Все свитера Сугуру бьют Сатору током, электроприборы упорно не хотят подчиняться кому-то чужому, а важные мелочи выскальзывают из рук и по углам их найти самому никогда не выходит. Кажется, всё в жизни Сугуру противится и отталкивает его, кроме самого Сугуру.
Хорошо, что этот коварный план не срабатывает, и Сатору всё равно влезает в колючие рукава, по пять раз на дню шипит и отдёргивает руки от тостера, кофеварки и зарядок, покупает всё новые и новые заколки и пуговицы, чтобы пришить заместо отлетевших. А потом целует своего любимого человека первым делом с утра.
За семь лет все клетки тела проходят полную замену, так что можно с уверенностью заявить, что ни одна частичка Сатору не помнит жизни без Сугуру. Ему чрезвычайно нравится эта мысль, идея любви, намертво прикипевшей и сгладившей все его внутренние пустоты и полости.
Быть может, если в полости есть любовь, то это и не полость вовсе, а хранилище бесконечного смысла. Ящик Пандоры, куда попрятались все уязвимости до единой, рог изобилия с чёртиками, которых не доверишь первому встречному. Это всё теперь твоё — забирай.
Он так усердно пытается представить сейчас жизнь без Сугуру, что успевает расстроиться с утра пораньше, хотя представить ничего толком не выходит. Выходит только окунуться в воспоминания как в прорубь — мысли встают на место, выстраиваются ровным рядом домино.
Так вышло, что они начали встречаться в студенчестве, когда Сатору ещё не отчислился с мучительного юрфака, а Сугуру пока что не определился, куда обратиться со своими моральными устоями.
Они с Сугуру никогда не играли по правилам, и первые костяшки домино встают ребром, встают поперёк метафорического горла.
Когда Сатору впервые видит его, то сразу отмечает про себя: красивый. Тут не слукавить и не соврать, тем более, Сугуру сам знает, что красив.
Но это была любовь не с первого взгляда, и уж точно не со второго. Сначала Сатору упустил, как задерживается на парах взглядом на студенте через ряд от себя, и на том, как тот то кусает кончик ручки, то играется с украшениями в губах. Потом они столкнулись взглядами, и Сугуру своего не отвёл — посмотрел прямо, чему-то улыбнулся, и продолжил писать конспект.
Жар приливает к щекам моментально, но, к счастью, больше Сугуру на него в тот день не смотрит. Вместо этого он начинает Сатору… задирать?
Нет, это не могло быть странным флиртом? Сугуру точно над ним насмехался? Все эти язвительные комментарии ненароком про его стильные решения и любовь к смешным футболкам. Не оскорбиться сложно. Сатору не лезет за словом в карман и, кажется, покушается на святое, выразив своё честное мнение о ротации водолазок в гардеробе Сугуру.
Сатору нравятся эти перепалки, немного нравится Сугуру, у которого краснеют кончики ушей от подколов, что быстро становятся безобидными. Потому что Сатору здесь не для ссор по пустякам. Он здесь, чтобы выучиться. Завести пару друзей, если повезёт.
Сугуру не такой уж и гадкий, если честно. В его словах сложно видеть серьёзную попытку задеть, и очень здорово, что здесь они с Сатору сходятся. Очень жаль, что в этих подшучиваниях не удаётся перестать видеть флирт.
Сатору об этом и спрашивает, когда балансировать на грани между «может, тебе помочь гардероб обновить?» и «может, тебе помочь раздеться?» становится слишком сложно.
— Скажи честно, ты со мной так флиртуешь?
Сугуру Гето хмурится, когда отвечает, оставляя в пространстве висеть отголосок-отпечаток фразы:
— Ну да.
Сугуру вызывал и вызывает много чувств. Чтобы завестись с пол оборота хватает взгляда, ненароком брошенной шутки, за которую можно зацепиться — или репейником, или утопающим, тут как ситуация ляжет, на ребро или плашмя.
