Никто не собирался посвящать Кэйю в тревожную суету, пропитавшую сыскной отряд. Она пряталась по углам, ожидая, когда мимо пройдет рыцарь достаточно достойный для такой тайны. Избранный. Она прыгала ему на плечи, и он важно нес ее в один из кабинетов, где представлял другим избранным. Кэйа в круг избранных не попадал. Не попала и Эола. Это радовало, в какой-то мере: в ее лицо можно было смотреться, как в зеркало, и видеть, что она знает ровно столько, сколько знает и он. Это немного их сблизило.

Они не были единственными, кого Фредерика проигнорировала в организации расследования. Его нужно было проводить тихо и незаметно: «Театр дураков» обожала добрая половина города, а мнимые обвинения строились исключительно на том, что видели охотники в темном лесу. Это могли были быть беспризорники, сбежавшие из «Дома Гете», или деревенская ребятня, которая вбила себе в голову очередную сказку о лесных великанах; охотники могли быть уставшими или пьяными. По старой дружбе и верности Варка разрешил Фредерике сунуть в эти странные дела свой нос, с условием, что никто о нем не узнает. 

Никто не должен узнать, что Фредерика Гуннхильдр подозревает любимый мондштадтцами театр в похищении детей.

Кэйа был озабочен далеко не тем же самым, что волновало Фредерику Гуннхильдр. Больше всего его злила уязвленная гордость и пустота рядом с сердцем, там, где у маленького рыцаря к камзолу был пришит карман и в котором он носил свой кошелек. Он был готов терпеть унижения магистра, любого из двенадцати капитанов и даже был способен немного потерпеть издевательства старших своих товарищей, ввиду их опыта и авторитета, но тем вечером его оставил с носом обычный фигляр, чернокнижник и прохиндей!

И мало ему было просто опозорить его на потеху прохожих, подумавших, что рыцарь в ту ночь просто перебрал молодого вина и заснул прямо на дороге! Вдобавок Дилюк наложил на него сглаз, а может даже и проклял — Кэйа совсем не разбирался в колдовских вещах, и одно у него было равнозначно другому. Обнаружил он это случайно, когда, наконец-то придумав, как ему пожаловаться на украденный кошель и при этом не опозориться перед Фредерикой, пошел со своей проблемой к Джинн. Они неплохо общались, по крайней мере, лучше, чем с Эолой; она, хоть и была холодна и почти всегда равнодушна к Кэйе, относилась к нему как к равному. Найдя тихий угол, Кэйа рассказал ей ладную историю о том, как шел по улице ночью и оказался в пренеприятной ситуации, где наглый мальчишка из цирка оглушил его и украл кошелек. Джинн поняла сразу, почему он обратился к ней, а не к кому-то постарше, и Кэйа за эту ее сметливость готов был броситься ей в ноги. К сожалению, помимо сообразительности природа наградила ее каким-никаким любопытством и очень тонкой, действенной интуицией.

— А что ты делал так поздно ночью вне дома и вне башни?

— Я гулял, — Кэйа ответил так уверенно, что сам был готов поверить в свои слова. Джинн его настроений не разделяла, и он слегка стушевался. — Дышал воздухом. Я как раз направлялся домой, и…

— «Дышал воздухом»? У таверны, где люди нечистоты выливают прямо из окон?

— Я возвращался домой! — уже менее уверенно повторил он и попытался возмутиться, но с каждой секундой его слова теряли все больше и больше веса. — Решил сократить через переулок.

— Но ты живешь в другом направлении. А ещё, — она внезапно о чем-то вспомнила и вскинула светлые редкие брови. — Ты сказал, что как только очнулся, то увидал часы, верно?

— Верно. После этого они забили десять.

— Да, только если стоять позади «Хорошего охотника», часы видны не будут.

Фредерика науськивала ее искать любое несоответствие и постоянно думать, стать проводником между теорией и действительностью. Неудивительно, что от Кэйи она услышала в первую очередь не о его печальной ситуации и о том, что он стал жертвой преступления, а его ложь, наивно построенную с надеждой, что она, такая же молодая и не очерствевшая, поверит ему.

— Я не стоял! — в негодовании он воскликнул и всплеснул руками, и Джинн, нахмурившись, заозиралась по сторонам. — Значит, я бежал к штабу, когда часы пробили. Я не помню, и это не так важно! Важно то, что он меня оглушил и ограбил!

— Да кто «он»?

— Фигляр из цирка!

Кэйа хотел назвать его имя и вместе с ним выплеснуть обиду и злость, но изо рта, к его собственному удивлению и недоумению Джинн, вырвалось совершенно другое слово.

Они стояли в пустом углу коридора под светом окна. Все кабинеты и комнаты закончились раньше, никто не мог их потревожить. Кэйа, услышав собственный голос, остолбенел, прокашлялся, открыл рот и снова сложил буквы в нужное слово. И снова потерпел поражение: в последний момент они как будто соскользнули с кончика языка и потерялись где-то у него под ногами.

