Он не мог поверить тому, что только что услышал. Ни в одном глазу не осталось у него сна, и обоими он уставился на Фредерику, забыв про предосторожность, про то, что это было попросту грубо. Фредерика, посчитав его удивление вполне оправданным, ничего ему не сказала.

Заново заиграли перед глазами образы вчерашней ночи: темная комната и колдовской мальчишка, его большие глаза, к которым стягивался блеклый свет. Его слова — тогда они показались Кэйе наивной нелепицей, а теперь он внезапно оказался в их плену, безвольный, не имевший ни права голоса, ни возможности что-то изменить.

—…с Лоуренс. Ты понял?

— Понял.

— Тогда повтори, что я сказала.

Кэйа ничего не расслышал. По спине пробежал испуг, и это быстро вернуло его в кабинет к старшей, намекнуло: выбраться наконец из своей комнаты, дать событиям прошедшей ночи уйти на время из головы. Фредерика смотрела на него и ждала. Кэйа поджал губы. Ему стало жарко.

— Фрау, я не расслышал.

— А почему тогда соврал? Что ты делаешь по ночам, Альберих? — ее голос звучал жестко и тяжело; достигая его ушей, он разрывал его изнутри, а Кэйа не мог даже опустить глаза или отвести их, будто чувствовал, что не имеет на это права.

— Сплю.

— Спишь? Интересно. Сейчас ты тоже спишь.

— Я долго не мог заснуть, только и всего. Мои окна выходят на одну таверну, в которой вчера опять обсуждали этот… «Театр Дураков», крики были слышны даже через закрытое окно.

Он понял, что сказать, будучи в одном шаге от провала: Фредерика ненавидела все, что было связано с бродячими артистами, да и было ли сказанное ложью, если виновником его сонливости оказался Дилюк? И это сработало; хотя Фредерика почти и не изменилась в лице, он все равно увидел, как дрогнули ее брови. Она шумно выдохнула и выпрямилась в своем кресле.

— Я надеюсь, ты понимаешь, что это не оправдание.

— Я понимаю, фрау. Я лишь говорю, что случилось.

Она проигнорировала его слова. Переложив друг на друга документы с красной сургучной печатью, Фредерика кивнула ему на одно из кресел, стоявших перед ее столом. Такой части Кэйе ещё не оказывали, поэтому он робел с мгновение, а затем сел, сжав пальцами бархатные подлокотники.

— Фрау, я… — бросил Кэйа, из последних сил стараясь звучать уверенно, но с каждой новой секундой его все сильнее сковывал страх. Страх иного порядка, ежели испуг от внезапного грохота, ведь обо всем, что произойдет сегодня, он знал ещё вчера. Это-то и пугало. Это вызывало желание узнать первопричину и разобраться. — Почему я?

Фредерика пожевала нижнюю губу и окинула его задумчивым взглядом. Она нечасто смотрела так на своих подчиненных — без холодного равнодушия, без брезгливости или раздражения.

— Видишь ли… — протянула она. — Ты знаешь, как Лоуренсы празднуют добрый праздник Луди Гарпастум?

Помедлив, Кэйа кивнул.

— Наверное, они начинают его с мессы, как и все.

— С мессы. Они начинают его с мессы, как всякий достойный мондштадтец, а ведь Лоуренсы считают себя мондштадтцами, самыми настоящими мондштадтцами. Это ведь они, наравне с Гуннхильдр и Рагнвиндром восстали против тирана и отстояли данное богом право на свободу. Они же и предали ее , но то было позднее, и при этом случилось очень давно. Тут все и заканчивается, их признание, их история, их достоинство. Ты ведь слышал, что творится за стенами их замка? — Кэйа снова кивнул. — Я не говорю про все эти небылицы, про чертей, которые одеваются в женские платья, или про жаб, которых обращают на время праздника в людей и заставляют прислуживать гостям — это все сказки для пьяниц в том самом трактире, которые рассказывают, чтобы ты слушал, когда не можешь заснуть. Но на этот раз все будет другое. Знаешь, кого Лоуренсы любезно пригласили разделить с ними празднество? Они пригласили «Дураков».

