Кэйа платил за комнату в доме, который принадлежал купчихе Марджори. Та продавала ленты и ткани для платьев, а ее лавка располагалась на первом этаже фахверковой постройки, уместившейся неподалеку от главных ворот. В Мондштадте так было принято; дома принадлежали знати и торговцам, и лишь иногда ремесленникам, преуспевшим в своем ремесле. Кэйа же не был ни первым, ни вторым, ни третьим. Все, что он мог себе позволить, это рыцарские казармы, в которых действительно проживал на время своего обучения, но в день посвящения в стражу Крепус торжественно объявил, что нашел ему жилье. Невозможно было быть более благодарным этому человеку, своему покровителю, но каждый раз он дела что-то, что порождало в Кэйе желание броситься ему в ноги.

Второй этаж купчего дома занимал зал, где обедали хозяйка и жильцы, где они грелись и обменивались будничными новостями, а в крохотной комнатушке у большого камина принимали ванную. Последний, третий этаж был отдан под комнаты, а чердаке Марджори разводила голубей. В троем они — хозяйка, Кэйа и Роза, которая так же как и он платила за комнату, почти не встречались, не считая праздников и утренних месс, на которые собирались вместе: хозяйки Кэйа стеснялся и предпочитал подождать в комнате, пока Марджори уйдет к себе или в лавку, а с соседкой у них совершенно не совпадал их распорядок.

Его комната была маленькой; из мебели он имел кровать, сундук с одеждой да письменный стол. Над кроватью, закрывая собой дыры в стене и баюкая перед сном, висел красивый ковер со львом, окруженным одуванчиковым полем — роскошь, на которую кому-то вроде него было зазорно даже смотреть. Это был подарок Рагнвиндров, очередной подарок в честь чего-то, что он совершил, какого-то достижения. Теперь Кэйа, смотря на льва, заточенного в золотые рамки и обреченного вечно нежиться в зеленой траве, не без печали думал, что одарили его лишь за то, что вовремя попался на глаза и вовремя стал заменой родному сыну.

Однако это все равно была его комнатка, его местечко. Каждый вечер поднимаясь по старой скрипящей лестнице на третий этаж, он чувствовал, что возвращается куда-то к себе, и ложился спать под мерное дыхание этого тканевого льва и его поля, которые защищали его плохие беспокойные сны от сквозняков. Он засыпал под тишину и шепот города, а не под кашель и болтовню, и не под назойливый скрип и шуршание других коек, как засыпал в казармах. Как же здорово это было!

Марджори никогда не жаловалась на такого хорошего жильца: Кэйа не шумел, не пил и не был замечен за непотребным поведением иного толка. Она шутила над ним, говорила, что устроит праздник, когда узнает о его женитьбе, и будет очень скучать по такому милому мальчику, ведь молодожены наверняка покинут ее комнатку на втором этаже, обменяв на более пригодный для семьи дом. Наверняка у невесты будет достойное приданое, да и сама она будет из хорошей семьи, может, каких-нибудь торговцев или даже чиновников. Кэйа всегда краснел, когда женщина заводила этот разговор. Он и не думал жениться, хотя о роскошном доме, как и все в этом мире, мечтал. Но Крепус поддакивал ей каждый раз, когда навещал Мондштадт и наведывался к купчихе, и Кэйе становилось крайне тоскливо от их улыбок и смеха над ним.

Крепус наверняка позаботится и о партии для него, и о новом доме новой семьи, но сколько стоила эта помощь, если им, Кэйей, просто-напросто латали чувство вины за брошенного ребенка?

Он не думал об этом слишком часто. По крайней мере, старался не думать: после возвращения кошелька небесами сам Кэйа тоже вернулся к своей обычной, скучной жизни, в которой стеснялся хозяйки на кухне и выполнял мелкую работу под руководством Фредерики, в которой засыпал, лежа рядом с гобеленовым львом и мечтая о его участи. И вот снова он уходил и приходил, покупал в лавках колбасы и хлеб, а в ночи вслушивался в шаги своей соседки или в разговоры пьяниц, как всегда хулящих загадочный цирк. Никаких больше вылазок, никаких новостей о сбежавших детях.

