Эола отворачивается от окна и принимается расстегивать рубашку: вызывающе-медленно, никуда не торопясь. Ей, в общем, и некуда — разведчики вернулись из похода только вчера, им положено несколько выходных, не омрачаемых подъемами на ежеутреннюю молитву за благополучие Мондштадта.
— Ты мстишь мне или красуешься передо мной? — спрашивает Розария, не трудясь придавать голосу лишних эмоций.
— Почему я не могу делать одновременно то и другое? — пожимает плечами Эола, спуская с них одежду. Розария следит, как обнажается ее белая шея, лопатки, поясница, как двигаются мускулы под исшрамованной кожей; спускает ноги с подоконника и в два неслышных шага оказывается позади.
— Я молилась за тебя, — говорит она, поймав ее ладонь и поднеся к губам.
— Лучше молись за себя, — советует Эола, шагнув назад, чтобы прижаться спиной к ее груди. — Сестра Розария пропала в Вольфендомском лесу — как это понимать?
— Столкнулась со своим маленьким братом, когда собирала волчьи крюки для лазарета, — отвечает Розария, коснувшись губами ее шеи. — Он наткнулся на раненого Вестника Бездны во время охоты.
— И я узнаю только сейчас? — хмурится Эола, едва не вырываясь из объятий. Пусть из рыцарской формы на ней сейчас только парадные брюки, а клинок драгоценного меча требует заточки — она готова выйти и разобраться с врагом лично, хоть голыми руками.
Но Розария не одобряет сверхурочную работу, поэтому останавливает этот порыв, положив вторую ладонь ей на живот.
— Капитан кавалерии уже его допросил, — объясняет. — А я осталась с волчьей стаей и славно проспала службу, вот сестры и подняли переполох.
— Так и быть, — принимает ее слова Эола, — месть, предназначенная тебе, достанется им.
Розария разворачивает ее, словно партнершу в танце, к себе лицом. Эола целует ее первой, вкладывая в прикосновение все то, что не могла сказать словами:
«Я скучала по тебе»
«Я беспокоилась за тебя»
Под ее руками черное монашеское платье спадает будто само собой. Розария сбрасывает и неудобные туфли, и шагает ближе, не боясь теперь случайно отдавить грязными подошвами фарфоровые ступни; крепче берет за талию.
Эола Лоуренс — она звучит, как ледяной родник, бьющий среди жестоких вершин Драконьего хребта, как закаленная сталь и перебор струн. Рядом с ней Розария кажется себе еще темнее, чем обычно — словно чужое сияние только ярче высвечивает мрачную пустоту в ее душе.
Это не пугает и не печалит — на самом деле, не отзывается никак. Звери тьмы нужны, чтобы защищать зверей света.
Розария разрывает поцелуй и снова ведет — танцовщица из нее так себе, но Эола все равно поддается. Два шага назад, плавный разворот — прохладный ветерок из окна скользит по голой коже, теплые пальцы рисуют круги по плечам. Розария садится на постель, Эола седлает ее колени и улыбается.
— Я научу тебя танцевать, — обещает она, наклоняясь за поцелуем, — и буду кружить, пока ты не умрёшь от изнеможения. Как тебе такой план?
Розария ласкает ее бедра, тягуче целует вместо ответа. Эола гладит ее по щекам, обводит ключицы, неспешно спускаясь к острой груди; на этот раз — отстраняется первой и заглядывает в глаза в ожидании.
— Разве ты не упадешь тогда вместе со мной? — спрашивает Розария.
Эола усмехается — довольно. Роняет ее на постель, нависая сверху, целомудренно касается губами лба.
— Упаду, — соглашается и не добавляет ни слова.
Розария справляется с застежкой брюк одной рукой, вторую устроив у Эолы на спине — и тут же, без промедлений и прелюдий, пробирается к чувствительному месту между ее ног, заставляет жарко вздохнуть от легчайшего прикосновения.
— Даже не разденешь меня? — спрашивает Эола, губами смазанно касается губ. Розария, хмыкнув, только смещает пальцы ниже. Эола закусывает губы, подается навстречу; Розария целует ее подбородок и шею и убирает руку, чтобы уронить Эолу рядом с собой.
— Раздену, — говорит, устроив бедро между ее колен. — Потом.
Целует впадинку ключиц и нежную кожу между грудей, дразнит соски широкими мазками языка, обводит пальцами ареолы — Эола тяжело дышит и тихо ругается, цепляется за ее спину; гладит по ногам, по предплечьям, поднимает голову за подбородок и отчаянно прижимается к губам.