Подростковые чувства непослушны, как колёсико тележки из супермаркета, которое так и норовит занести тебя в стеллаж слева. Шаг вбок — и ты уже слишком увяз в чужой харизме, чтобы выбраться без потерь. Это чувство Сатору не тревожит — пока что. Ещё один шаг вбок — и ты ходишь на свидания, как будто и не планировал никогда найти в Сугуру друга.
— Когда ты так целуешь, у меня всё внутри прыгает. Это какие-то незаконные трюки, тебе так не кажется? — Сатору даются случайные признания легче и легче с каждым разом.
Идеальная схема, идеальная пара — немного подразниться, мол, что это мы такое незаконное творим на юрфаке? — немного влюблённой откровенности. У меня никогда такого не было, ты пробираешь до мурашек.
— А если сделаю так? — И у Сатору искры танцуют по позвоночнику, импульс бежит по рукам, которые никак не могут перестать искать опоры в спине Сугуру.
Уже тогда он головокружительно смеялся и был ехидной язвой с большими мечтами. Ещё не полноценный ящик Пандоры, а ювелирная коробочка. Не рого изобилия, а маленькие рожки, не успевшие окостенеть.
У Сугуру есть какая-то волшебная аура — рядом с ним всё чувствуется иначе. После свиданий или посиделок в комнате общежития, как только Сатору выходил на улицу, чтобы направиться домой — а это случалось обычно поздно, утомительные мысли опять заполняли собой всё его существо, уходить хотелось всё меньше.
Вот тёмной тушью тянутся голые ветки, вот чахнет и дрожит свет фонаря, который по слухам никак не могут починить уже лет десять. Вот кто-то юркает под машину на обочине — студенты подкармливают бродячих кошек, и те часто мелькают у общежитий. Сатору дышит полной грудью, пялится безответно в тёмное небо, впитывает в себя весь мир, — и всё равно хочет вернуться в тесную комнату с одноместной кроватью, к Сугуру Гето, студенту юрфака, который в свободное время играет Сатору на гитаре и смотрит документальные фильмы про тропики и глобальное потепление.
Их история обрастает слоями, обрастает костями, доминошными костяшками на рёбрах, которых по количеству хватило бы на доисторическое чудовище, плезиозавра, кракена, или, может, армию минотавров. Это монстр, вобравший в себя тысячи ребёр и километры чувств, годы будущих планов.
Ведь одним вечером Сугуру размышляет о том, куда они могли бы переехать, и, заметив на лице Сатору удивление, уточняет: «Если ты, конечно, хочешь быть вместе и после выпуска».
Сатору хочет.
Очень хочет.
У Сатору от одной мысли всё внутри сжимается и разжимается, давит на уши, как на глубине тысячи чувств.
Эти кропотливо выстроенные между ними ряды рёбер рушатся также стремительно, как они начинали выстраиваться. Сугуру начинает уделять учёбе больше времени после отчисления Сатору, и они видятся только пару раз в неделю.
Момент расставания Сатору помнит в красках — рыжее закатное солнце заливает комнату, у прикроватной тумбы брошена тёмная рабочая форма Сатору. Он спешил к Сугуру сразу после конца своей смены.
Сугуру тогда сосредоточенно свёл брови, будто пытался подглядеть в шпаргалку, и очень долго объяснял, насколько ему важно стать юристом. Подводя итог, сказал, что Сатору его сильно отвлекает, и он не знает, как справляться и с чувствами такого рода, и с учёбой, сессией, факультативами.
Когда Сатору это слушал и отстранённо рассматривал постеры, которые по стенам они клеили вместе, что-то внутри него мучительно тлело.
В пустой живот тогда падает камень невероятной тяжести, а как всем известно, чем тяжелее объект, тем сильнее его сила притяжения. Этот камень пытается притянуть к себе все его органы, как крохотная и кровожадная чёрная дыра.
Позвоночнику хочется скрутиться в спираль, как молодому побегу папоротника, и Сатору пытается подавить в себе этот импульс изо всех сил. Когда, наконец, выходит поднять взгляд, Сугуру выглядит… побитым. Будто ему этот разговор также мучителен.