Размеренная, спокойная жизнь. Но даже если бы он и был готов отдать этой мягкой скуке обещанные ему года и посвятить себя ежедневным подъемам и работе с бумажками, отбросив мечты о подвигах и приключениях, о богатом доме и славе, вряд ли бы его кто-то послушал, и вряд ли бы ради него кто-то решил изменить предначертанное. Карты уже разложены, и догорающая свеча освещает их скрытное естество. Опустившись на стол под ловкой ладонью юности, они начинают говорить.

***

Одним поздним вечером он поднимался по лестнице и мечтал только о том, как сейчас съест хрустящую булку, которую купил у любимого пекаря, а затем нагреет себе воды, а затем наберет горячих углей из общего камина и со своей грелкой-медником уляжется спать. Кажется, он был достоин этих маленьких радостей на конец очередного нудного монотонного дня, одного из тех, после которых он чувствовал, как грубеют его руки и как въедается в кожу чернильная краска. Ему было скучно из раза в раз просматривать записи стражи и сыщиков и искать в них соответствия и противоречия, и хотя это была работа, о которой мечтали многие его товарищи в гарнизоне, сам Кэйа продолжал мечтать о большем. В какой-то мере он добился своего, ведь все, о чем он мечтал сейчас, это о едва теплой булке, которую сердобольная Сара придержала для него в печи, и та не остыла за день. И булка, в отличие от амбиций, уже была у него в руках.

Однако он замер, не дойдя до конца лестницы: в узеньком коридоре их дома зловеще играли тени от зажженной свечи. Пара шагов позволила ему разглядеть в тенях человека, и крохотный свечной огонек стоял и дрожал у его ног. 

Его соседка стояла, опершись о балку у двери, и игралась с монеткой, и та ловила редкие отблески свечного огонька. Кэйа нахмурился и тут же остановился. 

Она была высокая и крепкая, и по ночам облачалась в мужскую одежду и носила тяжелые сапоги. Кэйа знал, что Роза была то ли мелкой чиновницей, то ли от миру работала в мондштадтском соборе, а может, успевала быть и первой, и второй. Однако он довольно быстро понял, замечая ее во время службы за колоннами соборного убранства, ловя по углам ее холодный взгляд, усматривая ее под капюшоном в толпе бродяг: как и он сам, Роза ищет чужие секреты, и вся ее фигура, ее лицо, хмурое и холодное, ее движения, исключая разве что тяжелые шаги, говорили, что со своей работой она справляется гораздо лучше, чем Кэйа. Еще он знал, что она тоже была выходцем «Дома Гёте». Несмотря на общее детство и схожую судьбу, подружиться им так и не довелось.

В узком трехэтажном доме с острой крышей затихли шаги, замолчали тени. Он не успел открыть рта, как Роза оттолкнулась от стены и медленно пошла в его сторону, и прошептала, так, что даже сам Кэйа не сразу уловил смысл её слов: 

— У тебя гости.

Не попрощавшись и не удостоверившись, что он услышал и понял ее слова, она подняла свечу и задула ее, а затем скользнула за дверь, и никого будто бы и не стояло в узком коридоре между двумя комнатами. Кэйа замер, повернулся к своей двери. Предательница, та хранила молчание, причем настолько убедительное, что поначалу он даже отмахнулся от слов своей соседки.

Собравшись с духом, он вставил ключ в замочную скважину. Два тихих щелчка раздались в тишине, и он резко раскрыл дверь, обнажая себя темноте, готовый, если Роза всё-таки была права, уличить вора в злодеянии или вступить в драку с убийцей. 

Никто не набросился на него. Не послышалось ни грохота украденных безделушек, ни крика, и на первый взгляд его комната оказалась такой же, какой он ожидал ее увидеть до встречи с соседкой. Не сразу он заметил на кровати силуэт, темный и недвижимый, и, заметив его, почти выпрыгнул от страха из своих сапог. Силуэт не двигался, он ждал его и ждал, когда окажется замеченным. Дрогнули его плечи, очерченные молодой луной, наклонилась голова. Силуэт рассыпался, точно разрубленный клубок веревок. Послышался тихий, хриплый смешок. Незнакомец спустился с кровати и подошел к окну, подставляя лицо холодному воздуху. Только тогда Кэйа узнал в нем воришку-фигляра.