Завести ее так же легко, как вывести из себя, и Розария улыбается в поцелуй, чувствуя, как чужая мелкая дрожь разжигает собственное возбуждение.
— Ты поплатишься за свои насмешки, — обещает ей Эола, целует в шею и — сконцентрировав Крио на кончиках пальцев, проводит ими по ее боку. Спускается ниже, к ягодицам и бедрам, выводит бессознательные линии — в их обжигающе-холодном переплетении Розарии чудится родовой герб Лоуренсов, словно метка загорающийся теперь на ее коже.
— У сестер-монахинь лучше получается вынимать из меня раскаяние, — делится она, нежась в прикосновениях; зарывается ладонью в светлые голубые волосы.
— Оно тебя не спасет, — выдыхает Эола в изгиб ее плеча, потирается об нее грудью. Ледяные пальцы смещаются на внутреннюю сторону бедра, чертят новые узоры, поцелуи спускаются ниже, и стоит только подумать — как Эола снова опрокидывает ее на спину, разводит колени в стороны и наклоняет голову.
— Кричи, — требует она, и берет Розарию одновременно холодом своих рук и жаром своего языка. Двигается медленно и мягко, в противовес себе свободной рукой почти до боли стиснув ее колено, выдавая этим жестом истинную силу своих чувств.
Как тут не подчиниться?
Розария стонет — тихо, затем все громче и громче, с каждым новым разом постепенно входя во вкус. Словно, чем свободнее ее голос, тем свободнее удовольствие растекается по телу. Розария до боли сжимает собственную грудь, вцепляется Эоле в плечо и подается ей навстречу, позволяя довести себя до хриплого, но все-таки крика. Она вытягивается, закинув голову, вскидывается из последних сил — и кричит, и голос ее дрожит, как и тело.
Сквозь шум в голове Розария чувствует мягкий поцелуй чуть выше колена, чувствует, как Эола сплетает с ней пальцы и слабо пожимает их в ответ. Тянет ее к себе, забрасывает ногу на поясницу и глубоко целует, не давая себе отдышаться.
— Если такова твоя месть, — говорит она, обвив руками ее плечи, — я готова стать твоей кровной врагиней.
— Еще немного, и ты действительно ей станешь.
Эола целует ее в щеку, собирается ускользнуть из объятий, но Розария не позволяет — придерживает, чтобы стащить наконец с нее брюки и уронить их на пол, тут же вновь скользнуть к ней пальцами — больше дразня, чем лаская по-настоящему.
Эола всхлипывает, но тут же сводит брови; шире расставляет ноги, стараясь уловить каждое крошечное прикосновение, урвать себе еще чуть больше удовольствия. Розария смотрит, держит ее руку в своей и жестоко медлит.
— Чего ты ждешь? — вконец не выдерживает Эола; разочарованно стонет громче, когда движение замедляется ещё сильнее, и едва не падает вперед.
— Я подумала, что не только у тебя есть повод для мести в эту ночь, — говорит Розария, удлинив траекторию мягких поглаживаний.
— Я заставлю тебя… пожалеть об этой мысли, — Эола закидывает голову наверх. — Чего ты хочешь?
— Того же, чего желает любая добросовестная монахиня. Покаяния.
— В чем?
— В том, что чуть не погибла в своем походе, предав этим безрассудством не только Мондштадт и Барбатоса, но и меня.
— Откуда ты…
— Я ведь упомянула, что помогала в лазарете.
Эола со стоном ругается, едва держа себя над ней. Упрямая — они обе.
— Так было нужно… я защищала своих людей.
— Я жду.
— Каждый, кто ранил меня, получил по заслугам.
— Одно слово.
— Ты невыносима.
Розария гладит ее по спине и смотрит в глаза — нет ничего честнее нежности, пусть даже молчаливой. Эола жмурится, не вынеся ее взгляда, и на выдохе, на грани вскрика сдается:
— Прости!
Розария милосердно ускоряет движение, и это подстегивает ее: прости меня, прости, прости — голос рассыпается на стоны, и Розария ловит их поцелуями, больше не останавливаясь. Чувствует, как сокращаются мышцы под ее рукой, как сжимаются крепко сцепленные пальцы, когда горячая волна прокатывается под кожей — отстраняется от поцелуя, позволяя последнему возгласу улететь с ветром, и шепчет ему в ответ: прощаю. Пока ты жива — прощаю.