— Знаешь, я правда тебя люблю.
Самое ужасное, что можно сказать своему бывшему после расставания.
Теперь Сатору злится, и злится сильно, но толку от этого нет никакого, конечно. Никакого толку нет от злости на Сугуру за укол на прощание, никакого толку в том, чтобы лететь вниз по лестнице и пропускать по две-три ступеньки, рискуя свернуть шею. Совсем никакого толку в том, чтобы не удалять контакт Сугуру — их ситуация не подразумевает продолжения общения точно.
Домино упали друг за другом совсем незаметно, их было не слышно за стуком сердца в два раза быстрее обычного. Кости обезличенно лежат — по-правильному, не ребром и не ключицей, и смысла в этой партии нет. Ни выигравших, ни проигравших, только два сердца в разных концах огромного города.
Первые месяца Сатору бродит совсем потерянный.
Сначала специально крутится у универа, надеясь пересечься и уверенно пройти мимо, как если бы это была кошмарная случайность, и ему видеть Сугуру не хочется. Потом избегает мест, где они могут встретиться, как чумы. Спасает с места проишествия свою шкуру, зубы, когти. Рёбра.
Однажды, ему мерещится Сугуру в метро, и его сердце пропускает удар. Долю секунды занимает, чтобы понять, что это не он вовсе, — длина волос другая, уши не проколоты, да и держит себя человек совсем иначе.
Сатору уверен, что умирает, не может никак перестать прокручивать их взаимодействия и представлять другие исходы. Мучает тысяча вопросов:
«Интересно, что бы вышло, если бы я написал ему после выпуска?»
«А он по мне скучает хоть немного?»
и
«Неужели так будет чувствоваться каждое расставание?»
Ответ Сатору получает опытным путём, причём только на последний из вопросов, — нет, совсем нет. Ни одно из расставаний не переживалось потом также остро. Может, потому что больше ни у кого не вышло стать ему настолько близким.
Так он и ходит много лет, даже забыв почти про камень в пустом животе, пока не ловит имя Сугуру в какой-то газете и не проваливается в чёрные дыры воспоминаний.
Чёрные дыры очень заманчивы издалека, кожа зудит желанием попасть в парадокс. Да вот только в парадоксе не расставание и боль, а хорошие моменты, уже оставшиеся в прошлом. Совсем безвозвратно и безнадёжно.
Спустя столько лет Сатору, конечно, уже не скучает, или хочет думать, что не скучает.
И, справедливости ради, Сугуру в итоге стал не просто юристом, а юристом по экологическому праву и активистом, светится в новостях. Холост и ужасно привлекателен, даже без своего пирсинга — остались только туннели, чаще прикрытые распущенными волосами.
Когда Сатору видит в списке приглашений на показ новой коллекции одного конкретного эко-активиста, он убеждает себя, что справится с этой встречей, потому что он — эмоционально зрелый человек. Эмоционально зрелый человек, у которого сосёт под ложечкой от воспоминаний о своей первой любви. Сосёт под ножиком, ржавой пилой и десертной вилкой.
Всем неслучившимся.
Приходит на мероприятие, Сугуру, что очень иронично, в водолазке, и даже не замечает Сатору, подходящего к зданию.
Он представлял их встречу тысячи раз, но вместо насмешки или даже простого и искреннего, а оттого и опасного «я скучал», он задаёт вопрос. Этот вопрос катится по асфальту смехом отскочившей пуговицы, замирает волнением на кончиках пальцев, рождается в солнечном сплетении. Хотя ничего солнечного в этой встрече нет.
Только шелковистые сумерки, ровный и тусклый свет фонаря, землистый запах только что сбежавшего с места происшествия дождя.
— Ты теперь куришь? — В голосе Сатору сквозит удивление, будто они не виделись несколько дней, а не десять долгих лет.
Сугуру, в свою очередь, удивляется так, будто тлеющая в его руке сигарета — просто аксессуар, а не осознанный выбор. Он смотрит на Сатору прямо и уверенно, но взгляд никак не выходит считать.