— У твоей соседки хороший слух, а у дома — дырявые стены, — тихо произнес он. Кэйа тяжело выдохнул. Страх еще не до конца отпустил его, но увидеть у себя Дилюка, а не вора или убийцу — хотя кем еще он был, если не обычным воришкой, который уже однажды позарился на его кошелек? — знать его имя и знать, кем он был, оказало на него успокаивающее воздействие. В конце концов из них двоих именно он прошел подготовку стражника и он целый год носил тяжелый доспех. Он был сильнее, и бояться какого-то фигляра было ни к чему.

Кэйа внезапно вспомнил, как устал за сегодняшний день. Прикрыв глаза, он прошел внутрь и закрыл за собой дверь, и уставшей улыбкой предложил — в своей голове, разумеется, — Дилюку убить его и забрать то, за чем он вообще мог явиться в комнату к бедному рыцарю без приданого и наследства.

— Как ты сюда попал? — спросил он. Дилюк сделал пару лёгких, изящных шагов по комнате и снова оказался у гобелена со львом. Он сощурился, пытаясь рассмотреть в темноте что-то помимо центральной его фигуры, покачал головой, поковырял золоченую рамку сотканной картины и, вытащив торчащую нитку, потянул за нее, чтобы оторвать. — Эй! Не трогай его, а то распустишь!

— Так прям и распущу? — Дилюк улыбнулся. Улыбка быстро погасла: ответа он не получил. Вместо того, чтобы тратить впустую время, Кэйа взял со своего стола медник, который фигляр либо не заметил, либо не посчитал ценным — он до сих пор считал, что Дилюк пришел его грабить — и вернулся к двери. — Эй, ты куда это?

Стянув сапоги, чтобы не создавать шума, Кэйа вышел из комнаты и спустился на второй этаж, и Дилюк последовал за ним,так прилепившийся к спине лист. Не зная дома, его устройства и ритма его дыхания Дилюк смело и бойко наступал на каждый скрипящую половицу, за что Кэйа каждый раз оборачивался на него и возмущенно шипел, хотя вряд ли кто-то был горазд их услышать в такое позднее время. В зале второго этажа он тут же направился к камину, чья пасть все еще светилась от горячих углей.

Свободный город Мондштадт, наравне с любым другим городом, склонившимся перед властью короля, становился домом множеству людей всех работ и порядков. Ежегодно к его воротам приходили обедневшие крестьяне, ремесленники присоединялись к гильдиям и цехам, вдохновленные, несогласные с монаршей властью студенты искали в свободном городе свое призвание. А ещё Мондштадт привлекал воров, менял и картежников, и всех он принимал, раздуваясь и тяжелея под весом все новых и новых домов. Дома строили вплотную, один к другому, возводили деревянные и фахверковые этажи и застилали соломой крышу, и все эти ряды гостиных, спален и лавок крайне задорно горели время от времени, утягивая за собой больше и больше своих соседей и пожирая все больше и больше невинных душ. Поэтому советом гильдий и с благословения епископа было решено запретить владение двумя каминами и больше, если дом был деревянным, если стоял вплотную к соседям или если крыша его была сделана из соломы.

Дом Марджори был фахверковым, с каменным основанием; крыша у него была черепичная, но стоял он так близко, так плотно уселся вместе с другими постройками, что пройти между ними и не поцарапать плеч было совершенно невозможно. А потому, камин в доме был только один. Во время заморозков они втроём ложились напротив него, когда же было тепло, но холодало к ночи, то несли к камину среднего размера ящички, медники, и наполняли их углями, после чего возвращались к себе и так согревали хоть немного пространства своих маленьких комнат. И Кэйа, когда Дилюк шепотом спросил его, куда они идут и зачем, ничего ему не ответил.

