иногда ричи кажется, вот-вот откроется дверь.
ключ громко провернется в замке. свет из холла разрежет синий мрак.
и шаги. едва слышные по мягкому ковру, но оглушительные — для него.
у него никогда не было такого раньше. травма решила следовать по пятам, запретила оставить все на берегу и отвернуться.
в самый первый раз ему кажется, он умирает от разрыва сердца, а после часами боится сдвинуться с места. колени разъезжаются, под ребрами колет так больно.
а у друзей испуганные лица, совсем чужие лица.
он напивается в первую же неделю.
и искаженное лицо брата в тот вечер не забудет никогда.
ричи долго просит прощения, отдавшись унижению, не может перестать.
к утру вымотанный и серый коннор не способен ни на утешения, ни на одну из своих обычных шуток. коннор всегда во всем находил что-то хорошее, но сегодня нет.
и ричард не помнит, что наговорил ему за ночь и в чем успел признаться.
коннор кое-как заталкивает его спать. глотая от переутомления гласные, говорит устало, "все пройдет."
воспаляет паутину, вырезанную на теле. ничего никогда не проходит.
ричи его ненавидит за это иногда, бранит про себя. не только за это. за все. но почти сразу прощает.
он держится. некоторое время.
превратив побег в искусство, избегает страхов и мыслей, спешно убрав все так глубоко.
и становится легче и веселее. но все же это обман, в который он верит.
ночами ричи выходит из своей каюты, ступая так тихо, как только может. садится прямо на палубе и остекленевшим взглядом провожает заходящие созвездия, сжимает побелевшее запястье до боли и вдыхает ледяной морской воздух. порой с ним сидит безымянный корабельный кот, коего любезная мисс трейси упорно зовет бандитом.
в памяти еще свежа боль унижения, когда он готов был ползать у брата в коленях, лишь бы тот дал вина.
"не смей."
"правда, иди спать. просто. иди, кон."
все равно слишком холодно тонуть, да еще и в такую ночь, когда каждую звездочку над головой, кажется, можно достать рукой. такие они близкие и пронзительно яркие.
днем шел первый снег, и искалеченная нога брата от него привычно ныла, и ничего не могло ему помочь. и ричи бы сказал, что первый снег — достаточная причина, чтобы не умирать сегодня. нельзя затмевать такое событие. коннор не поймет, сколько бы ричард ни объяснял.
и он слишком устал, чтобы хотеть умереть. это, может, страшнее, но.
но этого ричард брату не говорит. только отходит от борта подальше, театрально поднимает вверх руки и устало вздыхает.
"я честно не буду."
"ни сегодня, ни завтра, никогда."
и, о боже, его лицо.
застывшее в детском испуге. будто совсем незнакомое, это не лицо храбрейшего в целом свете человека.
ричи всегда тошнило от мысли, что он творит с этим лицом.
"пожалуйста, никогда," просит коннор с лицом ричи. просит ричи с лицом коннора. видеть его вновь — точно плавать в мутных зеркалах.
но такие ночи, как эта, не разрешают ложь. и ричард слышит собственный голос и морщится. это крик о помощи, быть может.
"я даже тебе этого не могу обещать, конни."
и что-то меняется, в лице брата меняется, во всей его фигуре. что-то злое и упрямое. и ричи с упоением думает, злись, разозлись, подойди и вытряси весь дух, о, пожалуйста.
"тогда не уйду. сказал — не уйду."
"да не буду я. ну, видишь? иди спи. я не буду, правда."
пытается улыбнуться, но слушается только краешек рта. коннор делает шаг вперед, оглушительно громкий. ричи отшатывается.
молится всем богам, чтобы тот, кто сегодня на стреме, кем бы он ни был, притворился, что не слышит, как его стойкий и храбрый старший брат умеет плакать.
он отдал бы все, чтобы на его месте вдруг оказалось точное его живое изваяние. без прошлого, без памяти и чувств, без стыда. без ричи. чтобы кожа обратилась в фарфор и стала бы ему защитой, вытеснив маркую белесую плоть.
а сам бы он растворился, оставив за себя жизнерадостную и отзывчивую куклу
вместо запуганного звереныша. кукла бы давалась брату в объятия и не посмела бы морщиться и отбиваться, охваченная внезапной паникой.