— Какой барсук? — переспросила Джинн. Кэйа помотал головой, открыл рот, закрыл его, потому как очень быстро понял причину этой нелепой напасти. От злости он сжал кулаки, скрипнул зубами и воскликнул, так, что стоявшие в другом конце коридора услышали их и повернули головы:

— Он меня сглазил! — спохватившись, он как будто пригнул голову вместе с тем, чтобы понизить голос, и повторил, — Он сглазил меня!

— Тот, кто украл у тебя кошелек?

— Разумеется! Он сглазил меня, и теперь я не могу произнести вслух его имя! — набрав в лёгкие воздуха и надув при этом от важности щёки Кэйа вновь попытался сконцентрироваться и произнес, — Фундук!

Джинн начинал порядком надоедать устроенный им спектакль: Кэйа был слишком увлечен тем, чтобы передать ей свою правду, и не заметил, как в нее перестали верить. Она уже не слышала его попыток назвать имя, в которых Кэйа ухищрялся измываться над языком так, как ни один пьяница не додумался бы измываться. Когда ей надоело, она резко взмахнула рукой, и Кэйа замер.

— Что ты хочешь от меня?

Кэйа смутился: он думал, что все было ясно и без дополнительных разъяснений.

— Я хочу, чтобы ты помогла мне забрать кошелек.

— И как ты себе это представляешь? —отрезала Джинн. — Мы придем к шатру, скажем, что один из их акробатов стащил кошелёк рыцаря Фавония? Да ты даже имени его не знаешь!

— Я знаю! И да, таков мой план, только вот мы не пойдем к «ним». Мы пойдем к нему.

— Это не меняет ровным счётом ничего.

— Именно потому, что это ничего не меняет, я хочу, чтобы ты пошла со мной. — Кэйа замолчал. Он снова заозирался, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, и Джинн тоже невольно притихла. Он приблизился к ней, посмотрел прямо в глаза и прошептал. — Слышала последние слухи? Про детей, сбежавших из этого «Театра дураков»? А если мы пойдем и поищем этому подтверждение?

Он ударил куда надо, сказал то, что нужно было сказать, чтобы добиться своей цели. Джинн пропустила вдох, сдавленно выдохнула и поджала губы. Невозможно было понять, знал ли Кэйа, что Фредерика не допускала родную дочь к расследованию, и решил надавить на ее самолюбие, или же действовал из ещё не выжженного детского любопытства, немного жестокого, но искреннего; однако она смотрела на него, и внезапно в этом наивном мальчишке с глазом, слегка косым к носу, она потеряла ребёнка. 

Джинн развернулась и тем самым завершила их диалог. Кэйа испугался этого, он подумал, что она пойдет и доложит обо всём кому-то более компетентному. Но прежде, чем уйти, через плечо она всё-таки бросила:

— Мы пойдем завтра. Сегодня у меня дела.

Кэйа с готовностью кивнул. Он вытянул из Джинн время и место, чтобы удостовериться, что она не бросит его. Встретиться они решили у боковой башни, там, где располагались конюшни.

***

Солнце закатилось за горизонт купола цирка, когда за ними затворились двери бездны. Стало темно, Кэйе пришлось проморгаться, чтобы обрести зрение, то же сделала Джинн. Никто не охранял вход, никто не заметил их, пока они, озираясь и воровато поджимая плечи, шли вперёд. Они наконец-то оказались внутри шатра.

Почти ничего не поменялось с его первого посещения, и свет, слабый и бледный, всё так же проходил сквозь цирковой такелаж и падал в центр песочной сцены. Однако никто сегодня не выйдет и не объявит им никаких развлечений, не заиграет музыка и не забьют барабаны, и внезапно Кэйа почувствовал вину за проникновение в нечто запретное.

Джинн не была ни на одном представлении, и для неё не существовало никаких иллюзий с людьми в масках и волшебными трюками. Она озиралась, искала то, что привлекло бы её внимание, и старалась не забывать про мальчишку, которого одновременно с ней искал Кэйа. Тот уже понял, что помогать ему она особо не намерена, так как имеет свои цели, пускай и размытые для них обоих; он на нее не сердился.

Они прошли внутрь, не являясь мелкими хулиганами, но чувствуя себя таковыми. Когда Джинн направилась к манежу, Кэйа быстрее, чем осознал свои действия, дёрнул ее за край камзола, и она хмуро обернулась:

— Что?

— На сцене никого нет, — Кэйа прошептал, а Джинн фыркнула.

— Это не значит, что тут нет ничего.

— Почему-то мне не кажется, что кто-то будет прятать что-то важное там, где по вечерам скачут лошади, горит огонь и прыгают акробаты.