За мгновение до того, как Фредерика закончила говорить, Кэйа уже знал, что именно он услышит. Он понял это внезапно, все сложилось, срослось в его голове, соединились кусочки разбитой мозаики, выпавшей из одного из оконец Черного Замка. Ему резко захотелось смеяться и спросить Барбатоса, за что ему все это, но он просто смотрел на Фредерику, кивал ей, когда она ждала, и слушал. А сам, внутри себя, представлял, каким довольным он увидит лицо Дилюка, когда тот придет — точно-точно придет, если не убедиться в своей правоте, то позлорадствовать ей — к нему снова.

— Кроме всякого сброда в Черном Замке собираются друзья его хозяев. Поговаривают, даже короля видели блуждающим по темным катакомбам в компании духов почивших Лоуренсов. Он пребывал в блаженстве и не отвечал, когда его звали, а на следующий день забыл о том, где был и что делал. — Фредерика, обещавшая обойтись без слухов и сказок, все равно, осознанно или нет, рассказывала их. Кэйа понял, что она верит в них потому, что те делают ее правой, и с его молчаливого дозволения это продолжалось, пока она, спохватившись, не закашлялась и не нахмурилась. — Все это слухи, разумеется. Все это слухи. Но знать действительно с завидным постоянством и преданностью съезжается к замку, когда приходит время. Роду Гуннхильдр, мне и моим дочерям, туда путь заказан, ведь я представляю вольный город Мондштадт и нашего благоверного епископа. Что ж, это лишь подтверждает все те злодеяния, которые совершаются в добрую неделю! — она рявкнула, но Кэйа не испугался.

— А Эола?

Фредерика, будто ждавшая этих слов, глубоко кивнула ему.

— Да, да, Эола. Эола Лоуренс — у девочки печальная судьба, знаешь ли, ведь ни семья, ни орден Фавония не доверяет ей до конца. Одни считают ее уход предательством, другие думают, что это семья подослала ее за стены, чтобы держать свою ищейку среди врагов. Разумеется, она там будет, — быстро добавила она. — Но вряд ли ей дадут следить за всем этим снежнийским сбродом. А ты — другое дело. Ты — названный сын Крепуса, и Лоуренсам ты известен исключительно так. Возможно, они даже не знают, что некоторое время назад ты перешел в другое крыло ордена Фавония. Барка и Крепус достаточно ладят, а второй в тебе души не чает. Если попросишь его взять тебя с собой на волшебный праздник, о котором ходит так много слухов, он согласится.

Кэйа хотел сказать, выплеснуть, впервые за день, что действительно думает: знаете, дорогая Фрау, я сомневаюсь в этом. Я знаю, кто я такой, и свое место я тоже знаю. Получить покровителя из трех семей, освободивших Мондштадт от гнета короны, это невиданная удача, но она не может длиться вечно. Но он ничего не сказал, ведь вспомнил, что ему суждено было стать марионеткой на рубашке одной из карт юного колдуна.

Он вспомнил об этом и горько, натянуто улыбнулся.

— Я буду на празднике в замке Лоуренсов, фрау.

***

Как и было обещано, Дилюк пришел спустя два дня после их последней встречи. Снова зазвенели ключи, заскрипела дверь — он встретил его, сидя на окне и покачивая ногой, свесив ее в комнату. Кэйа не одарил его ни удивлением, ни злостью. Он знал, что увидит его этим вечером.

— Ну? — мальчишка подал голос, гордо подняв нос. Он прикрыл глаза и не смотрел на него, а руками игрался с воздухом. Кэйа вздохнул. Тяжесть его тела, в котором он принял судьбу быть марионеткой в руках предсказаний фигляра, была не сравнима с нежеланием говорить об этом вслух. — Я был прав?