но загадка тесеева корабля не решается так. душа остается всегда. и ричи останется.
у королевы была дрессированная обезьянка.
это существо расхаживало на поводке сначала влево, затем вправо, раскачивалось вперед-назад, вскрикивало и ерзало к умилению фрейлин.
зверушка была одета в голубое атласное платье, подол которого был расшит золотыми звездами и крохотными розовыми цветками.
когда ее утомляли разговоры вельмож и советников, королева то и дело поправляла рюши рукавов, подвязывала бант, держала обезьянку за лапки.
это несчастное существо было ласковым и капризным, и глаза у него были абсолютно пустые. порой оно застывало на месте и смотрело в одну точку, прежде чем вздрогнуть и снова начать свое бесконечное хождение взад-вперед у ног хозяйки.
королева была не юна, но все же молода. ей невероятно повезло — ее восхождение на трон пришлось в годы экономического процветания. ее супруг, пускай и не имевший официальной власти, был искусным политиком и дипломатом, в то время как она предпочитала науки и даже умело притворялась, будто разбирается в искусствах.
она говорила с ним учтиво, но с очевидной скукой. ричи, в конце концов, не был слишком образован и не знал ни планет, ни вычурных изречений, не мог решить ни одного уравнения.
она была маленькой, щуплой женщиной. близорука, говорила четко и быстро. под огромным своим париком золотых волос она скрывала иссиня-черные локоны. они спадали ей на плечи, как сотни змей.
она сидела на кровати, с огромным усердием расстегивая блузу. наедине она казалась даже смущенной, застенчивой. спросила, не холодно ли ему. ричи покачал головой. ее взгляд метнулся с его лица вниз, она зарделась и будто даже икнула, подавив тем самым нервный смешок.
он поерзал на кровати немного, чтобы было удобнее коснуться ее плеч. она обернулась с игривой улыбкой, едва заметно кивнула. ричи принялся развязывать ее корсет.
они встречались иногда взглядами. господин со своим отцом были из бедных дворян, но род их был стар и уважаем достаточно, чтобы их приглашали на крупные балы. королева дарила им улыбки, позволяла целовать руку, вела светские беседы между танцами, а господин был искусен в них как никто другой.
в ту ночь она оседлала его бедра. ее волосы струились, прикрывая грудь. она наклонилась к нему и схватила за запястья. прижалась живот к животу. она целовала много и властно, будто бы могла и хотела ужалить. он жмурился, снова открывал глаза, но она целовала с жадностью, будто одержимая.
она знала, конечно, она знала.
пускай она не расплачивалась монетами, одно ее расположение стоило для господина многого. кто знает, какой титул был ему уготован.
сколько раз она видела рубцы у ричи на спине и сколько раз вжимала его плечи в подушку.
он научился быстро — она не оставляла другого выбора. она была страстной любовницей. силой, с которой было невозможно бороться. бурей.
ее лицо забавно морщилось, стоило ему коснуться ее губами. ноги оставляли синяки у него на спине. она была безжалостна и ослепительно красива и очень, очень несчастна.
она не вызывала у ричи ничего, кроме жалости, отвращения и стыда.
она знала, конечно, она знала.
в одну из ночей, в последнюю из ночей, она вскочила с постели, будто бы ошпаренная, будто бы он ударил ее. было что-то безумное в ее взгляде, что-то ужасное. ее лицо было почти фиолетовое от ярости и возбуждения. она была будто бы во сне — стояла посреди огромной спальни в одних только чулках, обняв себя.
"ты," выдохнула она. ее лицо было искажено яростью. она дышала шумно, закатывала глаза, будто сейчас упадет без чувств. "ты. я вижу, как ты смотришь на меня. будто ты выше этого. будто я грязь у тебя под ногами," задыхаясь, продолжила она. "я знаю, что ты думаешь. каждую твою мысль я знаю. и не позволю. я не позволю. обращаться. так. со мной. будто я... будто..."
быть может, она просто хотела, чтобы ее уверили, что это не так. что любимая зверушка ни за что не убежит, если отпустить поводок. быть может, она ждала, что ричи встанет и обнимет ее и скажет, что она может спать дальше. что она не сделала ничего плохого. что это его вина. она не могла знать.
но она знала.