Джинн поджала губы, раздула ноздри от шумного, раздражённого выдоха. Кэйа не испугался. Он повёл — разумеется, Джинн пошла за ним сама, не имея особого выбора — её огибать манеж, чтобы на противоположной стороне показать на едва заметную щель в тяжёлой парусине. Дверь к реквизиту, к комнате, где актеры готовились к своей игре. Таких дверей было всего три, на каждую сторону шатра кроме той, где заходили зрители.

Помещение за ней было просторным, таким, какое не ожидаешь увидеть в тканевом доме, почти не существующим, почти не настоящим. В комнате было жарко и пахло свечами, расставленными по углам. Их огни касались ткани, но ткань не загоралась, и для Кэйи это было ещё одним сигналом, что комната, в которой они оказались, была заколдованной. От этой мысли по загривку у него пробежал сноп мурашек. Здесь стояли клетки и обручи, бутылки, плотно закупоренные воском и открытые, источавшие странную вонь; стояли балки и ящики, а о них облокотились ремни, крепеж и прочий инвентарь. Сюда почти не проникал свежий воздух, не было здесь и света, кроме того, который отдавали свечи. Кэйа закашлялся, подавил тошноту. Джинн — это было видно по ее лицу — делала то же самое. Если от запаха тел, свечного жира и благородной крови, пролитой исключительно из собственной неосторожности, их воротит, то что случится, окажись они на настоящем месте преступления?

Она стала что-то искать: прошла по углам, заглянула за ящики, хмурилась и чесала в задумчивости подбородок, и подсознательно Кэйе это нравилось. Он прекрасно понимал, что здесь они ничего не найдут, но уверенность, упрямство и наивность, с которыми Джинн копалась в цирковом хламе, приближали ее к нему, новичку, который, не будь он Кэйей и не имей цель несколько иную, ринулся бы делать то же самое. Поэтому он ничего не сказал ей и лишь вежливо открыл веху шатра, пропуская к ним дневной свет, когда поймал ее разочарованный взгляд.

Так, через эту душную комнатушку они вышли к основной территории цирка. Туда, где снимают маски и убирают улыбки. Это был табор, состоявший из нескольких балаганов и повозок — те обрамляли его, неровно стоя то чуть ближе, то дальше от них. Повозок было много; некоторые были наглухо зашторены, из труб других тянулась тоненькая лента серого дымка, растворяющегося в таком же сером небе. Яркие вывески, тряпки, блестящие сабли и колпаки блекли под тяжёлым дневным небом, как блекла красавица, терявшая год за годом молодость и красоту. Только у красавицы появляется заместо юности мудрость, а у пустых болванок не появилось ничего. Было тихо.

Никто не воспрепятствовал их пути. Цирк словно был пуст; не было видно ни гигантской женщины, ни ее близнецов, которые бы шныряли туда-сюда и наверняка уже доложили о нарушителях своим наставникам. Даже те члены труппы, кто не выступал и выполнял грязную работу, убираясь и ухаживая за животными, были такими незаметными, что краем глаза можно было разве что увидеть, как быстро они передвигаются от кибитки к кибитке, от клетки к клетке. В такой тишине рыцари испугались на мгновение, что воришку они тоже не застанут. Джинн спешила, она была вся внимание, глазами искала следы, улики, все странное, ненормальное. Зловещее. Вся площадка цирка была зловещей при свете дневного неба. Они вспоминали слухи, которые знали: про шабаш, проходящий по ночам, про львов и тигров, которых за плохое выступление стегали и морили голодом, а с теми, кого и подобные методы уже не могли перевоспитать, устраивали смертельные бои, на которые слеталась вся нечисть из близлежащего леса.

Они боялись; разумеется, оба бросятся наутёк, случись им попасть на ведьмин шабаш, но ощущение, что они вторглись в чужой мир и разбередили чужие шрамы с каждым шагом все сильнее тянуло их вернуться обратно. Вдобавок они очень скоро заметили: за ними следят. Глаза были везде, за ними следили львы из клеток, неизвестные птицы, сидящие у палаток и железных прутьев, куклы, похожие на ту марионетку, которую Кэйа видел на сцене — они развалились в случайных местах, словно куда-то шли и внезапно устали, и шарниры в их ногах разъехались в разные стороны. Но они смотрели, смотрели жадно, они пожирали их своими стеклянными глазами и густыми кукольными ресницами. Им что-то было нужно. Они просили о чем-то тех, у кого не было ровной мраморной кожи и чьи глаза в уголках сминались в морщины, но вместо всего этого у них было сердце, и оно было живым. Возможно, они требовали его в качестве платы за то, что Кэйа и Джинн гуляли по чужой территории. Кэйа отвлекся от них, тряхнул головой и наваждение полуденного ужаса спало в тот самый момент, когда перед ними резко возникла другая проблема.

Темный угол одного из шалашей зашевелился, задрожал воздух вокруг него. Темнота поднялась, шумно засопела, а затем, повернувшись, разинула пасть в сладком зевке. То, что они приняли за неосвещенный угол, оказалось медведем, который, размявшись и помотав пару раз своим заскорузлым носом, наконец-то заметил чужаков.