— Не знаю, — протянул он. Дилюк нахмурился и спрыгнул в комнату. Когда он закрыл за собой окно, закрылась и дверь, и они вновь оказались заперты друг с другом. Кэйа поежился и подошел к меднику. — Ты не мог подождать у двери? Открыл окно, выпустил все тепло. Самому не холодно?

От него явно не ждали подобных слов. Недовольно фыркнув, Дилюк помотал головой, мол, он ни капельки не замерз, а Кэйа смотрел на него и понимал: лукавит. Понял он и то, что его гость пусть и строил из себя хозяина миров и судеб, но ничего сделать не мог, пока он сам не начнет говорить.

— Какая разница? — огрызнулся Дилюк. — Ты лучше скажи, все-таки я был прав? На этот ваш праздник ты будешь в Черном замке?

— А если бы и не прав? — ворчал Кэйа. Он засобирался вниз, как и всегда, набрать углей, и даже подумал, что, возможно, сегодня уляжется у камина в гостиной, но Дилюк быстро выступил вперед и загородил собой дверь. Кэйа устало посмотрел на него. — Ты тогда каждый вечер будешь приходить и досаждать мне?

— Буду! И вообще, куда ты собрался?

— За углями. Холод же собачий.

Вместо ответа или разрешения пройти Дилюк пихнул его в плечо и развернул спиной к двери, и Кэйа, опешив и не найдя под ногами опоры, едва не упал. Медника в его руках уже не было.

— Эй!

Его как будто не слышали, не воспринимали как человека, хозяина маленькой комнаты. Он оказался не более, чем мебелью, вынужденной смотреть, как Дилюк садится с маленькой медной коробочкой в центр, как открывает ее и гремит остывшими углями, вызывая у мебели ужас и страх, что от шума вот-вот все проснутся.

Меж его ладонями щелкнула искра и успокоилась, и по стенам плавно затанцевали теплые-теплые тени. Он постепенно увеличивал расстояние между руками, а от того росло и пламя, созданное им. Завороженный, Кэйа смотрел на колдовство, и стоило ему про себя дать мальчишечьим фокусам имя, как он тут же вздрогнул, заозирался — не подсматривает ли кто, не глядит ли через щель или угол двери? Дверь закрыта, а от окна они были далеко, и все равно страх, написанный чернилами в законах свободного города, не давал ему покоя. Кэйа будто невзначай укрыл мальчишку от двери, чтобы, если вдруг к нему ворвутся с обвинениями в пособничестве колдунам и ведьмам, тот успел спрятать свой волшебный огонь.

Дилюк выпустил огонек из рук, и он послушно, не капризничая и не вылезая за прутья собственной клетки, принял аскезу и стал гореть на истощенных углях.

— Так лучше? — спросил он, поднявшись. Кэйа не мог пошевелиться. Он протянул руку к нему и почувствовал тепло. Внезапно Дилюк схватил его за запястье и сунул прямо в огонь, и пламя на мгновение поглотило его. Кэйа испугался, задергался, попытался вырваться, а потом понял, что, окутанный теплом, совсем не чувствует боли. Покрутив руку, не вынимая ее из огня, он смотрел, как красные прозрачные языки лизали кожу, но не ранили. С довольной улыбкой Дилюк тоже сунул руки в огонь, и так они стали греться.

Он бы мог продолжить канючить и ворчать. Мог пожаловаться на то, что голоден, что устал и что у него болит голова. Что он хочет спать и что ему совершенно нет дела до замков и знати, а больше всего нет дела до Дилюка. Дилюк смотрел на него своими большими глазами, с почти щенячьей преданностью ожидая его вердикт. Он не уйдет отсюда, а если и уйдет, то придет снова, так сильно засела ему в голову эта глупая мысль, эта престранная компания из дьявола, дурака и рыцаря. Кэйа прикрыл глаза, и по его выражению лица все стало ясно. Дилюк улыбнулся.

— Я говорил, — произнес он. — Я же говорил, что ты там окажешься!