и он не сказал ни слова. не пошевелился. было так холодно, что, казалось, живо только сердце.
"знаешь..." начала она со всхлипом. глаза ее горели, волосы вились змеями на груди и плечах. "знаешь, что раньше делали с такими, как ты?"
он не спросил, с кем, но так хотел. хотел, чтобы она дала этому имя. предательство. хотел, чтобы услышала себя. хотел расхохотаться, увидев ее лицо, когда она поняла бы, что только что сказала.
"сначала тебя публично выпорют. к дес-сятой плети ты будешь визжать как свинья. потом отнимут язык. привкус металла будет преследовать тебя днем и ночью. даже когда все кончится, самая чистая вода будет отдавать ржавчиной. тело станет открытой раной. ты будешь гнить заживо, но не умрешь."
каждое новое слово звучало громче, жарче, истеричнее. ему показалось, она уже не раз проживала этот сценарий. с каждой фразой она делала шаг вперед, словно околдованная. оступилась, схватилась за полог кровати. ричи вздрогнул — она была так близко. щеки ее блестели от слез.
может быть, она жаждала от него вопросов. чем он заслужил это? чем провинился перед ней?
господин любил в гневе разбрасываться обещаниями не менее красочными по гораздо большим пустякам. одна из излюбленных его фантазий заключалась в том, чтобы отдать ричи в одно из тех мест, где из запотевших окон струится пурпурный свет и раздается приторный вой.
но ричи, пожалуй, был слишком искушен в угрозах. или знал о господине непозволительно много. или полагал, что выпивка к концу пребывания в поместье все же перестанет быть добровольной и прикончит его скорее любого кнута или осоловелого клиента.
но сейчас он трезв, до тошноты трезв. так ей нужно, так она попросила. и это ему ненавистно больше всего. все ощущения, вся его ярость, каждый сантиметр кожи были живыми.
"сколько ты заплатила?" спросил он холодно. будто бы в этой комнате он был судья и палач.
он не хотел знать. просто пытался умереть.
пальцы королевы сомкнулись у него на шее. большой и указательный по обе стороны, впились в кожу под челюстью. от давления подкатила тошнота.
скоро все кончится, пел его разум.
"я не могу тебя больше видеть," прошептала она. сев на край кровати, снова сделалась маленькая, растерянная.
гэвин, наверное, не воспринимает близость как что-то, что, так или иначе, унижает и обессиливает другого. не как насилие или наказание или принуждение. не как то, что встречаешь, крепко зажмурившись, со словами едкими и исполосованными страхом.
давай уже
иногда ему хочется, чтобы гэвин поторопился, наконец.
в конце концов, исход известен и желанен.
неизбежен.
все, что ричи знает о доверии, близости, любви или страсти, осквернено и изуродовано, но хочет жить
и живет в ожидании, трепеща.
и говорит
ближе
что-то хрупкое, уязвимое, но невероятно сильное что-то
пугается себя вдруг
ноет безутешно, плачет и просит о нежности
и рычит, угрожая
не трогай
и беспокойно уже
прошу
и он бы отстранился, дернулся, как ошпаренный. каждое касание все еще прожигает огромную дыру, каким бы желанным ни было. как сильно он бы ни хотел коснуться сам.
но не может. ничего не может.
лишь надеяться, что выглядит достаточно затравленно, чтобы это было видно. чтобы гэвин испугался или побрезговал его трогать. пожалел.
ричи не узнает, страх ли это или презрение или что-то еще, что-то, у чего не может быть имени и чему не нужен ответ.
но рид старается держать руки за спиной.
это выводит из себя.
довольно
в прошлой жизни остался художник с аккуратными длинными пальцами. как и все прочие, без лица. по памяти ричи может назвать только инициалы. вкус имени давно исчез.
и картины его нет и никогда не было. лишь запись о заказе в семейной книге расходов.
конечно, никто не собирался писать ричин портрет взаправду, но впервые в жизни внимание было приковано к нему и его развлечению. пусть только на время, пусть вновь взаперти.
художник был избранником из ограниченного множества. пусть и вынужденным, но выбором ричи. человеком достаточно далеким, чтобы принадлежать клетке.
