На утренней встрече сыскного отряда Кэйа чувствовал себя бодро и уверенно, хотя проспал он каких-то несколько часов: в середине ночи барды в «Кошкином Доме» напротив вновь начали призывать оставшихся выпивох пойти и вздернуть шайку шутов, расположившихся за границами города, и поступали тем самым как последние трусы. 

И, несмотря на то, что в голове у него то и дело проносились дерзкие, но бессвязные реплики бардов, Кэйа продолжал держать спину ровно, а руки по швам, пока Фредерика вышагивала по большой светлой комнате. Кэйа чувствовал некое превосходство, ведь он уже знал ее, он уже познакомился с ней вчера, и сейчас ее ледяной голос, целью своей имевший запугать и разбить ожидания, совершенно его не пугал.

Их было мало. Сыскной отдел являлся самым малочисленным среди всех подразделений мондштадтской стражи, и только лучшие из лучших могли попасть в него, сменить громоздкие тяжёлые доспехи на лёгкий камзол и изящные туфли. Кэйе их ещё не выдали, это должно случиться сразу после их знакомства, знакомства Кэйи и остальных. И единственное, что омрачало радость от своего нового начала, это стоявшая слева от Кэйи Эола Лоуренс.

Та самая девчонка, которая поступила на службу каких-то три месяца назад, которая прошла посвящение спустя несколько провалов, стояла рядом с ним в самом дальнем крыле замка рыцарской стражи и готовилась принять тут же форму, что и он! Это было немыслимо, Фредерика одобрила ее кандидатуру, вероятнее всего, ещё и с первого раза, а Кэйе потребовались два месяца и с дюжину писем по разным инстанциям. Это его разозлило; в разгоревшемся в сердце пламени он усмотрел зависть и поспешил отвернуться, чтобы не сжечь ею Эолу и не сгореть самому.

— Это Кэйа, это Эола. — сухо сказала Фредерика и указала на них рукой. В маленькой комнате, предназначенной для собраний, немногочисленный сыск без интереса разглядывал двух новичков. — А теперь за работу. Джинн, покажи, где им взять форму.

Дочка Гуннхильдр безучастно рассматривала стены, интересуемая больше сдержать зевок, чем познакомиться с новой кровью, но по приказу матери оторвалась от стола, о который прислонилась, и кивнула головой, приказывая идти следом. Остальные разошлись так же быстро, как появились некоторые время назад.

Он, рождённый заново в сером камзоле и темной рубашке, с блестящим значком отдела расследований, был готов принять задание любой сложности, любое опасное поручение, потребовавшее бы от него всего мужества и отваги, смекалки, сообразительности — Кэйа не сомневался, что все эти качества у него были. Он был достоин большего, чем каждый день терпеть унижение от старших товарищей-стражников и быть для них не более, чем мальчишкой, который прикроет им спину, если они захотят сыграть в карты, пойти в кабак или вовсе сбежать к девкам в южный квартал у самой стены вольного города. Именно из-за этого, из-за ожидания чуда, с которым он встречал каждый взгляд в свою сторону, каждый открывающийся рот, каждое «Кэйа», подзывавшее его к себе, его разочарование оказалось гораздо сильнее, чем он мог бы стерпеть. 

Никто не бежал выдавать ему заветное задание. Никто не давал ему книжек с заметками, не приказывал: подумай, как бы нам поймать очередного негодяя, нарушающего покой мондштадтских горожан. И ему было так обидно, так обидно, ведь он, выбранный Фредерикой, как и все здесь, разве он не был достоин того же, чего были достойны остальные?

Маленький рыцарь никак не мог понять: то ли те самые расследования и заговоры тайного сыска, слухи о которых ходили по всему городу, были большим преувеличением, то ли он навоображал их сам. А, быть может, это был не тот отдел? Может, он и вовсе, запутавшись в городской бюрократии и совершив какую-то глупую ошибку в каком-то очень важном слове, попал не туда? И даже мысль: всё ещё будет, его не тешила. Кэйе хотелось всего и сразу; его сердце горело жаждой подвигов, а руки желанием что-то делать, в голове роились мысли, но некому было их излить.