Кэйа отпрянул, Джинн потянулась к шпаге, висевшей у нее на бедре. Из глотки медведя вырвалось грязное рычание, оно пузырилось и разбивалось о массивные клыки. Зверь ощетинился, зарычал громче, боднул головой воздух и потащился к ним. Он был большой, он доходил Кэйе до живота, склонив голову к земле, а стоя на задних лапах наверняка смог бы положить ему на плечи передние и откусить нос. Кэйа представил все это, и у него задрожали ноги, но нападать медведь не спешил: он угрожающе рычал и топтал землю, поднимая в воздух клубы песка. Предупреждал, но никто его не слушал, и он терял терпение. В тот момент, когда, казалось, он уже был готов броситься на людей, лоскуты шатра позади них взметнулись, послышались шаги и громкий, звонкий голос, перекричавший его рык:

— Вот ты где!

В следующий миг к ним, ловко кувыркнувшись, подлетел человек и легко потянул медведя за ошейник, отгоняя его от испуганных рыцарей. Юноша в разноцветных гетрах, обратив на себя внимание сурового зверя, стал, заливаясь смехом, тянуть его за морду и чесать за ухом. Медведь пришел в такой восторг, что быстро забыл о нарушителях: он затоптал лапами, взвизгнул пару раз и то и дело мотал головой вслед за тем, кто щекотал его и гладил. Ни Джинн, ни Кэйа не осмелились прервать эту игру.

Это был тот самый мальчишка, которого Крепус изначально принял за своего сына, акробат, чьи руки и ноги были такими гибкими, что он мог сгибаться во всевозможные формы и фигуры, как если бы состояли они из гуттаперчи. Вдоволь наигравшись с медведем, юноша выпрямился и подошел к ним, но в его взгляде, хоть он и старался напустить на себя серьезный грозный вид, все еще бесновались задорные огоньки.

— А вы кто такие? — грозно спросил он. Рыцари спохватились, что не удосужились придумать ни единой отговорки или оправдания тому многому, что успели за сегодня нарушить. Однако не успели они и рта открыть, как лицо юного акробата озарилось какой-то внезапной мыслью. — А, так вы к Его Светлости пожаловали?

Рыцари испугались еще больше. Не хватало только ему перепутать их с кем-то важным и отвести к старшим, тем, кто руководил цирком и, вероятно, ждал мондштадтских чиновников или князей. Что сделают с ними, если кто-то в цирке узнает о двух рыцарях, проникших на чужую территорию, не имея на то ни права, ни повода? 

С другой стороны, из сложившейся ситуации вполне можно было извлечь определенную выгоду. Прокашлявшись и расправив плечи, так, словно слова акробата не вытрясли из него последние остатки храбрости, Кэйа спокойно и учтиво произнес: 

— Герр, мы не совсем поняли, кого вы имеете в виду. — Акробат был выше их обоих почти на голову и смотрел свысока, и его выжженые русо-рыжие брови то хмурились, то взмывали вверх. — Но мы действительно кое-кого ищем. Юноша, не старше нас или вас, с такими длинными рыжими во…

— Ну да, про него я и толкую! Вы же пришли, чтобы получить предсказание? Или приворот, или оборот, уж не знаю…

Кэйа не стал даже дослушивать и кивнул. Мальчишка улыбнулся, хлопнул в ладоши и, пружиня на пятках, поманил за собой. Переглянувшись, Джинн и Кэйа пошли следом.

Он ни минуты не мог пройти спокойно, не кувыркаясь или не прыгая, и в этом мальчишке, долговязом и крепко сложенном, при этом гибком и тонком, цирк хранил радость и жизнь вне своих представлений. Кэйа предположил, что он был младше его, так наивны были его движения и доверчивость, с которой он принял их кивки за чистую монету. Медведь шел следом, он больше не рычал и относился к чужакам скорее с любопытством, ежели с враждебностью, но Джинн все равно старалась отойти от него подальше. Аякс — так звали акробата, — тем временем, объяснял:

— Это я его так зову, Ваша Светлость. Он меня заколдовал, чтобы я ни в жизнь больше его имя не произносил, — болтал он, и Кэйа, доселе обращавший больше внимания на медведя, быстро повернул к нему голову. От одной этой фразы он почувствовал с акробатом внезапное родство. — Как ни пытаюсь, все не могу сказать. Вот, смотрите, — он набрал в легкие воздуха и выпалил, и слова, словно пушечный залп, пронеслись над их головами. — Фундук, Сундук, Бурундук! Видите? А я все одно хочу сказать! Я его жуть как раздражал этим, когда мелкий был. Мы живем под одной крышей, вот он меня и заколдовал. И, поди, уже забыл, что сглазил.

— А почему не попросишь расколдовать? — спросил Кэйа. 