ричарду нравилось быть в его доме принцем. ходить в одном халате и гладить белого кота, вдыхать запах лака и смотреть, как смешиваются краски на небе, заворачиваются в вихрь. притворяться, что каждая оставленная на нем метка – его собственное клеймо и ничье больше. представлять лицо господина, когда тот вернется и увидит их.
сбрасывать халат и изображать удовольствие, когда древко кисти надавливало на язык, смеяться от щекотки и срываться на крик.
человеку уплачено за это, в конце концов.
после, недели спустя, в кармане зимнего пальто он нащупал письмо в наспех запечатанном конверте. другое, третье.
в панике жег их снова и снова. молился, чтобы их поток прекратился. пожалуйста, я не хочу никому делать больно.
и казалось, все действительно его вина. пусть он бросил это мышление давным давно, нет, на этот раз точно. никогда не хотел зайти слишком далеко. только жил мелкими актами мести и раздражением на хозяйском лице, единственным смыслом в мире-клетке.
не хотел. не хотел мучить никого другого.
читал каждое и запоминал все до единой буквы. ночи напролет по памяти воссоздавал эти удивительные, странные, невозможные слова. кто-то любит меня. притворялся, что тоже. что хочет ответить, но не может. что не хочет сжигать.
наивные и не взвешенные признания и клятвы в вечной преданности и зарисовки на полях. вновь возлюбленный образ незнакомого человека, схожего только лишь именем.
обещания, обещания. любовь плавно перетекает в одержимость спасением. в желание освободить и только затем заключить в новую клетку.
спустя год письма прекратились. ричи не знает, платили за молчание или за письма. и прошел ли он проверку. и было ли хоть что-то правдой.
уже весной ричи бросил обручальное кольцо в реку и смеялся, пока трое служек в отчаянии ныряли за ним.
господин был скорее шокирован, нежели взбешен. пока что.
что угодно, чтобы жизнь имела хоть какой-то чертов смысл.
не чувствует дрожи, но вот она. только когда перстенек больно впивается в ладонь, замечает.
руки почти всегда подрагивают, он уже перестал замечать. но иногда особенно. и не унять их, и не отвести взгляда. будто бы наказывает себя, смотрит.
когда-то он хорошо резал по дереву. лошадки и лохматые псы с большими тяжелыми мордами и животами-бочками. это было очень давно и, наверное, не с ним.
зал рукоплещет лживым признаньям
музыка больше похожа на вой. и слова знакомы. слишком знакомы. как они вплетены в музыку, их пафос, все.
господин обожал это. подражал чужим стихам и обязательно посвящал ему и зачитывал громко и публично. ричард всегда был в этих унизительных балладах живописно горделив, неприступен, презрителен. бледный и притягательный, взирающий на все и всех свысока.
сладостна мука, благословенна
мучающий. карающий. не отдающий любовь, но всю забирающий себе.
ему тогда казалось, не может быть так, чтобы все, кто принимал участие в этой литературной оргии, жили в воображаемом мире. но так и было.
и он мог сколько угодно просить отпустить, но в этом маленьком своеобразном стеклянном шаре каждое слово становилось поэзией и искусством. как и он сам.
ричи не слова узнает, но ненависть к ним. а это почти одно и то же.
и песня никак не кончается.
и кажется, этот проклятый заезжий певец все знает и растягивает пытку.
и гэвин, гэвин тоже будто
насмехается
"ну как тебе?"
ощущается глухим ударом, из разума врезается в мир, заставив задрожать от гнева и унижения. будто ричи застали перед чем-то неподобающим и прочли каждую сокровенную мысль.
"это песня о том, как я зарезал супруга во сне."
старается держаться надменно и холодно. и ругает себя за то, как скверно это выходит день за днем.
"и?"
"даже не обращая внимания на то, что это сущая бессмыслица и откровенная ложь, звучит омерзительно."
небольшой кинжал в руке, – подарок брата, – ловко танцует по деревянной столешнице. точки и черточки, угловатый круг. дерево едва слушается, рассохшееся.
ему любовь прельстила будто, и губ неискренен ответ
у него щиплет в глазах. кажется, они теплые и полные слез, налившиеся розовым и такие больные, но щеки сухи.
рид хмыкает.
если и заметил, то не подает вида. не так уж он и глуп.