На втором этаже жильцы и гости ели и грелись, здесь пахло едой и горелой соломой. Здесь было тепло. Привычным образом Кэйа подошёл к камину и щипцами сгреб горсть углей в свой медник, и те, спящие, лениво фыркнули, пустив в него пару-тройку искр. Он закрыл крышку и поставил потяжелевший короб рядом с камином, чтобы, пока он ест, тот впитал хоть немного тепла впрок. Дилюк наблюдал за всем с диким любопытством в глазах.

— Чтобы не было холодно? — спросил он, садясь напротив него за вытянутым столом. Кэйе это очень не понравилось: он не хотел есть и смотреть на его противную рожу, но сказать в открытую о своей неприязни он тоже не мог, то ли из вежливости, то ли из-за того, что все еще нет-нет, но боялся его колдовских сил. Долго это, однако, не продлилось: в какой-то момент Дилюк и сам отвернулся от него и уселся чуть ли не в сам очаг, вытянув к нему руки и активно растирая ладони. Должно быть, он и сам озяб, пока ждал его в пустой холодной комнате.

Кэйа равнодушно смотрел на это. Он даже подумал: Дилюк, вообще-то, мог бы и позаботиться о тепле и разжечь какое-нибудь волшебное пламя сразу, как только влез к нему в комнату. Дилюку что-то было нужно именно от него, а не от его комнаты и мнимых богатств: с первого взгляда на них любой проходимец бы понял, что красть у Кэйи, собственно, было и нечего.

Он все тер ладони и дул в них, хотя на нем в этот прохладный вечер была накидка, плотно завязанная на все узелки. Опустив взгляд к ногам, Кэйа увидел, что мальчишка был босым. Неудивительно, что никто не услышал, как он забирается в его комнату, и если он не взломал главную дверь, то мог найти лишь один вход.

Осененный внезапной догадкой, Кэйа повторил ее вслух:

— Ты что, через окно влез?!

Дилюк закатил глаза и поднялся, выпрыгнул, как лягушонок, и прошёлся по комнате, сложив за спиной руки.

— Пройди я через дверь, так меня бы поймала та грымза, которая торчала на нижнем этаже.

— Это же был третий этаж! — ужаснулся Кэйа, и фигляр был очень доволен выражением его лица.

— Ну и что? — Дилюк гордо улыбнулся и выпрямил спину. — В «Театре Дураков» любого ребенка обучают мастерству акробата.

— Я думал, ведьмино дитя прежде всего должно знать всякие магические фокусы.

— А кто знал, что я унаследую силы своей матери? Пока это не стало очевидно, я точно так же ходил по шпагату, как и дурачок Аякс, — фыркнул он. На мгновение его лицо озарилось хитрой улыбкой, он сощурился, легко и быстро вытянул руки и сделал колесо, легко и быстро, как будто это ничего ему не стоило. Кэйа остался совершенно не впечатлен. Он вернулся к нему и еще раз протер руки, смотря на половину булки, от которой Кэйа медленно отщипывал по кусочку. 

— А еще поесть у тебя есть что-то?

— Нет… — неуверенно ответил Кэйа и тут же возмутился. — Даже если и есть, то точно не для тебя! Зачем ты вообще пришел?! И если тебе нечего сказать, то выметайся прочь!

— Какой ты гадкий! — Дилюк скорчился, оскорбленный, приблизился и щелкнул его по носу. — Мне есть, что сказать, глупый рыцаришка. Даже больше — мне есть, что тебе предложить в обмен на одну услугу.

— Ни о каких услугах не может быть и речи. Мне не нужны предсказания. И любое другое твое колдовство мне тоже не нужно!

— Правда?

Дилюк выгнулся, стараясь оказаться совсем близко, и улыбался, пока рассматривал его лицо. И Кэйа прекрасно знал, что именно он рассматривает, и чем дольше он стоял без движения, а Дилюк всматривался, тем яснее проявлялся его изъян.

— А свой косой глаз ты совсем не хочешь исправить?

Кэйа отпрянул, зацепился ногой за лавку и упал на деревянный пол. Дилюк испугался внезапного грохота и не сдвинулся с места.