Именно поэтому он начал скучать. Когда из его рук выдернули меч, а с груди сняли тяжелый доспех, направлявший солнце прямо ему в глаза в ясные дни, когда изнурительное патрулирование города сменилось бумажной работой, требованием проследить за кем-то или распределить информацию о преступниках наиболее эффективным образом, Кэйа обнаружил у себя в кармане неприлично много свободного времени. Что делать с этим временем, он не знал. Поначалу он спал, возмещая все те бессонные ночи, которые тратил на чужие дела, однако спать ему тоже вскоре наскучило. Он понимал: много времени — это потому, что никто не поручает ему что-то важное, но сколько еще ему придется ждать, бездействуя, пока он вновь не почувствует себя занятым серьезными делами?

Поэтому Кэйа бродил по городу и наблюдал. Их маленький отряд был известен — где-то торжественно, а где-то и печально — тем, что кроме расследования всякого рода преступлений и зла он собирал информацию, и информация была для них как шелка для торговки тканями. Поэтому Кэйа бродил по городу и наблюдал, и чувствовал себя то лисом среди несушек, то глухим среди слепых. Иногда в его голове проносились воспоминания о детстве, о временах, когда им крепко-накрепко вбивали в головы, что чужое дело есть чужое дело, и лезть в него — это грех. 

В любом случае, никакой пользы это не приносило ни ему, ни Фредерике. Ничего более важного, чем скандал о скисшем хлебе он не смог выловить из этого моря, и так было до одного дня, когда он, случайно или нет, задержался на улице допоздна.

*** 

Улицы вольного города Мондштадта текли извилисто, путались и разрождались колтунами из срощенных домов и мостов, под которыми никогда не текло воды. Отвоевав себе независимость, город стал встречать купцов и предпринимателей, ремесленников и их ремесленные дома, и те отгрызали от него куски земли, и он совершенно не противился этому. Нетронутой оставался лишь верхний город, где в замке восседал совет, а в квадратной его башне вершили справедливость судьи и прокуроры, где собор пронизывал небеса и разгонял облака, а древняя статуя бога и часы на одном из домов напоминали горожанам о своей молитве. Но все, что находилось ниже, принадлежало человеку, и человек лепил из него то, что хотел и тогда, когда этого хотел. Так появились улицы купцов и мельников, переулок менял, где можно было услышать звон монет любого из семи государств и обменять деньги Мондштадта-города на деньги Мондштадта-королевства; появилась южная улица, и камни ее дорог впитали в себя магию и душный запах розовых масел. Здесь звучал смех, и звучал он до раннего утра, а ранним утром превращался в слезы и стенания боли. Здесь обитали те, к кому никогда не спустится священник, чтобы спеть заупокойную мессу — или, по крайней мере, он не захочет, чтобы об этом узнали его соседи. Продажные девки, гадалки и колдуны, мастерящие отравленные свечи и проклятые амулеты. Это тоже своеобразный рынок, на котором с деньгами горбатому продавцу отдают что-то еще.

Душу, наверное. 

Кэйа забрел сюда случайно. Он не собирался менять деньги, и терять ничего не хотел. Стражники здесь — частые гости, а он нет, но он всегда знал, когда они возвращались именно отсюда. Они пахли. И он боялся, что тоже пропахнет тем, что осуждалось наверху. Он нашел, что искал, хоть и отрицал это. Он забрел сюда случайно, но на это никто не обращал внимание. Он уже был своим, потому что родился человеком. 

Он вздрогнул, он перестал думать, потому что испугался старухи с завязанными глазами, чьи костлявые пальцы указали на его камзол. Она видела его и позвала к себе. На узкой улице между двумя рядами высоких домов толпились люди, звенели своими мисками колченогие бродяги, пересчитывая полученные за день монеты, ведьмы переругивались насчет качества только что проданных им крысиных хвостов прямо у лавки, из которой они вышли. Женщины подтягивали грудь, выпячивали ее, подводили глаза и тренировали смех, с которым цеплялись к прохожим, еще не пропахшим дурманящим запахом тлеющих маковых зерен. Кэйа мог поклясться, что видел среди них несколько мужчин, но те не бежали к свету, предпочитая стоять у углов зданий и примечать тех, кто говорил с ними взглядом. Ему улыбнулись, и он, покраснев, опустил глаза. Отчего-то Кэйа всегда чувствовал себя слишком юным, когда думал о них. 