Что же мешает? Может, десять лет порознь, или скудное освещение? Может, тот факт, что у Сатору всё плывёт перед глазами, и он зря храбрится?
У Сатору всё плывёт и качается — раз, два, три. Волнение замирать после счёта не торопится, и Сатору продолжает считать про себя: раз, два, три.
Раз — пульсирующая жажда просыпается в затылке, когда Сугуру знакомым жестом заправляет прядь волос за ухо, и совсем незнакомым — стряхивает пепел. Отшлифованное движение большого пальца, которое не превращается в щелчок, превращается в тлеющие воспоминания.
Сколько времени выкроил Сугуру, чтобы выучить и обтесать новые жесты, новую рутину без одного человека?
Два — дрожит свет одного из фонарей. Такое у них когда-то было, да точно. Раз, два. Свет уступает сумрачному шёлку, будто мир скрывается за взмахом длинных ресниц. Вокруг не видно ни одной кошки — Сатору вязнет, тонет в прошлом. Не плывёт, а стремительно оказывается под новой волной, без возможности сделать вдох.
Сугуру не смотрит на него, и что-то говорит, потому что его губы двигаются. Но звука не слышно сквозь толщу воды, пока Сугуру не зовёт его.
— Сатору?
Три — тон его голоса. Такая же мягкость, которая не просачивалась в другие имена — раньше. Сатору не знает, как обстоит с этим дело сейчас, и научился ли Сугуру кого-то также бережно звать.
Раз, два, три.
После этого мир, наконец-то, замирает. Не качается, не пляшет солнечными зайчиками или трясущимися руками. И, кажется, даже наступает тишина.
— Я в порядке.
Голос Сатору твёрд и ровен. Также твёрд, как и всегда, когда он врёт.
Сугуру ему, конечно, не верит.
Много воды утекло, много воды осталось, и сдерживать её совсем невозможно — честность скользит со внутренней стороны ребёр, обнимает каждую полость, поднимается по глотке и щекочет корень языка рвотным рефлексом:
— Я скучал.
Раньше уязвимость не оставляла такого послевкусия, не застревала между зубов, не пыталась слепить вместе челюсти смолой и слюной.
— Я тоже, — Сугуру выдыхает с облегчением. Сатору хочется рассмеяться: да, не держи больше небо, я возьму на себя ответственность за эту слабину, за этот диалог. Сугуру продолжает. — Очень скучал. И долгое время совсем не знал как привыкнуть, что кого-то такого важного нет рядом. Не знал, как без тебя жить.
— Но ты же научился.
Раз, два, три. На грудную клетку давит сердце незажившей в нём обидой.
— Да. Но вышло хуже, чем было с тобой.
Что это? Это приглашение к действию, намёк, признание, пощёчина, слабость?
Это — прерванный рабочим звонком разговор, встреча после показа, два часа в кофейне до самого закрытия.
— Сатору, я сильно опоздал с этим, но, — Сатору хочет сказать «нет». Хочет сказать «не сейчас». — извини.
Всё первое время возобновлённого общения, похоже на шторм. На штурм уязвимости Сатору, которая спустя десять лет, осталась спрятанной в одном человеке. Никому не удавалось найти.
Этот шторм накрывает волнами — тревогой. Когда Сугуру опять извиняется или поднимает тему болезненности того расставания — не то показать, да, мне тоже было плохо без тебя, без нас, не то опять извиниться, — Сатору опускается на невыносимую глубину.
Сколько чувств нужно для такой глубины?
Сатору подводит слух, когда его захлёстывают эти волны, подводит память на даты. Они видятся уже две недели. Два года и две недели, если не считать перерыва. Они легко вспомнили прошлые взаимодействия, встряли в пару споров о вкусах на кино, целовались в пустом офисе.
Мышечная память на Сугуру срабатывает шустро, и это стыдно. Стыдно находить то же удовольствие в том, чтобы запустить свои руки в его волосы, стыдно просить его чаще носить галстуки, чтобы наматывать их на кулак тянуть, тянуть, тянуть.