Кэйа поджал губы. Фредерика действительно подтвердила предсказание, брошенное накануне, но, разумеется, имела тому справедливые оправдания: он не успел ни отличиться на службе, ни как-то застрять в умах благородных господ, и, слыша его имя, они вспоминали разве что сиротку, которой приоткрыли двери княжеского дома. Кэйа поморщился, будто бы вновь пропустил через себя все то унижение, которое испытал тогда, в кабинете. Он решил не озвучивать заветный ответ на вопрос Дилюка, а вместо него задал другой, волновавший его не меньше:

— Зачем тебе вдруг понадобился Черный Замок?

Дилюк прищурился, а губы поджал, не давая себе проговориться. Кэйа осторожно сел на кровать и сложил руки — так он оказался выше, а тень его — страшнее, и от этого колдовской мальчишка, как он надеялся, все-таки вспомнит, кто тут главный.

— Меня пригласили на вечер.

Он ждал от Кэйи достойной реакции, а тот лишь фыркнул, совершенно не впечатленный.

— Тоже мне. Я знаю, что Лоуренсы пригласили «Театр Дураков» на свой праздник, — уголок губы Дилюка дернулся. Он только хотел сесть рядом, но, услышав в свою сторону подобную грубость, выпрямился и продолжил стоять перед ним. Кэйа же скрестил ноги и облокотился о спину. — Зачем тебе кто-то, кто пустит тебя внутрь, если ты можешь свободно пройти со своими?

— Потому что! Потому что это… — Дилюк замер, примериваясь: стоит ли говорить? А потом решился, нагнулся и прошептал. — Потому что это тайна.

— Какая тайна, если даже я знаю, что «Дураки»... погоди, — он поднял на него глаза, и Дилюк вновь поджал губы и отвернулся, всматриваясь в оконное стекло. — Пригласили других, а ты остался с носом, верно? Наверное, потому, что слишком много открываешь рот когда не надо.

— Дурной, — горько пробормотал обиженный Дилюк и, порывшись во внутренних карманах своей накидки, в сердцах бросил перед его ногами письмо. Кэйа только и успел, что усмотреть на нем тяжелую печать с опущенной лилией, когда письмо скрылось от него — Дилюк сжал его в кулаке и спрятал за спиной, но было поздно.

Он вспыхнул от удивления, и глаза его широко раскрылись, позабыв о своем изъяне или стеснении, которое этот изъян вызывал.

— Украл!

— Ничего подобного!

— Тогда подделал! Какой тебе прок заявляться ко мне и просить о помощи, если у тебя есть приглашение? — громко и возмущенно шептал Кэйа и в сердцах ударил пальцем себе по колену. — Значит, либо ты его украл, либо как-нибудь подделал.

— Я же сказал, это — тайна. Почему ты меня не слушаешь?! Чем ты занимаешься в своем сыскном отряде, ищешь потерянных кур? — огрызнулся он и прошелся по линии стены. Кэйа закатил глаза. Он начинал привыкать к грубости в свою сторону, и она ни капли его не задела.

— Разве ты не можешь «тайно» показать письмо слугам, чтобы они увидели печать князя Барки и «тайно» тебя пропустили?

— В письме написано, что никто не должен узнать о встрече!

Удивление и протест стихли так же внезапно, как и появились, и вне их, с похолодевшим разумом Кэйа задумался. Он нахмурился, напрягся, словно пытался по воздуху перед лицом Дилюка, по теплу, которое источало его тело, прочитать, понять, что происходит, до того, как выдавит правду из его рта. И Дилюка не на шутку это разозлило: Кэйа не только посмел усомниться в том, во что Дилюк верил и что знал, но также посеял семена сомнения и в нем самом.

— Покажи письмо.