От рождения правый глаз Кэйи немного косил к носу. Он научился ходить так, чтобы этого не было видно, скрывал правую сторону волосами, стоял боком и двигался, и его собеседники либо не замечали такой особенности, либо не говорили ему о ней. По крайней, он сам, не получая комментариев в свою сторону, привык так думать. Редко когда кто-то указывал ему на его глаз; издевки остались вместе с другими воспитанниками в «Доме Гёте», но если слово-другое и доносилось до его ушей, то ранили они Кэйю хуже, чем любой удар меча или страх навсегда потеряться в документах и письмах в башне рыцарей. Дилюк тоже заметил это, видимо, еще в переулке, когда впервые во всеуслышание обругал его «косым рыцаришкой».

Он тут же отвернулся к Дилюку левой стороной, сам при этом сделал вид, что глядит на стену и какую-то картинку, которую Марджори прибила к ней гвоздем.

— У тебя не выйдет, — уверенно произнес он. — Никто не способен это сделать, ни ведуньи, ни лекари.

— Может быть, — Дилюк протянул и нагнулся, так, чтобы снова посмотреть ему в глаза. Вглядывался, разглядывал, и Кэйе от такого внимания стало жарко. У него вспыхнули щеки и расплавилась голова, и это был стыд, обидный до слез, пускай и никакого злого намерения во взгляде Дилюка не было. Он резко отвернулся, и Дилюк не стал догонять его лицо. — Но скрыть изъян можно. Сделать маску и надеть ее. Невесомую, ты почти не будешь ее чувствовать, а вот люди увидят наконец-то, какой ты красивый, когда не закрываешь половину лица волосами и не трясешься, как цирковая собачонка.

Дилюк как будто чувствовал, что ему не верят, но стоял и ничего не говорил, не обвинял Кэйю в невежественности только за то, что тот не бросился соглашаться на его предложение. А Кэйа думал. Он думал, что, может быть, в кои-то веки перестанет стесняться, хотя бы зная, что люди не замечают его косящего глаза. Что-то внутри тогда сказало ему: это обман, причем обман самого себя. Но волновало его совсем другое.

— Ты говорил про какую-то услугу, — угрюмо произнес Кэйа. — Что ты хочешь?

Они повернулись друг к другу. Дилюк заговорщически улыбнулся, наклонил голову и прошептал:

— Проведи меня в Черный Замок на первый день Луди Гарпастума.

Он был смешной, этот ребенок колдуньи; даже увидев, как исказилось лицо Кэйи, его собственное не потеряло выражение чрезвычайной уверенности в себе.

— Я не смогу тебе помочь, — Кэйа покачал головой, словно до сих пор не мог отойти от глупости, которую сказал ему рыжеволосый мальчишка. — Откуда мне-то быть на Луди Гарпастум в Черном Замке?

Черный замок принадлежал чете Лоуренсов, знатному роду с древней и мрачной историей. Эола тоже принадлежала ему; она была паршивой овцой, переселилась в город и вступила в городскую стражу, что было крайне унизительно для всех, кто носил одну с ней фамилию. Другие представители этого семейства предпочитали скрытную жизнь в роскоши и не пускали к себе чужаков, а «чужаками» для Лоуренсов были все, кто жил по ту сторону городской стены. Ни магистр Варка, ни капитан Фредерика не имеют никакой власти над замком, пока его хозяева сами не обратятся к ним за помощью.

Дилюк этого не знал. Хоть он и был мондштадтцем по крови, голова его была дикая, и никто не научил ее городским законам и правилам. Он нахмурился и, чтобы вернуть себе хоть немного уверенности, произнес:

— Ты же рыцарь Фавония. Разве рыцари Фавония не охраняют город во время праздника?

— Черный замок — это другое. Лоуренсы не принимают никого, кроме узкого круга дворян и своих приятелей. А о том, как они празднуют Луди Гарпастум, разве что в тавернах судачат. 

Было видно, что Дилюк глубоко задумался над этими словами. Он затих, глаза вяло забегали по скудной трапезной, и Кэйа все ждал, когда же он расскажет ему, в чем дело, когда даст подробности, раскроет причину своего загадочного проникновения немного больше, так, чтобы он наконец-то перестал чувствовать себя тревожно.