Стыд уходит, когда Сугуру вжимается в него, и Сатору чувствует, что он также возбуждён.
Он знает, что это, наверное, глупо. Всё, что у них с Сугуру происходит — досадная глупость, дань хорошим воспоминаниям? Есть ли в этой глупости намерение создать новые?
— Ты снял пирсинг.
— Работа обязует, — Сугуру ведёт плечом, и Сатору тоже ведёт после следующей фразы, — лицо больше не прокалываю.
Между ними — десять лет, тонна подтекста, совсем не истончившаяся со временем. Сатору чувствует привкус приглашения, который никак не выходит распробовать. Никак не выходит понять, чего Сугуру хочет от него сейчас, когда ему не мешает учёба и сессия, не мешает избегание чувств.
Может, они и вправду эмоционально зрелые люди, оставившее прошлое в прошлом после сотни извинений и заполнения белых пятен на этой странной карте их жизней. Эмоционально зрелые люди, которым просто нравится друг с другом целоваться. Эмоционально зрелые бывшие, которые просто хотят проводить вместе почти всё свободное время.
— А что прокалываешь?
И в ответ на это Сугуру совершенно по-блядски улыбается.
И в ответ на это Сугуру ненавязчиво и невинно предлагает показать, — кто такой Сатору, чтобы отказаться?
Он чувствует себя так, будто вляпывается во что-то очень опасное, когда они уже приезжают к Сугуру домой. В первую очередь потому, что целуются они в темноте, и есть серьёзный риск наткнуться на что-то скользкое, или липкое, или острое. Это серьёзная ситуация, потому что однажды Сугуру угодил в травматологическое отделение с вывихом плеча — немного промазал мимо кровати.
Сатору учится на ошибках, особенно на тех, которые допустил не сам.
— Сугуру. Сугуру. Нам лучше включить свет. Блять, а если мы в темноте на нож упадём. Или подскользнёмся. Сугуру!
Во вторую очередь можно считать, что Сатору вляпался во что-то опасное потому, что Сугуру совсем не интересует идея отрываться от его шеи, и стоны подавлять выходит через раз.
Свет Сугуру всё же включает — светильник на прикроватной тумбе, и Сатору слишком волнуется, чтобы выразить связно хоть одну мысль, которая должна у него быть. Вроде: «Вау, у тебя такая классная комната. Очень отличается от той в общаге.» Или хотя бы: «Спасибо!»
Нет, Сатору нервничает всё сильнее. Стесняется обозначить своё волнение, но делает это всё равно:
— Знаешь, вот любопытно будет сравнить со студенческими годами, да? Я тогда, кажется, почти не волновался, а сейчас, смотри-ка! Правда, очень интересно будет.
Сугуру, в свою очередь, не впечатляется. Должно быть, помнит, каким болтливым Сатору становится от нервов, как и помнит все действенные способы его заткнуть.
Он широко ведёт ладонью от основания шеи и вниз по его позвоночнику, Сатору млеет под этими прикосновениями и немного дрожит — не как осиновый лист, а как побег бамбука, или, может, фасоли. Вздрагивает крупно, когда Сугуру кусает в основание шеи.
— Мне сто лет шею сзади не кусали, я думал, что уже совсем потерял чувствительность. Здорово, что нет! Да, очень здорово. А чем мы с тобой сегодня собираемся заниматься? Мне сейчас всё очень нравится, просто хотелось бы знать в какую сторону это развивается.
Сугуру вместо ответа мычит, а потом легко пересчитывает поцелуями позвонки, и это похоже больше на восхождение по горному хребту, чем на прелюдию. Дыхание спирает, а голова кружится от резких перепадов высот.
То, что у них происходит, больше похоже на ещё одно ребро в горной грудной клетке, чем на невинное «хочешь, покажу что у меня нового?».
В Сугуру нет ничего невинного сейчас. Сугуру — тот самый рог изобилия, в котором чёртиков больше, чем омута. Сугуру — змей искуситель, и кусающий тоже.
