытаясь склониться ниже к самой шее, где заполошно колотится пульс. Пальцы, сомкнутые вокруг уже совсем тёплой рукояти ножа, тоже ноют от напряжения, но лезвие входит в чужую башку одним ударом. На лицо льётся чёрная кровь — холодная и вязкая, мёртвая; Дилюк крепко сжимает губы, ощущая, как ледяная влага крупно катится по коже, стекая к шее.

Страх липкий — толстая паутина, из которой нельзя просто так выбраться, только запутаться сильнее. Внутренности сжимаются от пронизывающего ужаса — за себя и свою жизнь, способную оборваться одной царапиной и последующим заражением; за Джинн, которую смерть Дилюка сломит окончательно.

Третий мертвец — последний оставшийся — приволакивает вывихнутую в неестественном положении ногу. Когда он выходит на тусклую полоску света, удаётся наконец узнать в голодном заражённом того самого щуплого парня с золотыми кудрями. Волосы слипаются от крови — своей же, и виснут волнистыми сосульками, а его голова наклонена набок из-за почти наполовину разорванной и выжранной шеи. Там, где должна быть грудная клетка, тоже неразличимое месиво, оставленное победителем чудовищной схватки.

Такого не должно быть. Это неправильно, это просто отвратительно — заставлять людей биться на смерть и мучительно подыхать, чувствуя, как тело раздирают на лоскуты живьём. Опускать голову и видеть, как изнутри мощными толчками вырывается тёмно-красная кровь, заливающая всё вокруг; как обнажаются некоторые органы. Агония, только от представления которой по позвоночнику проносится холодная дрожь.

Дилюк заставляет себя подняться на ноги. Налетает на последнего ожившего мертвеца и с силой вжимает его в задребезжавшую рабицу, а выродок из Бездны, крупно вздрогнув от неожиданности, боязливо отскакивает на пару шагов назад. Нож входит под косым углом, разрывая разлагающиеся ткани с тихим треском.

Заражённый глухо валится под ноги. Дёргается в последний раз и что-то затухающе кряхтит, пытаясь потянуть руку к штанине джинсов. Дилюк, сморщившись, со всей силы наступает ему на морду. Ломаются лицевые кости, а морда вдавливается внутрь крошащегося черепа — лопающегося, как перекачанный шар. Розоватые ошмётки лениво выползают изнутри кашей, виднеясь сквозь золото потускневших и запачканных алым волос.

Тяжёлое дыхание. Дилюку кажется, что его слабо потряхивает от зашкаливающего адреналина и напряжения, взрывающего нервы, натянутые до предела. Ублюдки громко свистят и что-то кричат, но это остаётся неразличимым потоком — надоедливым фоном, приглушённым яростью, застилающей глаза. Ещё раз сжав нож в руке, он оборачивается назад и поднимает голову, впиваясь в знакомую фигуру на подоконнике. Дилюк резко вздрагивает, будто от мощного удара молнией, стоит пересечься взглядами. Кэйа смотрит — пристально-пристально, будто изучает заново. Чудовища, обитающие на морской глубине, наконец показывают свои уродливые рожи, а вода послушно расступается, позволяя вынырнуть. Они всплывают — и, схватив, впившись острыми зубами в ноги, тащат обратно — туда, где вечный холод и непроглядная темнота.

Лицо Кэйи ничего не выражает. Правой рукой он расслабленно покачивает крупный стакан для виски, наполненный алкоголем, а после — посылает очередную ухмылку Дилюку, залитому мёртвой кровью.

Безразличие, стрелой пробивающее трепещущую грудь.

Дилюк швыряет нож в сторону, не смотря, куда он упадёт; пусть Кепка покопается в чужих кишках, запачкав руки в мягкой гнили. Хочется как следует метнуть лезвие в окно, чтобы попасть аккурат в симпатичное смуглое лицо — добиться хоть одной эмоции, разбить ледяную маску, промораживающую насквозь. Дилюк вскидывает одну руку высоко вверх — так, чтобы все могли видеть, — и медленно показывает Кэйе средний палец, растянув на губах кривой излом усмешки.

Дилюк так просто не сдохнет.

Он спасётся. И вытащит Джинн. Отправит её туда, где безопасно, а потом — обязательно доберётся до предателя.