Он действительно собирался что-то сказать. Для этого Дилюк окинул его задумчивым взглядом, поднял голову, еще раз осмотрел его, словно хотел удостовериться, что перед ним сидит нужный ему человек, и самым загадочным в мире шепотом проговорил:

— Я не знаю, как, но ты это сделаешь.

Кэйе ничего не оставалось, кроме как тяжело выдохнуть, опустив плечи. Упрямство Дилюка его поражало, но даже после того, как он повторил, что никак не сможет ему помочь, цирковой фигляр не послушал его. Он недовольно замотал головой. 

— Ты что, ещё и глухой? Я знаю, что ты это сделаешь. Но как – для меня это тайна, — Кэйа, раскрыв рот, слушал его, а Дилюк и не собирался останавливаться. Он нагнулся к нему, и в нос Кэйе ударил запах горьких трав и жженого сахара. — Я видел. Я видел дьявола, рыцаря и дурака, который идет на своих руках. Не обижайся на дурака, но я знаю, что это ты. Только ты и подходишь.

Кэйа не мог оторвать от него глаз. Тревожные угли, запертые круглой каменной колыбели, слабо освещали комнату; Кэа сидел к нему лицом, а Дилюк — спиной, но ему совершенно не нужно было чужое пламя, каким бы сильным или слабым оно ни было. Его глазах огонь танцевал, ленивый и плавный, и ни разу не прерывал своего танца, потому что Дилюк не моргал. Этот огонь не принадлежал ни ему, ни его комнате. Он пытался добраться до него, достучаться, чтобы Кэйа его услышал, он загипнотизировал его и поглотил. Кэйе стало страшно. Он вспомнил карты, за которыми подглядел во время их первой встречи, и больше они не казались ему чем-то далеким, запретным. Они оставались запретным, но захватили его, словно, один раз спустившись на улицы южного квартала, он так и не вернулся обратно. В тишине ему показалось, словно сгущавшаяся вокруг них темнота схватила его за горло и сжала, не позволяя сделать вдох, а единственным источником света остался юноша с рыжими волосами, поглотивший его костер.

Кэйа моргнул раз, моргнул второй, стряхнул с головы наваждение, и оно исчезло, и он нахмурился.

— Почему я — дурак? Почему не рыцарь? 

— Потому что! — фыркнул Дилюк. — Карты — это не то, что видишь в реальности. 

Но Кэйю совершенно не удовлетворил его ответ. Он смотрел на него так же хмуро, как и ранее, вздохнул и прошептал:

— Но почему тогда я — дурак, раз карты показывают не то, что ты видишь?

— Ради всего святого! — прошипел, разозлившись, Дилюк и отвернулся от него, но Кэйа не собирался отставать.

— К тому же, я не умею ходить на руках. А вот Аякс, к примеру, умеет. Умеет же?

— Будь это Аякс, я бы увидел другое.

— Угу, — фыркнул Кэйа. Стоило подать голос, как к нему вернулась его привычная мнительность. — Это ты по трем картам узнал? —усмехнулся он, и Дилюк, обиженный, уязвленный, дёрнул плечом, не поворачиваясь к нему лицом. Он лишь поднялся и отошёл, словно бы ему сталось неприятно от одной возможности сидеть плечом к плечу с невеждой. Кэйа остался на своем месте; он смотрел, как тот молча завязывает свою курточку и уходит к лестнице. «Засобирался домой», догадался он, и как только это случилось, спохватился и кинулся следом, едва успев ухватить свой медник и обжечь пальцы. 

Они вернулись в холодную комнату; Дилюк шел первым, словно она принадлежала ему, а Кэйа, как стеснительный гость, шел следом. Он не остановился, когда оказался внутри, и прошел к окну, но прежде, чем уйти, повернулся к Кэйе и склонил голову, так, чтобы лунный свет поймал его лохматые кудрявые локоны:

— Верь или не верь, твое право. Ты не изменишь того, что я видел. А я приду через два дня, когда ты точно будешь знать, как именно окажешься в Черном замке. Тогда-то мы еще раз поговорим.