Южный квартал любил стражников. Счастливый стражник — спокойная ночь. Кэйю он не знал, ведь Кэйа ни разу сюда не спускался даже по долгу службы. Его душа все еще была при нем, и он берег ее, накрепко запахнув свой серенький камзолец и держа его руками. Он знал, что именно здесь он может услышать что-то важное, что-то гнетущее или опасное. Возможно, после он поплатится за свое любопытство жизнью, но Кэйа все-таки надеялся, что успеет до этого момента стать в чьих-то глазах достойным соглядатаем. Поэтому он вслушивался, краснел, опускал глаза, отходил к другой стороне этого адова лона, и все повторялось. С ним никто не делился своими секретами. 

Нет, он совершенно не понимал, зачем спустился сюда. Он развернулся. Снова встал на ступеньку, с которой только что сошел, и тогда откуда-то слева вновь скрипнула дверь, и южный квартал вновь издал короткий вымученный стон. И Кэйа тут же узнал того, кто, сунув свою покупку за пазуху, поправил свой капюшон, так, чтобы кудрявые рыжие волосы не выбивались из-под тяжелой темной ткани.

Его словно ударило, приложило, он опьянел и отрезвел одновременно. Так у него появилась цель.

Он запомнил его лицо, испуганное, с большими глазами, ищущее, кто назвал его по имени. Сейчас лицо было хмурым, но это все равно было оно. Это все равно был он, маг с представления, мальчишка с рыжими волосами, внебрачный сын Крепуса Рагнвиндра. 

Это был Дилюк, и в стенаниях южного квартала он был своим.

Он быстро нырнул в толпу поднимавшихся доходяг, и Кэйа кинулся за ним. Он не мог объяснить ни себе, ни кому-то еще, почему его так зацепил этот мальчишка, он не мог поручиться, что это был именно он, хотя тогда был в этом уверен, как и в том, что ему нужно проследить за ним. Им движело любопытство, им движела любовь к своему покровителю, перенесшему тогда такое страдание — быть князем и оказаться униженным на потеху всем. Им движел страх и долг остановить то, чего он боялся. 

Преследовать было легко: южный квартал был одной улицей, ни переулков, ни щелей меж домами, в которые можно незаметно юркнуть и скрыться. Но, стоило смеху и зловещим беседам стихнуть, стоило выветриться из носа парам ядовитых трав и дурмана, как Кэйа вмиг почувствовал себя совершенно голым перед ночью и перед тем, за кем гнался. Он замедлился, он спустил поводок, чтобы держать Дилюка близко и далеко, на расстоянии одного дома. Дилюк вилял, он останавливался, и Кэйа в этот момент спотыкался о воздух, и только хватаясь об угол дома не падал. Он долго смотрел перед собой, выбирая, куда свернуть, принимал решение и продолжал идти, и его плащ не успевал за ним и развевался так, как если бы погода от его движений портилась, и ветер подхватывал его. Наконец, он остановился. 

Кэйа знал этот дом с каменным фундаментом. Это был чиновничий дом, и жила здесь семья помощника мондштадтского прокурора, который каждый день приезжал к одной из горделивых башен вершить суд над ведьмами, ворами и убийцами. В доме горел свет. Дилюк, остановившись, три раза постучал, выдержал недолгое молчание и постучал четвертый, чтобы его ни с кем не перепутали. Кэйа замер, он боялся дышать, боялся, что его дыхание превратится в дуновение ветра и выдаст его. Душа его, не потерянная, ушла в пятки, стоило увидеть знакомое лицо старика-помощника, его короткие волосы и маленькие, сжимавшие нос очки. Он боялся коснуться его, и Дилюк прошел внутрь, не дожидаясь разрешения хозяина. Закрылась дверь.

Плавно переставляя ноги, Кэйа прошел вперед, так, чтобы остановиться у одного из окон. Свечи горели слишком тускло, чтобы он что-то заметил, поэтому ему пришлось пересечь улицу и прижаться грудью к холодному камню. Он слышал голоса, бормотания, он видел совсем немного: комнату, свечи, стол, чистый от посуды или еды. Дилюк прошел внутрь и снял капюшон, и его рыжие волосы, тяжелые и лохматые, рассыпались везде. Кэйа видел его лицо, смотрящее в стол, а затем он открыл рот и сказал что-то, и в полной городской тишине приоткрытого окна Кэйа услышал его молодой голос:

— Принеси свечу.

