Прошло несколько часов с того времени, как на Мондштадт опустилась ночь, но город не спешил засыпать: кабаки заполнились зрителями, жаждущими после представления смочить горло и обсудить увиденное. Вот, где появлялись новые слухи, вот, где рождались сплетни, где они теряли своих создателей и скитались от губ к губам. Разумеется, каждая из них доходила до высокой прямоугольной башни, в которой находилась стража; но за ее стенами шум и веселье внезапно затихали, оставляя слухи и сплетни один на один с правосудием.

Помимо них в кабинете сидел сам магистр, который едва помещался за свой тяжелый стол из красной ольхи и смотрел вокруг себя хмурым шершавым взглядом. Он кусал каждого, кто мелькал перед ним, хотя в этот вечер перед ним мелькал лишь один человек: ни один его подчиненный не осмелился постучаться и спросить, почему в кабинете магистра Варки до сих пор горит свет.

Он скрестил руки перед собой, поставив их локтями на бумаги, а о большие пальцы облокотил свой тяжёлый низкий лоб. Работа, ничто больше. Внезапная — как рыцарь, он уже давно привык к тому, что работа бывает внезапной, а как человек с распахнутой миру душой не удивлялся, если работа приходила от его верных друзей. При всем при этом Варка слушал Крепуса и не мог не испытать удивления, неприятного, скользкого удивления. От него его губы норовили искривиться и навсегда испортить их дружбу, поэтому Варка то и дело открывал рот, или облизывал губы, или кусал их. 

Крепус нервно шагал по кабинету. Он втаптывал ботинками ковер в деревянные полы, но во время одного из поворотов зацепил мыском краешек и чуть не свалился. Именно этот, самый неудачный момент Варка выбрал для продолжения их разговора.

— Ты волнуешься не о тех вещах, — произнес он, подождал, пока Крепус обретёт равновесие и повернется к нему. — Тебе стоит волноваться не о каком-то акробате или фокуснике, а о том, видел ли кто-то помимо Кэйи твою истерику. Уж она, что-то мне подсказывает, была более красноречива.

— Никто не видел, кроме Кэйи. — Крепус твердил это уже не первый раз. Его совсем не волновало, что в разномастной толпе он вскочил и, потеряв голову, бросился к сцене. Тогда он на мгновение сошел с ума у всех на виду, но совершенно не переживал по этому поводу. А Варка знал: завтра он вспомнит об этом, и повезет, если он вновь не сойдёт с ума от стыда.

— А Кэйа…

— Кэйа будет молчать.

— Не сомневаюсь в этом, — пробормотал Варка, и ни капли похвалы или гордости не прозвучало в его словах. — А теперь расскажи ещё раз, почему произошло то, что произошло? И, что самое главное, — что ты хочешь от меня?

Крепус замер. Он понял, что все его монологи, в которых они тонули столько времени, были такими сбивчивыми и бессвязными, что Варка вполне был вправе думать, будто рассудок Крепус обратно все еще не обрел. Увы, магистр наотрез отказывался притворяться, что все понял, что понял главное: надо сделать так, как просит Крепус. Он всегда предпочитал дружбе справедливость. Это была самая большая преграда, столп огня, который нужно было перейти. Он знал, что ждало его на той стороне.

— Давай, Крепус Рагнвиндр, верный муж и отец пятерых детей, князь Мондштадта, чьи предки первыми вторглись в Черный Замок и освободили всех несправедливо осужденных в правление тирана. Поведай мне, что произошло девятнадцать лет назад.

Крепус поджал губы. На мгновение сердце Варки кольнуло ледяной иглой.

— Ты хочешь знать, что случилось? Так я отвечу тебе, что случилось, — едко процедил он и всплеснул руками. — Я встретил ведьму, вот что! Я встретил ведьму. — повторил он и успокоился. — До Вильгельмины, до брака я встретил ведьму и влюбился в нее. Какая это была любовь! Никто не знал о ней, о том, что она ведьма. Один я видел те чудеса, которые она творила. Неподвластная, необузданная сила, вот, чем она была, и я был горд от мысли, что только я ею обладал, думал, что обладал! Уж не знаю, любила ли она меня в ответ, или это была всего лишь игра, в которой я выступил марионеткой? Я не знаю. Я не знаю! В любом случае, результат такой любви был очевиден, — он запнулся, потому что Варка, не выдержав, выдал своё разочарование, которое доселе тщательно скрывал. С его могучим выдохом опустились плечи, а в комнате как будто стало гораздо темнее. Поджав губы и почувствовав, как пламенный столп съедает его изнутри и снаружи, Крепус всё же заставил себя продолжить. — Дитя. Мальчик — тебе следует радоваться, когда твоим первенцем рождается мальчик, но я был зол, напуган и опечален, когда узнал. За всё это я долго вымаливал себе прощение, не было ни дня, чтобы я не пришел к храму и не сложил перед собой руки. И за последующий мой поступок я тоже молился, когда… когда общение наше прекратилось.