Когда он оставляет второй укус, уже на ягодице, Сатору крупно колотит от сдерживаемого возбуждения, дрожь разбегается мурашками-будоражками от плечей и к самым бёдрам.
Он находит в себе силы перевернуться на спину, и притянуть Сугуру в поцелуй, правда, ну сколько можно? Тусклый свет любовно вырисовывает фигуру Сугуру, бликует на двух штангах в сосках и на вороновой мгле, спускающейся на плечи.
Несмотря на то, что Сатору всегда с пол-оборота вспыхивал, как спичка, этот вид делает с ним что-то совершенно новое. Хотел, чтобы тебя заткнули? Вот, держи.
Смотри на выточенное тело, пока в животе что-то туго и стремительно скручивается, как опалённый волос. Юношеская угловатость сточилась временным прибоем, как чем-то неизменно морским. Остался только Сугуру — такой же красивый, также угадывающийся в походке и осанке.
Когда рука Сатору спускается ниже, он обнаруживает ещё два пирсинга — проколы уздечки. Сглатывает, и мысленно обещает себе, что в следующий раз обязательно с их помощью проверит чувствительность в других местах тоже.
После этого думать становится гораздо сложнее, в памяти отпечатываются прикосновения рук и сбитое дыхание, признания вперемешку с пошлостями. Сугуру касается Сатору, и оказывается, что он изголодался по этим прикосновениям. Что ни с кого больше так не вело, так не сжималось внутри, так не хотелось стать ещё ближе, чем стоны на ухо и укус в плечо, когда Сугуру, наконец, начинает двигать рукой.
— Ты такой красивый, Сатору, невероятно красивый. Хочется ласкать твою кожу и целовать каждый миллиметр, ты не представляешь даже, что делаешь со мной.
Блять.
Рельеф спины Сугуру выходит изучить подушечками пальцев, и Сатору намерен уделить ей больше внимания в следующий раз. В следующий раз Сатору намерен отсосать ему — от одной мысли рот наполняется слюной. В следующий раз Сатору намерен оставить пару засосов на видных местах.
Намерений много, и все они опасны. Немерено этих намерений, немерено желаний.
Сатору жадный до внимания, жадный до Сугуру — во многих смыслах. Его смеха, его укусов, его внимания.
Ведь с ним всегда было проще — проще строить мысленные планы на следующие разы, проще искренне смеяться, инициировать встречи, проще говорить. Проще попробовать опять, когда они повзрослевшие, дурные в меру, а не в край, когда нет ни одной причины не. Проще принимать извинения — старые раны уже почти не ноют.
В один из дней они лениво целуются, разморенные и укачанные летним маревом. Укачанные безобидным прибоем, который больше не захлёстывает, не топит.
К Сугуру тянется всё, включая Сатору, харизма никуда не делась. Лето любит его плечи мягкими солнечными лучами, любит его скулы бледными веснушками, любит его икры травинками и цветочными головами, не глядящими исподлобья с укором, а кивающими чему-то своему.
Сугуру вдруг матерится и роняет голову в ладони:
— Сатору, я тебя опять люблю.
Сатору, конечно, тоже любит Сугуру. Любит невесомым шмелиным жужжанием, надрывом во вселенской материи, сингулярностью своей, может, всей жизни, и конечной станцией принятия, после которой ничего уже нет и не будет.
Но, вместо того, чтобы ответить что-то внятное, Сатору вязнет в контексте и спрашивает совсем уж глупо, запутавшись мыслями в сплетениях небесных планов:
— Как друга?
— Как друга, как парня, как глупое домашнее животное и семейную реликвию. Как религию или хтоническую сущность размером с солнце.
Отдел небесного планирования заливисто хохочет над такой трагедией, как два неуклюжих влюблённых, заочно знающих, что готовы ради друг друга на многое.
Конечно, Сатору бы слукавил, если бы сказал, что понятия не имел, что они двигались к этому семимильными шагами с первого же спора на том показе. Конечно, Сатору был уверен, что эта ситуация неизбежна, как цунами, как смерть, как судьба. Как вообще можно допустить, что он встретит свою первую и единственную любовь, и просто пройдёт мимо?