В груди у Кэйи похолодело, замерло сердце; он был уверен, что даже магистр Варка обращался к помощнику прокурора на «вы» и выбирал соответствующий тон, но старик подчинился, дрожащими руками поставив перед ними свечу, и уселся напротив. Перед ним показалась колода, и маленький рыцарь не мог оторвать взгляд от белых рук, длинных пальцев, которые с такой завораживающей легкостью тасовали карты, странные, большие, неправильные карты, на рубашке которых красовались звезды и луна, и виноградные лозы. Он опустил взгляд на них, опустил свое красивое, ровное лицо, и уверенно зашептал что-то, чему внимал хозяин дома, к чему Кэйа остался глух.

Услышанное не понравилось помощнику городского прокурора; лицо его сморщилось, задрожали губы, он сжал кулаки и воскликнул:

— Врешь! — окно зазвенело от его голоса, и Кэйа вжал голову в плечи. Он отпрянул от окна, когда, разозленный на непослушание — дерзость ответить на его шепот так громко, разрушить тайну и магию вместе с ней — юный голос вторил ему почти так же грозно:

— Не вру! Не мне врать и не мне выдумывать!

— Не может такого быть! Да что тебе, сыну ведьмовского отродья, знать обо мне?! Да я…

— Я знаю. Я вижу, скольких ты осудил и скольких пытал. И знаю, что и сам ты не помнишь точного числа. Назвать его тебе? Две сотни и сорок шесть человек! Стольких ты осудил, не имея на то права, тем лишь способом, что подделывал их показания и подсовывал вашему слепому судье.

Кэйа замер, крику в его груди стало тесно, и он сильно сжал рукой рот, чтобы не выдать себя. Старик молчал. По его лицу Кэйа, вновь задравший голову к окну, понял, что только что стал свидетелем страшной тайны, чужого греха, проявления алчности, жадности. Сквозь зубы, так, что от его слов испуганно задрожал огонек свечи, он процедил:

— Я убью тебя. 

— И умрешь следом. 

Его ярость утихла на этом; старик верил ему. Следующим, что он сказал, было желание самому стать прокурором. Он был стар, но хотел уйти из жизни кем-то большим, чем тот, кто вечно подносит книги и заполняет чернилами пыльные пузыри. Не отвечая ему словами, мальчишка протянул через стол свою бледную ладонь и надменно улыбнулся. Старик поджал губы. Через минуту его пальцы сжимали богато украшенный кошель. 

Дилюк был красивым и казался Кэйе моложе его самого. У него была тонкая шея, большие глаза и густые ресницы, и аккуратный нос, и тонкие небольшие губы, однако взгляд его сильно старил. Он был холодный, равнодушный и уставший, как у того, кто делал свою работу и то любил, то ненавидел её. Такой же был у Фредерики. Кэйа быстро узнал его. 

Из плаща он достал небольшую шкатулку, которая подрагивала в его руке. Кэйа понял: вот, что он покупал в южном квартале. В шкатулке лежала обычная на вид свеча, точно такая же горела между ними, стоя на столе.  

Кэйа смотрел, привыкнув к своей роли немного зрителя, привыкнув к власти видеть то, что ему было недоступно. Но когда Дилюк внезапно повернулся к окну, он, стоявший на цыпочках, резко вздрогнул и свалился назад. Его сковал страх, пробил ему грудь, пронзил его ноги. Он увидел его, точно увидел! Заметил, поймал, и сейчас выбежит за ним, схватит, произнесет заклинание, посмотрит в глаза, и он, Кэйа, превратится в жабу или косого зайца.

— Закрой окно. Сквозняк задует свечи. 

Кэйа метнулся прочь. 

Он пробежал несколько домов, спотыкаясь о пьяниц и старые камни дороги, вымощенной рабами Декарабиана, и понял, что никакой погони за ним не ведется. Кэйа остановился, отдышался. Страх постепенно утихал, глаза привыкли к ночи, но перед ними все еще горела одна крохотная свеча, свет от которой ласкал два лица: дряблое и кривое, и юное, ровное, без изъянов. Он помотал головой; выходя в город искать секреты, он вовсе не ожидал, что найдет что-то важное, однако он все же его нашел, и всем его стараниям грозило кануть в небытие, ведь ни доказательств, ни улик при нем не было. Он мог рискнуть и, пожалуй, так и сделает, рассказав Фредерике о нечестивом помощнике прокурора, но если вдруг вскроется то, что о его гнилостном деле вызнал обычный мальчишка без роду и фамилии…

Он брел домой по тихим улицам, и благодаря их молчанию успел услышать тихий, словно падающий лист, шелест чужих шагов; они быстро приблизились к нему, и чем ближе были, тем больше походили на шлепанье босых ног по лужам. Уставший и сонный, Кэйа улыбнулся себе, будто находясь во сне: он ведь не носил обуви. В следующий момент его резко, внезапно схватили за загривок и прижали к стене. От вспышки боли он вскрикнул и дернулся, стремясь вырваться из рук, а потом замер, как замирает схваченный за шкирку кот. 