его болтовня перетекает, пусть и не слишком изящно, в рассказ о завтрашней утренней поставке и о торговке, с которой вел переговоры.
это знакомые слова тоже, но их легко проигнорировать. от него не ожидают комментариев, как и кивков головой или односложных реплик.
но это не заглушает музыку и не унимает тремора.
кинжал в одеждах утопает
он поднимается. медленнее, чем хотелось бы самому, и чересчур резко — для других.
они отводят взгляды, конечно. они правы сторониться человека со столь диким лицом, человека его рода и облика.
ричи неловко одергивает рукава и негромко бросает в сторону рида, "расплатись."
не тянется за плащом и не оборачивается, практически вылетев из таверны на воздух.
порой эти изображения застят умозрение и не исчезают, пока не проиграют свое представление до конца.
порой он едва не спотыкается, так картинки захватывают все его существо.
не всегда это что-то важное. или травматичное. но окраска всегда одна, у каждого из воспоминаний.
в те дни птицы пели так сладко, до самой темноты. к восходу их затейливая музыка начиналась вновь. в густой тени садовых деревьев было прохладно как ночью, а весной из окна его спальни было видно, как распускаются вишни. одна из них тянула к стеклу свои ветви. его только начали запирать в комнате после особенно громких истерик, но он и эта вишня уже успели стать друг другу нежными друзьями.
ричи помнит, как читал по слогам, водил по строчкам пальцем и запинался на каждом слове. лиловые от стыда щеки.
"се-се-серд-цу ка-мен-но-му не стать жи-вым."
"умница."
он уже принадлежал ему тогда.
кольцо на пальце стоило, быть может, целое состояние. или было блестящей безделушкой. не разобрать. оно было свидетельством его трусости перед смертью.
господин любил мучить его разными способами, но чтение было самым унизительным. он держал ричи за запястье, пока тот водил пальцем по странице и заикался на каждом слоге. господин подсовывал ему свои любимые книги, целовал в волосы, постоянно вовлекал в обсуждение прочитанного за ужином.
он был всего на несколько лет старше ричи, у него было множество друзей, любовников. кто-то, кто не пострадал от его рук, назвал бы его красивым. его черты были острыми, как звонкий росчерк смычка. невысокий, но худой и тонкий, он был невероятно силен и проворлив. приятели считали его наиприятнейшим компаньоном: он записывал в книжечку все адреса, собирал забавные истории, зачитывал любимые юморески, писал музыку и стихи. отец привил ему любовь к книгам, и книги были излюбленным подарком господина. он предпочитал драмы о вере и всепрощающей любви. как правило, герои и героини этих претенциозных романов были простые и наивные, и влюблялись они без ума, и всегда в загадочных, но благородных, господ. у ричарда этим дерьмом был завален прикроватный столик.
его имя состояло из одних мягких звуков. ричи никогда не произносил его, и это приводило господина в бешенство.
господин имел привычку накручивать на палец кудри, порой закрывавшие половину его лица. он задумчиво крутил перстень, слушая ричины сдавленные попытки прочесть абзац, не захлебнувшись незнакомым словом.
эта проклятая книга лежала у ричи на коленях каждый вечер. однажды он снова запнулся, прервал нарочито ласковое утешение. отбросил закладку и захлопнул книгу.
"довольно," прошептал он с горячей ненавистью.
тогда господин схватил его руку и дернул на себя.
и медленным вкрадчивым голосом пообещал, что ричи пожалеет, если еще раз выкинет что-то подобное.
а теперь читай.
тем вечером ричи задержался после ужина в столовой. служанка, конопатая розовощекая девушка, покосилась на него, а он невозмутимо принялся помогать ей. она начала составлять тарелки на передвижной столик, а он заворачивал приборы в салфетки и складывал в корзину.
вдруг, помедлив секунду, он склонился и опустился на пол, чтобы подобрать упавшую ложку, которая по правде не покидала его ладони. его плечи накрыло скатертью, как плащом. он крепко, но будто бы небрежно схватил служанку за рукав и чуть потянул, приковывая ее внимание. она смотрела на него, как на умалишенного. застыла в испуге и омерзении. он поерзал на коленях, сглотнул ком в горле.
"аннетт," прошептал он.
она знала, что это мольба о помощи.