— Он же ведьмин сын, знаете ведь, да? А у ведьминых детей чем меньше человек знают имя, тем лучше. Через имя, как он сказал, можно много чего плохого на его хозяина навести. Так что хорошо, что вы его тоже не знаете. Пускай он лучше Светлостью какой-то будет. К тому же, он так только болтунов наказывает: ни Лини, ни Линетт, ни Фремине болтать не будут, а я могу. Я и сам это знаю, — закончил он с какой-то грустью: понял, что только что выболтал чужакам больше необходимого. Кэйа уловил крайне выразительный взгляд Джинн, от которого у него зардели кончики ушей, и легко пихнул ее в плечо.

Аякс остановился у одного из фургончиков-балаганов, к которому вела трехступенчатая лестница и рядом с которым на вялом ветру трепетали бумажные флажки. Не было ни таблички, ни имен. Они были не нужны. Он поднялся и громко постучал в дверь. Пока они ждали, что их впустят внутрь, медведь подошел к Кэйе и ткнулся своим широким лбом ему в ладонь. Джинн, ее блестящую шпагу, висевшую на бедре, он побаивался, а Аякс был занят; Кэйа остался единственным безобидным существом, у которого можно было попросить внимания. Поначалу это его задело, ведь рыцарь всеми силами старался казаться серьезным и холодным, но очень быстро он сдался и пару раз похлопал медведя (все еще с опаской посматривая на острые его когти) по холке. Тогда дверь отворилась. К ним вышел Дилюк.

Он явно не жал никого в полуденное время; увидев Аякса и выслушав, что он говорит, фигляр очень удивился, а когда заметил топтавшихся у подножия балагана рыцарей, то его удивление сменилось злостью. Было непонятно, на кого конкретно он разозлился сильнее: на Аякса, который не удосужился узнать подробнее о предстоящих «гостях», на Кэйю, который мало того, что посмел явиться на чужую территорию, так еще и прихватил с собой какую-то девчонку, или же на медведя, чьей изначальной целью было сторожить шатер. Наброситься Дилюк решил на того, кого знал лучше всех.

— Какой же ты несносный болтун! Неудивительно, что старшие тебя никуда сегодня не взяли! — рявкнул он. Аякс хмуро поморщился и ответил:

— Так тебя тоже никуда не берут!

От его ответа Дилюк только пуще разозлился. Это заметила Джинн; оставшись вне его ругани, от которой, как им казалось, на мгновение вспыхнули его глаза, а в нос ударило едким запахом гари, она чувствовала некую власть над этим балаганом. Прокашлявшись в кулак, она громко, чтобы небо услышало ее, окликнула площадку цирка:

— Хватит! — Дилюк вздрогнул, поднял на нее широко раскрытые глаза. Кэйа перестал что-либо понимать; он только готовился встрять в разговор Дилюка с Аяксом, чтобы защитить медведя, которого первый очень страстно грозился пустить на мясо сразу после долговязого акробата. Голос Джинн вернул ему цель и слегка пристыдил за то, что Кэйа осмелился ее потерять. — Ваша Светлость, мы, может, пройдем внутрь?

Дилюк послушал ее. Пригласив рыцарей в шатер и спровадив Аякса и медведя, он закрыл за ними дверь.

Это была одна комната, разделенная на два пространства ярким лиловым одеялом. Они оказались там, где Дилюк и Аякс спали и ели: по стенам стояли две небольшие кровати, скорее похожие на пару поставленных вплотную сундуков с квадратной плоской крышкой. Тут же валялась одежда и инвентарь, тонули в полутемени черные тряпки, а украшения, наоборот, ярко блестели, воруя любой доступный им свет. Но даже в такой тени Кэйа заметил рисунки на стенах, увидел и свежие цветы, поставленные в какую-то чарку на ящике, служившем им столом и тумбой. В воздухе пахло сладким и терпким, вперемешку с запахом пота, да таким густым, что у Кэйи запершило в горле. Незаметно, когда Дилюк отвернулся, он вытер рукавом лоб.

Когда вокруг стало тихо, хозяин красивого балагана развернулся к нарушителям и гневливо осмотрел их, хмуря свои тяжелые темные брови.

— Разве в Мондштадте детей не учат не заходить в двери к незнакомцам без разрешения? — голос его пронесся по комнатке и задушил их, как если бы Дилюк затянул на их шеях верёвку. На нем была рубашка с просторными рукавами и узкие штаны  в разноцветный ромб. Он был босым, стоял перед ними, держа спину гордо и прямо, как настоящий артист, готовый начать свое представление.

Проигнорировав его слова, Джинн повернула голову к Кэйе и спросила:

— Это он?

— Да, это он! — воскликнул Кэйа, к которому внезапно вернулось всё его возмущение. Дилюк внимательно его осмотрел.

— «Он» — это кто?

— Ты украл кошелёк и усыпил меня своими чарами, а потом ещё и заколдовал!

