Говорят, лучшая защита — это нападение. Ну да, если дело касается целостности собственной психики, потом оно (это решение) кажется более гуманным, чем всё то, что мы можем и могли сделать: будь то побег из дома, целенаправленно-показательно устраиваемые истерики и депрессия, из которой выйти гораздо сложнее, чем попытаться быть тем, кем не являешься.
Я никогда не была Сэм Уитвики. Если не физически, то, по крайней мере, психически.
Сэм Уитвики, которая жила шестнадцать-семнадцать лет до этого момента. У которой была самая обычная жизнь школьницы в самой обычной школе где-то на простое Невады, которую так любили создатели этого мира.
Причём из мира в мир, из отражения в отражение история имела свойство пересекаться с пылью дорог и тем, как история умудрялась мастерски маскироваться, прячась под пылью местного ландшафта.
Из мира в мир, из грани в грань…
Я не хотела быть пылью и не хотела быть ширмой Уитвики, что существовала для каждой грани истории.
Я не хотела быть Сэм Уитвики.
…я его ненавидела.
Я не хотела быть чьей-то дочерью, сыном или кем-то ещё.
…почему именно я!
Не хотела жить.
Собственно собой я быть тоже не хотела. Особенно собой, которая была заключена в теле семнадцатилетней или…
«А сколько вообще Сэму лет? Реальных лет, а не того, что крутилось в моей памяти, которой не было доверия».
…девочки.
Я хотела свободы.
Свобода улетала от меня, маяча на горизонте в алых красках заката, с каждым часом теряясь за крышами домов частного сектора. Как и я пролетала над этим воздушным, окрылённая чувством пьянящей эйфории — как фанера над Парижем — когда тебе никто не указ, ты гол как липка, но ты свободен, как ветер...
— Сэм!
Гр-р…
— У нас с Мамой, и тобой, намечается серьёзный разговор.
Ненавижу! Оставьте меня в покое, прогоните, скажите, что я, чёрт возьми, не ваша дочь. На крайний случай отдайте в психушку. Прокляните…
Скажите-чёрт-возьми-что-я-не-ваша-дочь…
Но семья Уитвики была непреклонна и будто бы не замечала того, что их Сэм больше нет.
…что-я-не-я-свободна…
И упорно считала, что у их ребёнка пубертат и прочая хрень, не имеющая ко мне никакого отношения, чего только стоило предположение о «неразделённой любви», «беременности» и О-Хаосе, помилуй, изнасиловании и параде из пожарки, полиции и прочей херни, из-за которой Рону пришлось заплатить немалую сумму за ложный вызов.
Сама виновата!
Я тут непричём.
А всё из-за какой-то тарелки хлопьев с молоком и двухчасового приступа рвоты и моего коматозного пребывания здесь с неделю.
До тарелки хлопьев.
Сама-виновата…
Считают, что это пройдёт.
Не хочу. Не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу не…
Не хочу врать.
— Сэм, ты меня слышишь? — А у меня есть выбор?
Но вместо ответа, тяжело вздохнув в последний раз, смотрю в побеленный потолок комнаты несчастного ребёнка, в которой мне не повезло проснуться, отзываюсь на голос Рона не своим голосом:
— Иду я, иду.
Как же я это всё ненавижу.