икар

Авантюрину не хочется – Авантюрину жизненно необходимо спросить «могу ли я тебе доверять?», но он молчит. Молчит и тянется, тянется и молчит, как увядающий цветок тянулся к солнцу, которое его иссушило.

Рацио тоже молчит, и глаза у него – золото, обманчивый металл, унёсший много жизней из-за жадности.

Авантюрин знает о золотой лихорадке столь же много, сколько он знает о жадности – вот его губы-мёд, вот его пальцы, крепкие и длинные, вот его кубики торса. Вот он сияет, будто бы за ним прожектор какой-нибудь, вот он обжигает, словно пальцы Авантюрина ледяные – то ли жаром обжигает, то ли холодом. Авантюрин почти чувствует, как тает воск между перьев, как разваливаются его крылья, на которых он поднялся слишком близко к солнцу – он, всегда привыкший доверять теням.

Тени молчат, но Рацио любит говорить – если его зацепить. Он становится ужасно многословным, восхитительно высокоморальным; Авантюрин демонстративно открывает окно и смеётся, что стало душно, когда губы доктора сжимаются в неодобрительную полоску.

Рацио говорит «это сарказм», но сарказм в свою строну то ли не распознаёт, то ли предпочитает игнорировать; то ли сам выбирает принимать за чистую монету все грязные фишки и дайсы Авантюрина. Авантюрин их отряхивает и суёт в карман, Авантюрин смеётся: почти как новые. Почти как я.

Рацио в такие моменты не смеётся.

В гильдии эрудитов в качестве платы за вступление отбирают чувство юмора? Авантюрин фыркает, а Рацио вместо ответа погружает пальцы в его бёдра так больно, что остаются следы – синеватые, без следов от ногтей. Всё, как ты любишь, Авантюрин двигается, без свидетелей, без доказательств, и Рацио недоверчиво хмыкает, зная: Авантюрину никогда не узнать, что он любит. Никогда не догадаться, что для доктора значит любовь, хотя ответ всегда лежал – и лежит – на поверхности.

Авантюрин утыкается лбом в плечо Рацио, когда кончает; Авантюрину нравится поза наездника и секс-игрушки, но никогда – поводки и ошейники. Рацио дёргает его за волосы, но не слишком больно, потому что боль Авантюрин тоже не любит (он не говорит, но об этом стоит догадаться, иначе вряд ли получиться подобраться к нему настолько близко). Рацио знает об Авантюрине тысячу ничего не значащих мелочей; бесполезные знания, которые никогда не пригодятся, но которые никак уже не вытравить.

Рацио любит Авантюрина так, как может и как умеет, а Авантюрин даже не знает, можно ли ему доверять – но как требовать доверия от того, кто едва ли верит самому себе?

– Уходишь, – Рацио констатирует факт. Голос у него ровный и безэмоциональный, в нём едва-едва проглядываются нотки усталости.

– А что? Хочешь, чтобы я уснул на твоём плече? А утром встанем, выпьем по чашечке кофе, сходим в душ, где ты снова меня выебешь? – смеётся Авантюрин, одеваясь перед зеркалом.

Бывший сигонийский раб правильно не доверяет Рацио, потому что доктор никогда не скажет ему правду: да, я бы хотел. Да, останься.

Рацио хочется встать и поцеловать его в голое плечо, но он усилием воли заставляет себя остаться на месте. Слишком рано. Для них всегда будет слишком рано.

Авантюрин уходит за час до рассвета, с иголочки, как будто и не было этой бессонной ночи; как будто нет в его жизни никакого Рацио.

Доктор чувствует, как плавится воск между перьями.

Как он падает.