Лицо Дилюка исказилось, он вздернул брови, опустил уголки губ, и перед ними заиграло настолько фальшивое сочувствие, что не поверить в него они не смогли.

— Вы меня с кем-то перепутали, — пропел он, — ведь я не выхожу в город. Мне нельзя покидать территорию шатра, а если и можно, то исключительно для прогулки в окрестных лесах.

— Врёшь, ты выходил в город по меньшей мере дважды!

Джинн с опаской посмотрела на рыцаря, слегка повернув к нему голову: Кэйа распалялся, а мальчишка, будь он тот, кого они ищут, или нет, только этого и ждал. Она потянула Кэйю за рукав, но тот резко выдернул руку из ее пальцев. Дилюк изобразил на лице страх и замотал головой, и его жесткие волосы растрепались по лицу.

— Вы ищете не того! Среди здешних актеров есть колдуны и маги, есть и те, кто идут за стену, но это точно не я! Может быть, вы скажете, как зовут этого гадкого человека? Я обязательно скажу главным, чтобы он получил хорошую трепку за свою наглость!

— Говорю же, не могу! Ты сглазил меня, как сглазил Аякса когда-то давно! Он рассказал об этом, поэтому тебе бесполезно ерничать и увиливать!

Веселое настроение тут же исчезло, как и сотня издевок, которые он наверняка уже придумал и собирался применить. Дилюк нахмурился, его взгляд резко почернел, стал холодным и равнодушным.

— Вот как. А Аякс сказал, почему его сглазили? — спросил он, и так же, как ранее от его взгляда Кэйа почувствовал ощутимый и неприятный жар, за одно мгновение комнату сковало льдом.

Джинн снова решила вмешаться: в рыжем мальчишке было то, чего она никогда не видела у простых фигляров, и отчего-то она поставила себя на сторону своего злонесчастного сопартийца.

— Попробуй написать. — она взяла кусок угля из небольшой чашицы, в которой, вероятно, жгли какой-то дурман, и протянула Кэйе. — Имя. Может, это снимет сглаз. 

Рыцарь взял уголёк, и на его лице было написано, что в успех этой затеи он не верил. Он оказался прав: стоило начать старательно выводить по полу буквы, как они в очередной раз превращались в несусветную чушь. На сей раз его это, однако, не расстроило. Джинн дала ему идею, и Кэйа, стерев подошвой сапога свои неровные каракули, вновь стал писать буквы, по пять или шесть в каждом ряду, так, чтобы в конечном итоге у них под ногами выстроился мондштадтский алфавит.

Вернув уголек на место, Кэйа с хмурым выражением лица принялся читать, однако называл он не буквы, а цифры, под которыми они шли друг за другом. Джинн поняла, что он делает, и мысленно улыбнулась тому, как вмиг окаменело лицо наглого рыжеволосого мальчишки.

— Девять.

— “И”.

— Двенадцать.

— “Л”.

— Двадцать один.

— “Ю”.

— Одиннадцать.

— “К”.

Кэйа перестал считать. Джинн подняла тяжёлые серые глаза.

— Так ты Дилюк.

Имя прозвенело, пробило, как полуночные часы. Исчезло лёгкое балагурство; Дилюк стоял перед ними, холодно выпрямив плечи, но смотреть в глаза Джинн почему-то не решался.

— Сними с него свой сглаз. — приказала она. Закатив глаза, Дилюк подошёл вплотную к Кэйе и сильно щёлкнул его в лоб, да так, что у того в голове зазвенели колокола, а из глаз брызнули слезы. Проморгавшись и протерев глаза, Кэйа постарался одними губами прожевать несносное имя. Получилось. Джинн как будто этого не заметила.

— Сделано, фрау, — с кривой издёвкой поклонился он. — Что-то ещё?

— Кошелек.

— Ах, да. Кошелек, который я любезно взял на сохранение, когда увидел вашего друга спящим в подворотне.

— Да ничего по…

— Как скажешь, мне всё равно. Верни ему кошелёк.

— Ладно, ладно, — Дилюк тряхнул головой и развернулся к ним спиной. — Идем за мной.

— Я постою здесь.

Дилюк посмотрел на них через плечо и узко, хитро улыбнулся.

— Думаешь, я не знаю, зачем ты увязалась за этим дураком? — он сощурил глаза. Джинн поджала губы. — Я с тебя, дорогая моя фрау, и глазу не спущу, пока ты в моем доме. Так что к ноге и за мной, иначе не видать ему своего кошелька!

Потерявший право голоса и отныне немой, Кэйа просто наблюдал за тем, как краснеют кончики ее ушей. Он мог поклясться, что слышал скрип зубов, но Джинн не оставалось ничего, кроме как подчиниться и пойти следом. Она не хотела скандала и, как подозревал рыцарь, боялась оказаться проклятой. Боялась магии, быть может, смешной и нелепой, но от этого не менее жестокой.