Дилюк закатил глаза, а затем уселся рядом с ним на постель и развернул лист толстой желтоватой бумаги, пахшей морской росой и чем-то терпким, пьянящим, тяжелым. Этот запах ударил в нос, когда Дилюк раскрыл лист, но тут же исчез, не оставив за собой ни следа:

Господин Дилюк,

Моя жена очень лестно отзывается о ваших способностях. Пожалуй, столько похвалы от нее не слышали ни ее дети, ни ее муж. Она рассказала мне о ваших с ней вечерах, прошедших без моего участия, и утверждала, что, в отличие от иных, лишь называвших себя колдунами и гадалками, сомнения в вас у нее нет. Слушая ее слова, я понял, что вы покорили ее и магией, и своим прелестным лицом. Очень надеюсь познакомиться с вами лично, ведь Черный Замок всегда радушно примет любую персону, отличающуюся столь неординарными способностями.

На празднование Луди Гарпастум клан Лоуренс ежегодно устраивает званые вечера. В этом году, ввиду того, что к Мондштадту прибыл «Театр Дураков», некоторые его актеры были приглашены к развлечению как официальные гости. Вы же удостоены чести куда более почетной и важной, а потому прошу, чтобы наша встреча прошла тайно. Уверен, вы сможете это организовать; считайте это проверкой своих способностей. Главное — никто не должен знать об этом письме.

С уважением,

С каждым новым словом в его груди отчего-то росло беспокойство, нечто гнетущее, но непонятное, точно такое же, как запах, о котором он уже позабыл. Когда Дилюк был готов обрушить на него весь свой праведный гнев за столь обидное молчание, Кэйа заговорил сам.

— Ты гадал кому-то из знати?

— Ну, да, — Дилюк пожал плечом. — Была одна женщина, зашла вечером, после представления. Назвалась «княгиней». Ей я и гадал. Случилось так, что мое предсказание сбылось через пару дней. Поэтому мы встретились ещё пару раз, вот и…

— А в цирке знают об этом?

Дилюк поморщился. Ему явно был неприятен этот вопрос.

— А тебе-то что? Мне не три года, чтобы о каждом своем шаге отчитываться кому-то из старших. Я и сам старший в какой-то мере, — фыркнул он.

— И про письмо тоже никто не знает?

— Конечно же нет! Ты что, слепой? Или плохо читаешь?

— Прекрати! — разозлился Кэйа. — Если тебе не нужна моя помощь, то можешь уйти уже наконец и оставить меня в покое!

Дилюк замолчал. Он совсем никак не изменил своего лица, просто замолчал, и это должно было означать, что подобное его поведение больше не повторится. Ему поверили: собравшись с мыслями, Кэйа шепотом произнес:

— Мне не нравится это письмо.

— Почему же?

Кэйа провел руками, словно пытался вернуть лист бумаги, показать что-то на нем, но вместо этого указывал лишь на воздух, в котором, совсем недалеко от кровати, бодро перещелкивал колдовской огонь.

— Оно неправильное. Больше скажу, оно совершенно неправильное. Где подпись? Где хоть одно имя? Кто написал это письмо?

— А ты как будто знаешь, как правильно.

— Знаю! — моментально взвился Кэйа, вспомнив, как много переписки прошло через его глаза и руки после того, как он перешел под крыло Фредерики. — Я каждый день проверяю письма. Это почти что моя работа.

— Твоя работа? Ну тогда понятно, почему ты не можешь мне помочь, раз рыцари только и занимаются тем, что читают всякие бумажонки.

Кэйа едва сдержался, чтобы не ударить его по лицу, хотя даже к рыцарям, которые то и дело подтрунивали над ним на протяжении стольких лет, он не испытывал такого желания. Дилюк вновь развернул письмо и ткнул на кляксу из сургуча, которой придали округлую форму и которая хранила имя и честь хозяина.

— На нем стоит печать! С лилией и буквами «Л» и «Б»

— Тогда как ты объяснишь отсутствие имени?

— А вот как: в Мондштадте до сих пор пытают и сжигают ведьм и колдунов, и тем, кто посмел с ними якшаться, или даже покровительствовал им, становится ой как несладко. Что же будет, если кто-то узнает, будто князь пользуется услугами чародея?