он хотел сказать ей много больше. он делает мне больно. совсем по-детски наивно, протяжно, запинаясь. будто это новость хоть для кого-то в этом доме. будто она, аннетт, деревенская простушка, как и он сам, узнает и поможет. будто и нужно только достучаться до нее.
он хотел закричать, с гневным жаром потребовать от нее помощи, ведь она не могла не видеть синяков у него на руках.
но он смог только повторить ее имя одними губами. аннетт. пожалуйста.
"я сама," громко ответила служанка, силой отобрав у него ложку. нахмурилась.
больше она не взглянула на него. стала прямая, как струнка, словно этот отказ дал ей какую-то власть над ним. неужели только сейчас все поняла, ясно увидела расстановку фигур?
"идите спать. разве вам не сказано?"
она выпалила это, кажется, случайно, к собственному удивлению. тон, каким прогоняют назойливого пса.
щеки и шея аннетт пылали лиловой краской, ей же были окрашены кончики ушей. она смотрела перед собой, скомкав подол платья, вздернув нос. она, быть может, думала, он медлит, потому что хочет унизиться перед ней еще больше. хотела поторопить. разве вам разрешается быть здесь без хозяина? разве вы не достаточно уже получили, ослушавшись?
но она не успела ничего произнести. ричи выполз из-под стола и, не отряхнувшись, на негнущихся ногах побрел наверх.
у самых дверей он остановился. медленно повернулся к ней. злые слезы щипали ему глаза и грозили вот-вот рассечь щеки.
он прожег аннетт мутным, полным ненависти взглядом. не сводя с нее глаз, ричард отвесил ей низкий издевательский поклон.
ричи помнит, как, удалившись к себе, не в силах уснуть, метался по комнате. помнит плывущее от жара сознание и глупую, абсолютно безумную, идею.
как мерно гудели звезды, безразличные.
дамы и господа, вы имеете честь наблюдать за превосходным зрелищем
наш великолепный ловкач выполнит невозможное
ричи помнит невообразимую боль, белым залившую зрение и рассудок.
сломанную руку, что баюкал, стараясь не выть от боли
и цеплялся за решетку ворот.
незабываемый трюк
"успокойся" – настойчивое, с явным привкусом угрозы и ярости, но волнения тоже, искреннего беспокойства тоже, и собственную тошноту, звон в ушах от крика, почти детского безутешного плача
и спиленную вишню под окном. безжизненное ее тело в цветах. белый потолок комнаты, в которой провел целую вечность.
уродливый длинный порез на бедре, обещающий шрам.
собственную усталость, граничащую с апатией.
"брыкается" – оброненное под чей-то понимающий вздох. плотно закрытую дверь.
"ты плащ забыл."
и ричи уже не хватается за кинжал при резких звуках. но все равно не может не вздрогнуть. было бы заметно, если бы не вечер.
нет, капитан видел ричарда и похуже. и нет смысла скрывать от него свою комичную настороженность.
рид извиняется едва слышно, чертыхается, громко двигает носом, и только затем, словно щенок какой, виновато протягивает плащ. спохватывается, чтобы помочь, и медлит, не зная, примут ли услугу. он следовал за ним с самой таверны как какой-нибудь бродячий пес. попросту очаровательно.
ричи застегивается на все пуговицы негнущимися пальцами. словно оледенелыми несмотря на июльский зной.
дорога до порта недолго проходит в молчании. спустя несколько минут рид принимается тихонько насвистывать, изо всех сил сглаживая неловкость.
ричи знает, что именно он делает. за месяцы странствий у него ни разу не было морской болезни, но гэвин вечно с нарочитой заботой предлагает помощь. демонстративно принимает бегающие глаза и отхлынувшую с щек краску за недомогание. может, тебе проблеваться? у хлои где-то… неделю? неделю было. крестины корабля, а ее гнет. думали, она коннора прирежет, уж и помогать хотели. но потом как рукой сняло. это ничего, бывает.
ричи все видит. ричи благодарен.
вот и сейчас.
"укачало?" прокашлявшись, интересуется рид.
"ты серьезно?"
"ну, мало ли, симптомы могут и... э, задержаться?.. и этот товар, он, слушай, мы погрузимся к рассвету и дадим деру отсюда нахрен. и денег хватило как раз."