В тишине кабинета Варка взглянул ему в глаза.

— Ты прогнал от себя женщину с младенцем на руках, женщину, которая подарила тебе ребенка. Это совсем не то, как прекращается чье-то общение. 

В отчаянии Крепус всплеснул руками. Рана старостью в двадцать лет, до которой Варке почти не было никакого дела, давила его к земле, и он все пытался найти лазейку, уловку, чтобы выбраться из-под этого смертельно опасного груза. Варка продолжал смотреть на него.

— У меня не было выбора! Я был обещан совершенно другой женщине, и та ждала меня, чтобы искренне полюбить. И я ждал ее. И я любил ее, и люблю ее и своих детей до сих пор. Всех до единого.

— Да ты что? А что же тот мальчик, которого ты прогнал от себя вместе с матерью? Его ты тоже любишь? — Крепус молчал. — Не потому ли ты решил найти себе сироту, о котором заботился, как о потерянном сыне?

Крепус молчал. Отчего-то это удовлетворило Варку, и он смягчился. Он не был Барбатосом, не был даже божком поменьше, как и идолом, перед которым надлежало вставать на колени и просить прощения. Он был друг, который разочаровался, а это было хуже, чем любой отвернувшийся бог.

— А с чего ты взял, что это он? — Варка все же склонил голову и решил пойти ему навстречу. — Много ли на свете рыжих мальчишек, родившихся лет девятнадцать-двадцать назад?

Но Крепус покачал головой. От этой мнимой надежды он отказался еще во время представления. 

— Это он. Он увидел меня в толпе и снял маску.

— Но те дети, Лини и Линетт, спокойно ходят без масок по городу.

— Нет же, нет, нет! — он был готов взвыть от того, с какой силой ему приходилось биться о стену, которую Варка выстраивал супротив воли их обоих. — Почему ты меня не слышишь?! На представлении никто не может снимать маску, таково правило этого балагана. Его маска имеет достаточно широкие прорези для глаз, соответственно, снял он ее не для того, чтобы четко рассмотреть что-то на трибуне, а чтобы намеренно взглянуть мне в глаза! Он смотрел на меня, понимаешь?

— А если он смотрел за тебя? Если он смотрел на Кэйю, на ребенка, который сидел рядом ниже и, возможно, корчил ему рожи?

— Невозможно.

— Ты сошёл с ума. 

— У меня достаточно разума, чтобы не удариться в отрицание.

Варка не выдержал и от досады сплюнул себе под ноги, согнувшись при этом вдвое. Когда он разломился, вновь сложился в высокую фигуру и широкие плечи с толстой шеей, Крепус продолжал стоять перед ним и нетерпеливо топать ногой.

— Что ты прикажешь мне сделать? — магистр будто бы смягчился, но в этих словах, сдавшихся и отчаянных, звенела усталость. — Арестовать его по причине отсутствия права на жизнь? Заточить в темницу? Заставить носить железную маску и лишить права снимать ее, чтобы никто более не увидел в его лице лицо Крепуса Рагнвиндра? Быть может, мне его казнить? В любом случае, я не могу ничего из того, что описал тебе.

Крепус и сам не знал, что ему ответить. Он отвернулся к окну, плотно закрытому, открыл его, и в кабинет магистра тут же ворвался поток холодного воздуха, свободный и бесноватый.

— Что ты знаешь о нём?

— Почти ничего. Его зовут Дилюк..

— «Рассвет».

— Рожденный на рассвете. 

— Слишком много ты знаешь, чтобы говорить, что не знаешь почти ничего. 

Крепус поджал губы и решил никак не отвечать на яд, которым магистр пытался уколоть его. К концу их разговора он думал, что, вероятно, и заслужил быть отравленным осколками прошлого, которые, как оказалось, хранил бережнее необходимого.