К его разочарованию, за лиловым одеялом, заменившим им стену не оказалось ни клеток с экзотическими зверьми, ни черепов, ни котла, в котором булькало бы какое-нибудь зловредное зелье. Он увидел лишь ещё больше сундуков и ларцов, небольшие ящички и круглый стол посередине, на котором были разбросаны сухие листья, огарок свечи и какие-то палочки. На полке слева дымились благовония, а по стенам, вместе с нарисованными цветами и звездами, тянулись пучки засушенных трав. Он не успел рассмотреть больше: в момент, когда Кэйа потерял бдительность, Дилюк вновь выскочил перед ним, хмуря свои густые брови. Колыхнулось одеяло, и Кэйа оказался окутан миррой и травами, стоило ему обнажить этот тайный мир двум чужакам. Вместе с ним оказалась и Джинн, но он совершенно не замечал этого, и Дилюк, казалось, тоже видел только его.

— И любишь же ты подглядывать, — протянул Дилюк и легко запрыгнул на круглый стол. Под ним Кэйа заметил три табуретки: две стояли рядом, третья располагалась напротив них. Внезапно он обо всем догадался.

— Ты гадаешь здесь? — в лоб спросил он. Дилюку это сильно не понравилось. Он держал в руке его кошель, но после вопроса раскрыл его и нагло, как если бы хозяин не стоял совсем рядом, стал копаться в монетах. Он что-то увидел и взглянул ему в глаза, и Кэйа почувствовал, как вот-вот от его лукавого, издевательского взгляда сгорит и останется вечным заложником колдовской кибитки и двух ее обитателей.

— А что, хочешь что-то узнать?

— Ты водишь сюда людей и гадаешь им за деньги? А, может, и колдуешь?

— У тебя любовь, — задумчиво произнес Дилюк, скользнув взглядом по фигуре Джинн. Та делала вид, что рассматривала цветочное поле на старой стене. — Произносить вслух то, что надо бы хранить в своей голове.

—  А что? Я в это не верю, а про свои руки мне и так все известно. Я просто спросил.

— Просто так стража никогда не спрашивает, — тихо, но ядовито произнёс он. — Пока носишь у себя блестящее знамя Фавония, ни одна душа тебе не раскроется, понятно?

Кэйа проследил за его взглядом и не сказал больше ни слова. Он думал, Джинн смущает его, и это было так; рыцарю было невдомек, что, услышав в подворотне слова о пытках колдунов и ведьм, мальчишка попросту испугался говорить о них в открытую, наивно полагая, что его схватят. Экое дело: порознь наглые и дерзкие, они столкнулись друг с другом и поджали уши, словно пугливые котята, наткнувшиеся на свое отражение в хозяйском зеркале!

Он спохватился слишком поздно, пустив обоих рыцарей к себе в логово, но уже ничего, кроме как спокойно спровадить их, удовлетворив их просьбы, сделать не мог. Кэйа прокашлялся. Что-то было в его словах, сломавшее образ самовлюбленного фигляра, но он не считал себя тем, кто имел право лезть в чужую душу. 

Дилюк поправил волосы, посмотрел на одеяло. Он кинул кошель ему в руки, и Кэйа едва успел поймать его, и с радостью от приобретенной заново вещи уложил обратно в карман и пару раз похлопал по нему.

— И что, даже простого «спасибо» не будет?

— Ты у меня его украл! —  Возмутился Кэйа, а Дилюк вновь улыбнулся. Он был красивым, когда улыбался, даже если улыбка при этом была самой что ни на есть гадкой и злой. Такова была судьба прекрасного лица — быть прекрасным тогда, когда личина под ним гнила и разлагалась.

— Подумаешь. Я преподал тебе урок: будь внимателен и не суй свой нос туда, куда он не пролезет. А он у тебя, скажу я, о-го-го какой. — он вновь попытался его задеть, но в этот момент Джинн подозвала его к себе. Кэйа послушался неукоснительно. Это Дилюку тоже очень понравилось, и он, поймав на себе его взгляд, с широкой улыбкой и очень выразительно кивнул в ее сторону. Кэйа лишь в очередной раз подумал о том, каким диким был стоявший перед ним человек. Диким, но красивым.

Он был ниже, был тонкий, но крепкий, и в то же время изящный. Тело акробата, хотя он явно им не был. Стало быть, в бродячем цирке каждый умеет карабкаться по стенам и ходить по тоненьким канатам под самым куполом огромного шатра. Но он был волшебником, колдуном, ведь мать его была колдуньей, и про сглазы и проклятия он прекрасно знал. Кэйа подумал, глядя на его осанку и то, как он выставил одну ногу вперёд ругой, что на его фигуру отлично легло бы любое женское платье. Лицо же выдавало в нем дикаря. Дикий мальчишка с курносым носом и веснушками, с блеклыми губами, кустистыми лохматыми бровями, чьи глаза горели сильнее, чем пожар в холодной ноябрьской ночи. Они были злыми и при этом отчаянно хотели чего-то, что было несовместимо со злом.