и ричард в самом деле не ожидал, что рванет и что способен. попросту глупо, если задуматься. это не может вечно копиться.
"«и на груди запечатлел последний поцелуй любви»? издевательство."
но гэвин, разумеется, вздрагивает. потирает шею, глядит куда-то вдаль, то и дело посматривая на ричи.
"да, в это я не вслушивался. в позапрошлом порту ее пели иначе."
"в самом деле? всего год прошел, а эта мерзость обросла версиями?"
"там ты метафора мести или вроде того. черный вдовец? скверное местечко, но тебя там просто обожают."
риду, разумеется, невдомек, насколько это ранит. и ему не приходится задумываться над каждым сказанным словом, чтобы ненароком не внушить кому-то неверную мысль. его не заботит, что за песни сложат о нем, какую кличку дадут.
ричи сбавляет ход, а потом останавливается вовсе. еще пара сотен шагов, и их уже можно будет разглядеть с палубы, а у него лицо в предательских красных пятнах.
"слушай, прости, господи боже, рич. не надо было тебе идти." рид осторожно касается его рукава, – это ему давно уже позволено, – просит сменить гнев на милость.
"что же мне, вовсе не сходить с корабля. какая же тогда воля."
ричарду самому себя не понять. вот и сегодня: еще с утра его грызла жуткая обида на брата за то, что практически силой вытащил его в город, а потом оставил на капитана рида, будто тот телохранитель какой или очередной служка с заданием не потерять ричи из виду.
но гэвин стойко сносил его уже привычные закатывания глаз, едкие комментарии и молчание. свобода для него пахла морской солью и никогда не казалась обманом и ловушкой, и он, быть может, хотел, чтобы ричи знал ее такой же. как бы она ни пугала.
ричи заставляет себя повеселеть. лицо искажается гримасой, но спустя секунды улыбку не отличить от настоящей.
"знаешь, если пиратам и впрямь полагаются клички, черный вдовец — не худшая идея. тем более, что имя уже на устах. как ты думаешь, мне идет?"
но гэвина не провести, и он не смеется и не играет в этом спектакле. он слишком хорошо успел изучить их роли, их шутливые дрязги. ричи пугает это невероятно.
улыбка сползает почти болезненно.
"эта песня глупая. я мечтал о том, как убью его, но никогда не в сердце," признается ричард. "послушай, я знаю, что это не нормально, но…"
"это охренеть как нормально."
"не дразни."
нет, он никогда бы не решился. слишком привык к мысли, что все могло быть куда хуже. привык усмирять себя перед лицом страха и притворяться, будто смотрит постановку или вспоминает страшное из снов. привык к торгам. всегда делал все для себя лучше, мягче, легче переносить. вел переговоры о своих мучениях и даже мысли не допускал, что все могло быть иначе.
что когда-нибудь он встретится лицом к лицу с братом, со стыдом. с лезвием кинжала, приставленным не к его собственному горлу.
ричи чувствует, видит, знает, это не первое убийство коннора.
"наверное, я просто трус. спалил бы все вместе с собой. но. но я подумал. подумал, гореть больно," горько усмехается ричи. "видишь, даже умереть не могу. не хочу. чего-то жду. ненавижу."
его голос с надрывного и высокого, ужасно юного, плавно переходит на слабый и монотонный, а на последнем слове разбивается на стон и всхлип.
ричард не поворачивается к риду, и тот не пытается силой развернуть его к себе. это хорошо, но от этого не легче, потому что слезы льются ручьем, и остановить их сам ричи никогда не мог.
"полагаю, мне. я не знаю. вот и кажется. что я. что я плохой человек."
ричи кажется, он дышит кровью. и слова похожи на осколки, которые нужно выкашлять, только вот их так много, бесконечно много.
"каждый раз, когда вижу корабли на горизонте, я думаю, это он или его дружки, и вот сейчас коннора схватят, тебя схватят, всю команду. поставят меня перед выбором. ваша жизнь или. или. или м-моя свобода. и я не знаю, чт-т-то я выберу. я правда не знаю."
он делает один, два насильственных вдоха. воздух похож на кислое вино, и кружится голова. гэвин молчит, но он все еще здесь.
"я даже пытался представить, что у кого-то из вас есть план, знаешь, как в театре? кинжал какой в рукаве. но я ведь этого не могу знать. вопрос остается. и я не знаю, что выбрал бы."