Внутри что-то неприятно ворочается через несколько месяцев после этого разговора, когда Сугуру решает опять вспомнить ошибки прошлого:
— У тебя никогда не возникало ужасного желания просто… съебаться куда-нибудь подальше?
— От кого?
— От себя. От тебя. Я начинаю вспоминать, почему мы разошлись в колледже, и это меня пугает. Я ничего настолько огромного не чувствовал уже много лет, ни к экологии, на которую я тогда тебя променял, ни к другому человеку. Опять уходить я и не думаю, просто совсем не знаю, что делать и куда расположить это чувство, если честно.
Такие разговоры Сатору не нравятся, потому что он фоновой тревоге, что Сугуру опять куда-то сбежит, старался не потакать и в себе такие мысли глушить. Поэтому сначала он успокаивает себя: дыши. Дыши.
Если бы Сугуру хотел поддаться этому желанию, то разговора бы сейчас не было. Ошибки прошлого давно в прошлом, ушли в землю перегноем, ушли в горы изгнанниками, оставляя позади лишь ряд домино, которые больше не должны упасть.
Сатору осторожно отвечает, чувствуя мазок гребня волны по основанию шеи — не катастрофически большого гребня, не топящего.
— Я чувствую то же самое. Ты для меня особенный во многих смыслах, и моя любовь к тебе тоже. Это пугает, но я также бесконечно рад опять быть рядом. Думаю, это просто что-то, чему надо дать в себе сосуществовать, а не пытаться понять откуда и почему так сильно.
— У меня проблемы с принятием чего-то, если я не знаю откуда и почему, ты же знаешь. Да и профессиональная деятельность располагает собирать максимально полную информацию. Но ты прав, у нас с тобой что-то совершенно особенное.
Тогда они на этом и сошлись, и, спустя семь лет, вопреки нецелованности Сугуру с утра пораньше, вопреки ударам тока и ожогам, вопреки исколотым иголками пальцам, Сатору его продолжает любить. Потому что Сугуру, наконец, решил остаться рядом.
Поэтому Сатору готовит завтраки с переменным успехом подгорелости, позволяет Сугуру забрать себя с работы, и вообще всеми силами старается побольше получить этой любовной накипи, бесстыдно флиртует при каждом удобном случае.
— Смотри, как у меня от тебя сердце заходится.
Он прижимает к груди ладонь Сугуру и впитывает его сосредоточенность, то, как он ловит сердцебиение подушечками пальцев. Смотри, я хочу тебя любить всю жизнь.
— У тебя же аритмия. Давай лучше попробуем… вот так.
Пальцы Сатору ложатся на сердце Сугуру, будто только там они и должны находиться. Ровное сердцебиение толкается в правую руку, и чтобы подшутить над Сугуру, сначала приходится сглотнуть.
— Оно у тебя совсем мерно стучит.
— Потому что с тобой мне спокойно. Безопасно. Потому что я люблю тебя так.
Тогда они на особенности и сошлись, и, спустя семь лет, вопреки разным ритмам сердцебиения, вопреки регулярному пополнению аптечки, вопреки рухнувшим карточным домикам и башням Дженги — но не домино.
Потому что Сугуру решает, наконец, любить его, вопреки страхам и непониманию природы своих чувств.
Как же они беспречинно и опрометчиво стали друг для друга всем, и как же много пришлось для этого пройти и отшагать по ненужным и вертлявым тропам — просто сказка. Запутанная и странная, как лихорадочный сон.
Неизбежный и стремительный разрыв в ретроспективе ощущается пятиминутным перерывом в карьере, которую ведёшь с начала времён. Время заварить растворимый кофе, поскитаться по комнате с чувством, что что-то не так, а потом с облегчением вернуться к своему делу, своей любви.
Выстраивать лестницу в небо из рёбер, будучи уверенным — не рухнет. Любовь как активное действие и выбор, а не состояние.
Просто Сатору любит.
И любит.
И любит.
И Сугуру просто любит его в ответ.