— Он унаследовал от матери некоторые способности, и, судя по тому, что я видел, умеет ими пользоваться хотя бы для того, чтобы показывать фокусы. Это редкость для мальчика — обычно сыновья ведьм становятся разве что хорошими целителями, и то благодаря своим родительницам. Я… — он замер, и Варка приготовился к очередной волне оправданий. Крепус не разочаровал его. — До последнего думал, что так и будет. И был готов, в случае чего, принять его в семью.

— Не придумывай на ходу, — отрезал Варка. — Они тебе не сдались с самого начала. И если твои слова являются правдой, то все эти годы тебе следовало молиться не Барбатосу, а мальчишке, которого ты бросил, на случай, если он узнает тебя и если в его душе достаточно злобы и мстительности, чтобы прийти по твою душу.

Крепус вышел из кабинета магистра, как если бы выбрался из молельни, в которой на коленях отстоял не менее трех часов, и этого все равно оказалось мало. Магистр следовал за ним. По небольшому коридору, который сворачивал налево и уходил в лестницу, они шли до невозможного громко, и стены, разбуженные шумом их сапог, безмолвно осуждали его за все, что было сказано за их спинами. 

На повороте послышался тихий разговор: низкий женский голос поскрипывал, постоянно прерывая нечто тихое, потаенное, звучавшее как полевая мышь. Мышь пыталась вторить поймавшему ее стервятнику. Превозмогая нежелание, Крепус улыбнулся. Фредерика так же недружелюбно улыбнулась ему в ответ, и Кэйа, стоявший с ней, оказался зажат меж двух столпов пламени, почти таких же, с какими боролся Крепус несколько минут назад. 

*** 

Кэйю оставили у дверей, закрылись перед его носом и наивно решили, что он самостоятельно уйдет домой. Была ночь. Варка попросил Шульца освободить его от ночного держурства, и Хоффман нехотя подчинился, ведь Кэйе надо было выспаться. Но он не хотел спать.

Он не хотел спать. Крепус привел его к кабинету магистра, сбивчиво похлопал по плечу и закрыл за собой дверь. И Кэйа, хотя понял, что таким образом его молча проводили домой, остался на месте. Дверь в кабинет Варки была тяжёлой и толстой, а вот стены, хоть старые камни и были тяжелы, но все же служили своим хозяевам недостаточной верностью. Если найти подходящую щель, приложить к ней ухо и задержать дыхание, можно услышать, о чем говорят по другую сторону. И Кэйа чувствовал, став полноценным участником определенных событий, что прямо сейчас его обделяют каким-то важным знанием. 

Оглянувшись и убедившись, что рыцарей нет и не предвидится, он прижался боком к стене и приложился к ней головой. Издали казалось, что он просто безмятежно дремлет. Поначалу он слышал разве что бормотание, едва различимое, вязкое, потому что оно застревало в стене, и до него доходили лишь обрывки слов. Вскоре господин Рагнвиндр и Варка перестали стесняться своих голосов. 

С замершим сердцем он слушал и забывал дышать, и с каждой секундой всё яснее и яснее ощущал, что коснулся чего-то, что не было ему предназначено. Моментально вспыхнул в памяти момент отчаяния, который он застал в цирке, и все сложилось. Он снова вспомнил лицо фокусника, снявшего маску, и теперь ещё сильнее чувствовал в его чертах что-то знакомое. Варка сомневался, а вот Кэйа, которого было легко впечатлить и который был там и все видел, уже знал наверняка. Разрушились и сомнения по поводу того, что все увиденные трюки были истинной магией, ведь доселе он размышлял, сколько же ниток нужно, чтобы над каждым третьим зрителем в зале повесить бусины, так похожие на огонь. Он был магом, не меньше.

Он услышал имя. Мага звали Дилюк, и он зачем-то запомнил это, и, пересиливая себя — он чувствовал, что разговор завершался и что нужно было уходить — отлип от стены, прошел несколько шагов, ступая с мыска на пятку, и неожиданно столкнулся с чьей-то спиной. Он вздрогнул, и все его нутро замерзло и покатилось к ногам, но упасть назад ему тоже не дали, вовремя схватив его за плечо. 

Фредерике Гуннхильдр он едва доходил до плеча. Она была почти такой же высокой, как та гигантша, которая выступала вместе с близнецами и их фокусами, и Кэйа, заглянув ей в глаза, испугался так сильно, что не мог пошевелиться. 