Он отчетливо чувствовал на шее лезвие и страшился мысли, что от любого его движения оно пустит ему кровь. А потом его отпустили, и он неуклюже стукнулся, продолжая неосознанно тянуться прочь, о стену. Кэйа закашлялся: воздух попал не в то горло. Он обернулся и увидел перед собой черный капюшон, закрывающий половину лица. Губы были плотно сжаты, выдавая то, как сильно их хозяин был зол.

Понимая, что ему был дан шанс объясниться, рыцарь залепетал, что не собирался причинять никому вреда и что, хотя в Мондштадте к ведовству относятся с должным подозрением, лично он не собирается никому ничего рассказывать. Дилюк тихо отошел на пару шагов. В лунном свете снова блеснул его кинжал, ровный и тонкий, словно игла, и Кэйа почему-то заметил и запомнил, что его рукоятка выглядела, как объятая птичьим крылом ивовая ветвь. Юноша снял капюшон, и Кэйа вновь увидел его лицо и содрогнулся от того, как сильно он был похож на его покровителя. 

— Да что ты такое бормочешь? Ты что, юродивый? — в следующий момент он согнулся вдвое, чтобы лучше рассмотреть его со всех углов, как если бы Кэйа безмолвно стоял на пьедестале в королевском замке, и каждый день парочки фройляйн и прочих придворных останавливались, чтобы обсудить его стан и лицо. — Говори громче!

— Я п-просто сказал, — не без доли страха произнес Кэйа, — Что пока я не намерен причинить тебе вреда. 

— Ах, «пока»? — передразнил его юноша и выпрямился. Он оказался совсем не выше Кэйи, что не мешало ему смотреть на него свысока. — А что, если модштадтский рыцаришка вдруг передумает, меня сожгут на костре?

— Нет. Но могут подвергнуть допросу. 

Он поднял косматые брови, скривил свои губы и, изобразив ими подобие улыбки, спросил: 

— А пытать меня будут?

— Зависит от того, как охотно ты будешь говорить. 

— Ишь, ты. А если я сознаюсь сразу?

— То тебя казнят.

— А если буду молчать?

— Если ты будешь убедителен, то тебя свяжут и бросят в озеро. Если утонешь, значит, не был колдуном. Выплывешь — значит, вода тебя к себе не принимает, потому что ты продал душу тварям из Бездны в обмен на колдовство.

— Любопытно. И что, часто всплывают те, кого допрашивают? 

— Да.

— Э какое дело, так значит, ваш город Мондштадт — это город колдунов и ведьм! Удивительно, что мне вообще достается какая-то работа.

Они почти одновременно хмыкнули. Кэйа перестал его бояться, но Дилюк одномоментно разрушил это мнимое ощущение безопасности, когда повернулся к нему и снова коснулся его ядовитым взглядом. Брови нахмурились, губы скривились, сломались в презрительную дугу, но голосом, таким же, каким шутил пару мгновений назад, он воскликнул:

— Это же ты тот, кто позвал меня в подворотне! Откуда ты знаешь мое имя?

Он не мог сознаться, он не знал, как соврать. Прочистив горло, Кэйа тоненько прохрипел:

— Подслушал.

— Где?

— В шатре.

— А когда?

— Перед представлением.

И все же, он пугал Кэйю. Он был словно бы без костей, а движения его были продолжением улицы. Он не переставал смотреть ему в глаза, и Кэйа явно чувствовал, что посмей он отвести взгляд, и его убьют, ему свернут шею, его укусят, впрыснут яд в кровь, и он упадет там, где сейчас стоял, а его убийца упорхнет, исчезнет, и все будет выглядеть так, словно его никогда здесь не было. Он снова нагнулся к нему, выдохнул горячий пар вместо воздуха и прошипел:

— Врешь. И ты будешь врать дальше, когда скажешь, что просто услышал разговор двух зрителей. — Кэйа поперхнулся; вместе со словами Дилюк снова лишил его способности дышать, после чего выпрямился и достал из плаща руку, направил на него пальцы, и улыбка сломала его губы, когда Кэйа испуганно отошел на несколько шагов назад. — Вот что, косой рыцаришка. Не попадайся мне на глаза и никогда не произноси мое имя, ты меня понял?