Кэйа не попрощался. Пожалуй, Дилюк того и не ждал: раскрыв ставни, он впустил холодный воздух хозяйничать вместо себя, ловко запрыгнул на подоконник и скрылся у стены, а Кэйа смотрел, как завороженный, и даже не заметил, что от холода начал остывать его медник. Он поспешил закрыть окно и стоял перед ним в исступлении, пока брошенный кусочек тепла согревал ему его постель.

Заснуть этой ночью ему так и не удалось: будь проклят этот мальчишка со своими картами, странными словами и просьбами! Кэйа ворочался в кровати, поджимал губы, переворачивал свое тоненькое одеяло, жмурился и еще долго лежал с закрытыми глазами. Как никто другой он ценил драгоценные моменты сна, и сейчас, перевозбужденный, тревожный, переполненный всеми чувствами сразу он капризничал, обвиняя в бессоннице то Дилюка, то темноту, то одеяло.

У него не было проблем со сном тогда, когда он, казалось, спал хуже и меньше всего; служа в городском патруле и возвращаясь после долгих часов наблюдений за городом Кэйа попросту валился с ног и удивительным образом спал ровно столько, сколько было нужно. Однако стоило работе поменяться, как поменялся и он сам. Ему стало не хватать сна, не хватать ночи, но страх быть осужденным за опоздание или просып был все равно сильнее. 

Он заснул только под утро, когда солнце уже медленно показывалось над верхушками домов; проснулся вовремя, встал, потянулся, еще раз посмотрел с долею вины на гобелен, словно извинялся за бессонную ночь и непрестанный скрип кровати, который будто бы мог помешать льву видеть его ниточные сны. Настроение было отвратительным; его разбудили в середине мягкого спокойного сна, достойной награды для изможденного путника, которую отобрали, вырвав у него из рук, главные мондштадтские часы и петухи с рынка. 

Весь день он старался ни с кем не общаться и сидеть тише воды. Отмучить день, может, даже прикорнуть где-то в углу, пока никто не видит, и вернуться домой, пообещать себе, что завтра все будет иначе, что он выспится и с новыми силами возьмется за бесполезные поручения и мечты о чем-то великом. 

Его планам не суждено было сбыться; он не знал, что его искали и что за него расписали весь день, и места для сна в нем совершенно не осталось.. Он не знал этого, как и того, что через четверть часа к нему подойдут двое рыцарей из числа тех, кто в их негласной иерархии стоял ближе всего к капитану сыскного отдела.

Фредерика ждала его в кабинете, залитом холодным белым светом от одного большого окна. На каменной стене позади нее гордо и с назиданием смотрел герб клана Гуннхильдр, а также герб Рыцарей Фавония — лошадь и башня на синем фоне. Ее грузный стол был завален бумагой и книгами, над которыми возвышалась она, недоступная богиня заговоров и тайн. В тот день свет в комнату падал так, что каждый, кого она позвала на аудиенцию, оказывался в центре незримого внимания стен, гербов и книг. И ее, со строгим укором ожидавшей, пока ей принесут ее жерству. Кэйа встал на красивый резной ковер, поприветствовал Фредерику и замер в ожидании.

— Что ты будешь делать на Луди Гарпастум, Кэйа? — спросила она. Уставший, не выспавшийся Кэйа, уже давно решивший, что его можно хоть расстрелять пушками, хоть утопить или повесить, и ему будет все равно, вяло пожал плечом.

— Работать, фрау Гуннхильдр.

— Надо же, у тебя есть работа?

«Да она издевается», подумал он и вяло ответил, не способный ни злиться, ни испытывать стыда за слова тех, кто, в отличие от него, выспался:

— Пока нет. Но, думаю, что буду так же, как и всегд…

— Получается, ты свободен.

— Я надеюсь, что мне всё-таки дадут…

— Получается, — с нажимом повторила она. Кэйе захотелось уйти. Он с надеждой кинул взгляд на окно, но оно было плотно закрыто — как-никак, стоял конец осени. — ты свободен. 

— Получается, что так.

— Отлично, — она выпрямилась, поднялась со своего тяжелого кресла с львиными лапами на подлокотниках. Кэйа без интереса наблюдал за ней. — Альберих, на Луди Гарпастум ты отправишься в Черный Замок вместе с Эолой Лоуренс.