Он не боялся ее; страшно было от того, что его поймали на горячем, поймали, когда он так низко подслушал чужой разговор. Фредерика была главной в сыскном отделе, но она тоже подчинялась Варке. Узнай, что Кэйа так грубо нарушил субординацию, что она скажет?

Фредерика посмотрела на него грозным угрюмым взглядом. Вся она была грозной и угрюмой, с острыми плечами и вечно прямой спиной, а её цепкие руки в перчатках крепко держали Кэйю за ткань плеча. Он уже успел представить худшее: трибунал, наказание — наряды? Гауптвахта? А может, его и вовсе исключат из рыцарей? Она, Фредерика Гуннхильдр, сейчас возьмёт и аннулирует его заявку на поступление в сыскную группу? Он зарывался в своей голове в болотистое и тухлое варево, оттого и не сразу уловил значение сказанных ему слов:

— Никогда не вставай спиной к коридору и лицом к стене.

Он прокашлялся, но не опустил глаз. Фредерике такое понравилось, но Кэйе не суждено было этого знать. Очень быстро он смирился с наказанием, которое ему наверняка дадут, и оттого его удивлению не было предела, когда, невзирая ни на что, Женщина облокотилась о стену, преграждая ему путь вперёд, и завела с ним какую-то совершенно бессмысленную беседу о рутине отрядов патруля. Он не имел права отказать ей в этом, и тихо отвечал. В это время позади него хлопнула дверь. 

Крепус посмотрел на них, и в его взгляде Кэйа увидел обеспокоенность, и сразу понял, чему та была посвящена: уж не подслушал ли мальчишка их разговор? Но Варка, казалось, совершенно об этом не беспокоился. ведь рядом с Кэйей стояла Фредерика. Крепус спокойно выдохнул.

Они попрощались. Оба мужчины завернули за угол и исчезли, и ни один из них не усомнился в том, что их разговор слышали только стены. Заразившийся их беспечностью, Кэйа сам сделал несколько шагов прочь, но тут же был схвачен за воротник своего жилета.

— А ты куда собрался?

От бывшего спокойствия и мягкости не осталось и следа. Фредерика вновь оказалась той злой, ледяной статуей, чьи руки со скрипом сжимались и разжимались в каких-то жестах, имитирующих человеческие, а глаза пронзали каждого, кто находил смелость на неё посмотреть.

— Итак, ты подслушивал разговор магистра и князя, личный разговор двух людей, не имеющий к тебе никакого отношения. А ещё, помнится, через несколько часов ты должен вступить в ряды сыскного отдела, который курирует Фредерика Гуннхильдр. Которая не терпит рядом с собой паразитов и крыс.

Кэйа поджал губы. Как и ранее в разговоре с Хоффманом Шульцем, он посчитал себя более правым, а потому не был намерен молчать.

— Фрау Гуннхильдр, — и всё же, не имея за спиной Крепуса, он звучал гораздо мягче, да и смелости в нем нашлось только на эти два слова. Кэйа не поднял на нее глаза, смотря в пол. — Вы сказали все правильно. Завтра я должен стоять в рядах вашего отряда, а сегодня подслушал разговор. Но с тем, что он совсем меня не касается, я с вами не согласен. Я, если можно так выразиться… — он запнулся и закашлялся, чтобы выиграть себе немного о времени. — Я, это… я был там, когда кое-что случилось. И, как свидетель и соучастник, я хочу…

— Достаточно. — отрезала Фредерика, но в ее голосе не было ничего, что намекало бы на разрешенность его судьбы. Она развернулась и пошла вперед, наконец-то открывая ему путь к выходу. — Пойдем на улицу.

Ночь все еще владела городом, когда они вышли из башни. Было холодно, редкие огни горели на вторых и третьих этажах, и иногда в этой темноте сверкали глаза пьяниц, пытавшихся нащупать ногами путь домой. Кто-то явно замышлял сотворить какое-нибудь зло, а кто-то просто хотел вернуться к семье, и злу невозможно было оказаться сотворенным, потому что время от времени ночная тишина то тут, то там прерывалась звоном рыцарских доспехов.

Фредерика повернулась к нему, и вновь Кэйа выпрямился и вытянул руки по швам.

— Как я уже сказала, ты не позаботился о том, чтобы, если тебя поймают, выйти из воды сухим. И, хоть вариантов у тебя было немного, не подоспей я вовремя, и вопросов к тебе возникло бы больше.