Кэйа не успел ответить, и вряд ли его ответ был кому-то нужен. В следующий момент ледяные пальцы коснулись его лба, и от них по всему телу прошла, пронеслась волна странной силы, переворачивающей его нутро так, что печень по итогу ощущалась там, где обычно билось сердце. Никакой боли это не причиняло, хотя он очень боялся, что колдовство вызовет у него дикие мучения. Кэйа не успел об этом подумать; достигнув пяток, странная сила растворилась в земле, а он почувствовал настолько сильную усталость, что почему-то не сомневался, что вместе с нею в землю постепенно врастал и сам. Во рту внезапно очутились все те слова, которые раньше бегали по его голове исключительно в качестве мыслей, но он уже не понимал, проговаривал ли их вслух, или всё-таки умудрился сохранять рот закрытым и не опозорить себя еще больше. Кэйа плавно сполз по стене дома и засопел, и этот сон был самым приятным из его снов за последние несколько недель. Не было тревог и печалей, не было шума таверны, пьяных криков и соседки, которая громко топала своими каблуками по старому полу. Не было кошмаров; снов не было вообще, было лишь безмятежное спокойствие, и даже неудобная поза не мешала ему. 

Она дала о себе знать гораздо позже, когда его, все еще мирно спящего, окатила из лужи проехавшая мимо повозка. Разбуженный столь жестоко, Кэйа вскочил и тут же почувствовал последствия сна на каменной мостовой: спину прострелила острая, ноющая боль, и он согнулся вдвое не хуже дряхлого старика, и простонал почти так же. Каким хорошим был его сон, таким же ужасным оказалось пробуждение. Ничего не осталось от тихого ночного города: улицы заполонили люди, повозки и кортежи стремились раздавить каждого, кто посмел бы провозгласить эти дороги своей землей. 

Потянувшись, Кэйа по привычке полез в карманы, чтобы согреть руки, и неожиданно для себя обнаружил их пустыми. Он вывернул их наизнанку, прочесал ещё раз, залез в нагрудный карман и туда, куда обычно ничего не клал, и понял: у него пропал кошель. 

Разумеется, он не пропал. Кэйа знал, что его украли, и даже знал, кто это сделал, хотя, если говорить откровенно, за ночь любой прохиндей мог соблазниться заснувшим юношей и его дорогим рыцарским камзолом.

Где-то вдалеке загромыхали главные мондштадтские часы, и он отвлекся на то, чтобы посчитать удары и узнать, сколько сейчас времени. Насчитав десять ударов, он подскочил от ужаса: его служба начиналась в семь утра, часы же били без двух часов полдень. Как был, Кэйа помчался по ступенькам наверх, к рыцарской башне, а там постарался, не испытывая особого желания встречаться с кем-то вышестоящим, раствориться в очередной бесполезной рутине. 

То был серьезный проступок; весь день Кэйа ждал, пока к нему нагрянет Фредерика Гуннхильдр, которая вызовет его к себе и отчитает при всех. Он снова вспомнил про все возможные наказания, которые сам навлек на свою голову, но шли часы, а Фредерики нигде не было. Лишь к вечеру он услышал, проходя тайком мимо группы старших рыцарей, что весь день глава сыскного отряда была занята, выслушивая рассказы охотников из близлежащих деревень. 

Вчерашним вечером группа деревенщин заметила, как от проклятого циркового шатра в сторону леса убегают двое детей, и каждый из говоривших мог поклясться, что модштадтскими они не были. Кэйа, уставший и злой, обиженный то ли на себя, то ли на весь мир, совершенно не понимал, почему это оказалось страшнее его проступка и почему он, его проступок, получил меньше внимания. И хотя, обнаружив в себе талант к поиску не предназначенных его ушам секретов, он уже не смог выбросить из головы услышанное, его голову все же занимала другая, более насущная проблема: украденное было необходимо вернуть себе.