— У меня есть вопросы. — подала голос Джинн. Дилюк, сложив на локтях костлявые ладони, резко дёрнул плечом.

— Я не в праве на них отвечать.

Джинн смотрела на него холодно и долго. В отличие от Кэйи, она ни разу не забыла, зачем сюда пришла.

— Тогда мне нужен кто-нибудь старший.

— Нет никого. Ушли по делам.

— Врёшь.

— Проверить хочешь? — ощерился он и сощурил глаза. Кэйа, понимая, как сильно от этого может вспыхнуть его подруга, встал между ними, загородив ее собой. Дилюк не изменился.

— Нет, проверять мы не хотим. А из старших нам достаточно медведя, — пошутил он. И, как если бы лицо Джинн было красной тряпкой для быка, которую он убрал, изменилось и отношение Дилюка: мальчишка рассмеялся, фыркнул и, пройдя мимо них, как если бы они были привидениями, открыл дверь.

— Он не старше меня.

— По меркам человека.

— Он и есть человек. Заколдованный.

— Разумеется.

— В любом случае, уговор был на кошелек. Я его отдал? Отдал. Теперь ваша очередь исполнить свою часть уговора и провалиться сквозь землю. А то сейчас сюда придет кто-то похуже глупого медведя и глупого Аякса.

Дверь за ними захлопнулась. Ни медведя, ни акробата они не встретили, но и старших — и Кэйа, и Джинн мысленно боялись, как и любой нарушитель, что хозяева вернутся именно тогда, когда они еще будут находиться на территории цирка — тоже не появилось. Они решили молчать до тех самых пор, пока не пройдут шатер и не вернутся за стены замка, и поступили правильно. За минуты, проведенные в молчании, рыцари смогли обдумать все, что увидели и услышали, и сделать выводы. Никто не набросился друг на друга, стоило им занять один из кабинетов башни рыцарей Фавония и запереть за собой дверь.

— Ты нашла, что искала? — спросил ее Кэйа. Джинн дернула плечом, сложив перед собой руки. Она наблюдала, как в огне темнело пятно окончания дня.

— Кое-что.

— Поделишься? — Джинн промолчала, и ее молчание сказало Кэйе все. Она не доверяла ему. — Мы видели одно и то же. Вдруг ты пропустила то, что заметил я?

Вздохнув, она сдалась. Поправила волосы, деловито покрутила шпагу, перед тем, как вновь посмотреть Кэйе в глаза.

— «Старшие» ушли что-то обсуждать. Все, что я услышала сквозь всю эту болтовню. Это важно… наверное. А может, и нет. Может, — бросила она, хмурясь, — они просто договариваются, чтобы остаться в Мондштадте подольше.

— А может, и нет, — вставил Кэйа. — Надо сообщить фрау… — он запнулся; говорить «фрау Гуннхильдр» перед ее дочерью было странно, но Джинн явно не воспринимала Фредерику как мать, когда находилась в рыцарском замке. — Фрау Гуннхильдр.

— И как ты предлагаешь это сделать? — тяжело выдохнула Джинн. Кэйа заметил, как у нее опустились плечи и поник взгляд. — Нам запрещено даже выказывать подозрение в сторону этого цирка, не говоря уже о том, что мы сегодня сделали.

— А я считаю, что так, как было, и надо рассказать. Только опустить ту… часть, которая касается меня. Ну, что я… — Кэйа поджал губы. — Что меня сглазили и украли кошелек. Это создаст больше проблем. Ты можешь сказать, что пошла туда из любопытства. И взяла меня с собой. Или что я…

— Ну да, — Джинн жестко усмехнулась. — И нас погладят по голове и скажут, какие мы молодцы.

Кэйа не спорил с ней. Сегодня он стал хозяином ещё одной маленькой тайны, гораздо менее важной после той, в которой главные роли играли судья и помощник монштадтского прокурора, но всё ещё тайны. Он не знал, что делать ни с одной из них.

Они разошлись. Джинн ушла, как и обещала, к матери, а Кэйа отправился заниматься бумагами — дело, которое ему поручил кто-то из старших. Его совершенно не смутила та недосказанность, которую он позволил себе в пустом кабинете. Кэйа был уверен, что Джинн знать о ней было ни к чему, и никакой пользы ей она не принесет. Она не знала, кем был Дилюк, и могла только догадываться, отметив необычайное сходство между ним и князем Рагнвиндром. 

Заколдованный, Аякс говорил о Дилюке, называя его «Ваша Светлость». То ли это было совпадение, то ли злонамеренный выбор, который Дилюк сделал, когда приказал Аяксу больше никогда не называть его имя, но именно так обращались к лордам по законам мондштадтского этикета.

Именно так обращались к Крепусу Рагнвиндру, князю-владетелю южных земель.