— Фрау Гуннхильдр, я…

— Не надо просить прощения. Ты имеешь на это право, — ее голос звучал столь холодно, что некое одобрение, которое, вероятно, она подразумевала своими словами, до Кэйи так и не дошло. — Даже если бы не имел, и если бы у тебя просто был слишком длинный нос, мне было бы все равно. Тебе придется еще много раз вытворять нечто подобное. То, что ты услышал, — ее голос растворялся в холодном воздухе, и Кэйе приходилось поворачиваться к ней ухом, — держи в голове. Все, что ты услышишь про этот балаган, ты должен удержать и запомнить хлеще, чем помнишь имена нянек в приюте, горничных в поместье Рагнвидров и имена Крепуса и Вильгельмины. Помяни мое слово: «Дураки» еще о себе заявят. 

Она преувеличивала. Фредерика была старой подозрительной женщиной, которая в каждом будет видеть врага, об этом говорили все и все это знали. Ее мнительность всегда выступала камнем преткновения и часто начинала жаркую ругань между нею и магистром рыцарей. Чаще всего правда в их спорах оказывалась на стороне Варки. Фредерику при этом никто от службы не отстранял: ошибалась она все равно меньше, чем оказывалась права. 

Кэйа, когда они наконец-то расстались и ему больше не нужно было напрягать спину и втягивать живот, чтобы осанка не ломалась, подумал, что на сей раз она ошиблась. Ей не удалось взрастить в нём сомнение и искоренить наивность. 

Он медленно шел по городу и удивлялся его тишине, потому что не привык вслушиваться в нее, выступая обычным горожанином, задержавшимся где-то вне дома. Обычно это был рыцарь, а рыцарь смотрел на тишину по-другому. Тишина была материалом, с которым ему приходилось работать; сейчас тишина оказалась ему другом. 

Мало кто бродил по узким улочкам за домами, а потому когда прямо за углом промелькнул силуэт, Кэйа тут же напрягся. Шаги его стали тише, когда он понял, что силуэт в черном плаще остановился и, заозиравшись, прижался к стене. Он сделал то же. Их отделял один и тот же дом, расставив по разным углам. 

В свете дальнего фонаря мелькнуло лицо странника, и Кэйа замер. Хотя на том был плащ, а капюшон полностью закрывал голову, его волосы все же выбились из-под него, и он увидел кудрявую рыжую прядь, которая прыгала вслед за движением головы.

Внезапно ему на ум пришла идея, которая в моменте показалась если не гениальной, то крайне правильной, исходя из сложившихся и услышанных обстоятельств. Если Варка не был уверен в том, что увиденный ими юноша был сыном Крепуса, а Крепус, в свою очередь, знал его имя, то проверить все это будет не очень сложно. Кэйа проследовал за ним еще пару домов, выжидая нужный момент. Когда черный плащ снова остановился, Кэйа оказался отрезан от него, стоя на перекрестке и имея возможность наблюдать и в случае опасности исчезнуть в запутанных улицах. Стоявшяя рядом таверно легко скроет его голос за голосами своих посетителей. Он приложил руку к щеке раскрытой ладонью и тихо-тихо, мягко-мягко пропел его имя, и оно перемешалось с легким морозным ветром, от которого горло начинало колоть. 

— Дилюк?

Стена закрывала его полностью, но он, выглядывавший из-за угла, все равно вздрогнул и чуть не упал назад, когда плащ всколыхнулся, а его хозяин так же пугливо, как он сейчас стоял и прятался за каменной стеной, заозирался по сторонам. Он приподнял свой капюшон, чтобы лучше видеть, и Кэйа поймал в свете случайного окна его небольшой прямой нос и тонкие губы. Он отскочил от стены тут же, когда ему показалось, будто Дилюк заметил его. Этого не могло произойти, не могло в той же степени, в какой не могли сбыться зловещие предсказания Фредерики Гуннхильдр.

Кэйа тяжело и долго выдохнул. Он не понимал, почему его внезапно накрыли слабость и восторг одновременно и почему в руках он чувствовал дрожь. Ещё он не знал, что делать с информацией, которую только что приобрел, но решил оставить это на завтра, наивно полагая, что за короткий промежуток ночи, оставшийся ему на сон, ответ придет сам. 

Поднимаясь по лестнице, он не встретил Розарии и тихо, раздевшись и умывшись, лег и почти сразу заснул.