«Ничего ему не будет, — пробормотал про себя Кэйа. — Это же Лоуренсы, они скорее сами запытают Магистра, посмей он что-то им предъявить». Однако он промолчал; не сказал Кэйа и о том, что всем давно известна любовь жителей Черного замка ко всяким кудесникам и чернокнижникам, а Дилюк того и не заметил, продолжая рассуждать:

— Поэтому и встреча должна пройти тайно. Чтобы не подставляться.

— И все равно, почему нельзя пригласить тебя вместе с остальными? Здесь же написано, что некоторые актеры тоже будут развлекать гостей, да? Вот и…

— А я не «развлечение», — изрек фигляр и высоко задрал нос. — Я — гость.

Многое было сказано в одном только слове. Кэйа уловил это, уловил эту гордость, которой, на самом-то деле, были пропитаны далеко не одни его слова. Гордость, которую запихнули в устаревший кафтанчик и мельничный воротничок и заставили выступать на потеху публике, гордость, которую придавили карикатурной маской. А она взяла и вырвалась, гордость, и ничем ее уже нельзя было остановить. И это письмо, от которого Кэйино нутро почему-то подрагивало и ворочалось, только подлило масла в ее огонь. Внезапно Кэйа посмотрел на него совершенно по-другому. Дилюк этого, казалось, не заметил. Это было неудивительно.

— Я подумал, ты поможешь мне незаметно проникнуть в замок. К тем из наших, кто сам идет на этот вечер, я обратиться не могу. А ты — другое дело. Ты трусоватый, но доспехи носишь гордо. И много за свою помощь не возьмешь.

— Вот спасибо, — проворчал Кэйа. — Ну, а если я пойду, но передумаю тебя пускать?

Он тут же пожалел о том, что посмел нахохлиться перед Дилюком. Его глаза сощурились, в них блеснул нездоровый, жестокий огонек, расплескался и зашипел на темной коже, а губы, и без того тонкие, сжались в жуткую ниточку-улыбку. Он отпустил ее, и в слабом свете сверкнул его оскал.

— Ты захочешь, рыцаришка. Или понравилось в помоях у трактира спать? А я и не на такое способен, — зашептал он, и его острый нос оказался почти у самой кэйиной щеки. — Может, Старшая меня и не считает ровней себе, потому что неопытный, но я-то знаю, что силы во мне больше. И что я такое могу сотворить, что ни тебе, ни ей в худшем кошмаре присниться не сможет. Или же, — Кэйа, дрожащий заяц, сжался и зажмурился, когда его ушей почти коснулись горячие губы, но Дилюк внезапно стал ласков, когда рука его плавно закралась под свободный рукав его блузы, застегнутый на запястье. Кэйа не почувствовал облегчения и только и осмелился, что приоткрыть один глаз, — Наградить я тоже сумею так, как никто не наградит, если отличишься.

Внезапно Кэйе стало так жарко, что, бросся он из окна, в ледяной ветер и стылую поступь холодных каменных улиц, и расплавит их собой, а затем провалится прямиком в бездну. Он отпрянул, поднялся, схватился рукой за стену и сжал львиный гобелен, и тот затрещал, скрипнув на своих креплениях — такой силы оказалась его хватка, таким сильным был его страх. Дилюк смотрел, как он, потеряв лицо, пытался вернуть его как можно скорее, и чувствовал, что в страхе перед колдовством затерялось что-то еще.

Он нахохлился, одарив Кэйю, поднявшегося с кровати и вставшего у сундука, наглой, гордой улыбкой. «Трус», говорила она ему. И следующим, что Кэйа почувствовал после стыда, была злость.

Перед своим уходом он еще раз напомнил ему, что карты не врут — точно не в его руках, а значит, он попадет в замок, как бы Кэйа ни противился и не сопротивлялся. Кэйа ничего ему не сказал. В полном молчании он смотрел, как мальчишка вновь залезает на окно и как копна его волос исчезает в густом вареве ночи, которое та варила каждый раз, когда приходило время. Оставалась лишь одна надежда стереть с лица Дилюка эту гадкую ухмылку, и в своей молитве перед сном Кэйа правда попросил Барбатоса, чтобы Крепус посчитал крайне плохой идеей взять его с собой.

***

Он поспешил поблагодарить Его, когда на следующий день, стоя на подворье семейного рагнвиндровского замка, высказал просьбу Крепусу и увидел, как по его лицу пробежало сомнение. Как же он был с ним согласен — какая же это была дурная идея! Дурная идея дурной старухи, сплетенная рукой дурного мальчишки!

Нет такого места в городе-Мондштадте, в его землях, в ближайших замках и даже во всем Волчьем лесу, где Кэйе бы хотелось оказаться в конце осени. Уже опала листва и превратилась в гниль, но снег, густой, пушистый, тоже не появлялся. Он любил просыпаться и зачарованно смотреть на то, как за ночь преображался его родной город; любил и весну, которая прогоняла прочь тоску и дарила надежду, и та распускалась вместе с зелеными почками. Когда же на улице невозможно было пройти из-за грязи и луж, Кэйа предпочитал не смотреть по сторонам и лишь быстро бежать в орден Фавония и обратно. Дорога до семейного замка Рагнвиндров подразумевала поездку на лошади, пускай и не столь долгую, а значит, и созерцание серых полей, голых штыков, по которым в хорошее время тянулись к свету виноградные лозы.

В отличие от Лоуренсов, чета Рагнвиндров время от времени покидала свой замок, чтобы перезимовать в городском поместье — в конце концов, Крепус был тесно связан с гильдией торговцев, поэтому в любое время года его часто можно было найти за стенами Мондштадта. Зимой же прогревать небольшой, по сравнению с замком, дом было гораздо легче.

В замке его знали; никаких проблем с тем, чтобы найти Крепуса, у него не возникло: тот сидел у себя в кабинете, сгорбившись над очередным письмом. Что-то скучное, про очередной торговый корабль, прибывший намедни к Терновому порту — Кэйа довольно быстро научился подсматривать в чужие бумаги так, чтобы их хозяин ни о чем не догадался.

Крепус широко улыбнулся, увидев его, и тут же все бумаги были отложены. Поднявшись, он похлопал Кэйю по плечу, и Кэйа скромно улыбнулся ему в ответ. Они обсудили рядовые дела, скучные, ничем не примечательные, нужные, исключительно ради того, чтобы не оскорбить друг друга просьбами и вопросами.

Тогда Кэйа все-таки решился и, набрав полную грудь прохладного и слегка затхлого воздуха, в котором смешался запах жженого дерева и воска, спросил:

— Герр, я бы хотел отправиться вместе с вами на Луди Гарпастум.

Ни о чем не подозревая, Крепус посмотрел на него ясным теплым взглядом. Его рука аккуратно лежала у Кэйи на плече, дружеский жест, к которому тот уже давно привык. Крепус начал делать так, когда он стал слишком взрослым, чтобы держать его за руку.

— Ты имеешь ввиду мессу? Что ж, почему нет? Хотя я честно не думаю, что тебе необходимо спрашивать моего разрешения, ведь каждый год…

— Не совсем. То есть… то есть, конечно, я буду на мессе! — он спохватился, нахмурился, затряс головой, и на мгновение все слова вывалились из нее на пол. Но вот он сделал вдох, затем второй, и все вернулось. — Вы же посещаете Черный Замок к вечеру первого дня? По приглашению герра Барки Лоуренса, да? Ведь так было в прошлом году, и в позапрошлом тоже… Я… — он закашлялся, но Крепус не сводил с него внимательного мягкого взгляда, и тот ничуть не изменился, хотя он явно понял, к чему мальчишка клонил. — Я бы хотел попросить разрешения сопроводить вас.

Крепус задумался. Он ответил ему не сразу, мучая молчаливым ожиданием в окружении высоких каменных сводов, но так и не убрал руку с его плеча.

— Это… необычная просьба. Действительно необычная. Мальчик мой, я действительно появляюсь на торжестве в Черном замке, исключительно в отсутствие иного выхода, — быстро добавил он. Голос его сделался громче на мгновение, как если бы не один Кэйа усомнился в его словах, но и стены, и потолки. — Скажи, а чем вызвано такое желание? Не веришь же ты во все эти сказки?

Каждый Луди Гарпастум Лоуренсы устраивали празднество в своем Черном Замке. Каждый из пятнадцати дней, стоило закончиться утренней мессе, кухарки и ключницы начинали носиться по комнатам и готовить их к очередному витку их собственного торжества, и разговоров о нем в городе велось чуть ли не больше, чем о самих Лоуренсах. Поговаривали, что в первую неделю праздника алхимики создавали из свинца золото, не боясь справедливого суда, а чернокнижники проклинали урожай несчастных крестьян; что все слуги Лоуренсов носили одежду наоборот, женщины мужскую, а мужчины - женскую, а дьявол вполне волен расхаживать по замку, позвякивая копытцами по блестящему полу. В конце концов, ходили слухи о том, что каждый год из южного квартала Мондштадта к черному замку особый кортеж привозил выбранных хозяевами юношей и девушек, и далеко не все из них возвращались домой. Все то же пронеслось в голове у Кэйи, когда он стоял в кабинете Фредерики, все то же он увидел перед собой сейчас и спокойно, уверенно помотал головой.

По правде говоря, он не знал, что сказать. Он не продумывал этого даже тогда, когда только шел к замку, а все потому, что знал: что бы он ни сказал, это сработает. Колдовской мальчишка связал его судьбу с Черным замком, а потому он был горазд делать все, что угодно — все произойдет так, как было задумано. Это придало ему уверенности; он решил, что скажет первое, что придет ему в голову, и он сказал, подняв на Крепуса глаза:

— Я хочу сопроводить вас туда, потому что знаю: в Черном замке будут выходцы «Театра Дураков», и я… я подслушал ваш разговор с Магистром тогда, после представления. — Он виновато опустил глаза, а Крепус нахмурился. — Я хочу убедиться, что вы будете в безопасности, вот и все.

Он говорил, а в это время неожиданно для себя выстраивал ладную ложь, лучшую ложь, подслащенную лестью и чувством вины за чужие ошибки. Он мог продолжить, мог сказать, ещё сильнее опустив плечи, признаться, что чувствует, будто стал заменой, чувствует себя обязанным перед Крепусом, чувствует благодарность. Ничего этого не понадобилось. Крепус хмуро посмотрел на него, перевел взгляд на стену. Он сказал, не глядя на него и пытаясь звучать буднично и жизнерадостно:

— Знаешь, а ведь тогда я скажу жене, что она может не беспокоиться и что я не один.

— Разве фрау Вильгельмина не будет вас сопровождать?

— О, нет. Она не получает приглашение на подобные вечера. Да и, если бы получила, не думаю, что согласилась бы. Лоуренсы… ты сам все прекрасно знаешь.

— Знаю.

Начались неожиданные хлопоты. Крепус заявил, что ему нужно подходящее платье, рассказал о вещах, о которых надобно знать при общении с другими знатными господами — Кэйа все пытался вставить хоть слово о том, что знает, что и как, но Крепус отказывался слушать, поэтому он сдался и просто шел рядом и кивал. Он чувствовал себя свободно, так свободно, как никогда. Он чувствовал, будто ему отрезали нити, за которые он был привязан ко многим вещам, обязательствам и клятвам, которые до́лжно непрестанно держать в своей голове, и он наконец-то освободился и падал, падал туда, куда заблагорассудится его судьбе.

Разумеется, это было не так, но он отказывался об этом думать.