"если тебе так будет спокойнее, я с детства ношу нож в сапоге. в рукаве могу тоже."
это глупо, но работает. как пощечина.
ричи улыбается.
"да, так будет здорово."
где-то затерялась грозовая ночь, штормовой ветер, стук сапог по залитой палубе и отрывистый, похожий на лай, голос капитана. море играло с кораблем, как с забавной игрушкой. швыряло в разные стороны, будто нарочно хотело сбить их с ног и посмотреть, как забавно они борются за жизнь в волнах. мокрые волосы липли ричи ко лбу, рубашка спадала с плеч, и тогда он впервые почувствовал, как сердце бьется совсем иначе. не захлебывается кровью в ужасе, не выбивает похоронный марш. оно радостно вспыхивает в такт биению волн, отзывается крикам команды и воет вместе с ветром. свобода соленая на вкус и холодом режет щеки, и всегда ей быть смерти родной сестрой, но нет ричи ничего дороже.
в ту ночь он стал частью души корабля, касался его канатных вен.
когда море утихло, ему в щеки ударила краска, и долго он сидел на палубе, подрагивая от ледяного утреннего воздуха, всматриваясь в море, которое точно когда-нибудь оставит от них только десять пар сапог.
рид стоял поодаль, переговариваясь с мисс хлоей и то и дело переводил взгляд с нее на горизонт. солнце не торопилось вставать, и от этого все казалось сине-белым, как выцветшая иллюстрация, тусклым и хрупким, печальным сном.
гэвин встретился с ним взглядами лишь на несколько секунд, но ричи было достаточно и этого, чтобы все понять. безумно усталый, веселые морщинки у краешек рта, выцветший левый глаз, капитан был средним братом ричиным свободе и смерти.
они не сказали друг другу ни слова, да и было это ни к чему. ричи видел и знал, гэвин тоже понял, что за те несколько секунд произошло между ними что-то огромное и страшное.
хлоя с тяжелым вздохом развалилась на ящиках. коннор последовал за ней, чуть не упал, споткнувшись о веревку. рассмеялся. она тоже.
кто-то затянул песню, и секунды спустя ее подхватили остальные. ричард не мог, конечно, он не знал слов. или притворялся, что не знает.
он смотрел, как измотанная команда медленно, зачарованная будто, встает с мест и принимается танцевать. кто-то кружился, кто-то отстукивал себе лишь известный ритм. кто-то просто мотал головой и мычал мелодию под нос.
капитан рид, как и ричи сам, просто смотрел на них с довольной усталой усмешкой.
ричард ежился от холода и нахлынувшей священной тревоги. солнце вставало, золотое, спокойное. точно как тогда, в самый первый раз. они были близко, и ричи сделал шаг, и ричи прошептал, "ты еще ждешь?"
и однажды
много-много вечеров спустя
ричи проснется в полдень
и потянется, словно ленивый кот
мир медленно встанет на место, кусочек за кусочком: смазанная сурьма на подушке и лента, небрежно стянувшая волосы.
ричард из прошлого не простил бы себе это, горькой чернотой наполнил бы мысли о прошлой ночи. но в эти минуты не будет в его мыслях ничего, кроме стремительно исчезающих воспоминаний о приятнейшем из снов.
ричи лениво моргнет, перекатится на другой бок, нелепо и нежно уткнется носом куда-то гэвину между лопатками.
ласково-щекотно проведет ладонью, считая пальцами ребра, будто бы играя, не пытаясь всерьез разбудить.
гэвин, просыпаясь, всхлипнет-вздохнет в подушку. сначала разлепит один глаз, затем зажмурится от яркого света, пробравшегося в ричину каюту. дернется, плюхнется на брюхо. еще с полминуты он будет просто лежать, замотанный по пояс в одеяло, с любопытством и странной меланхолией наблюдая за кружением пылинок в воздухе. его взгляд соскользнет на молочно-белое тело ричи, все усыпанное родинками. он не посмеет дотронуться, забудет даже дышать.
"все хорошо?" зачем-то спросит ричи.
негромко, скрипящим утренним голосом, гэвин ответит, "да. пса пустили в хозяйскую постель."
ричи только покачает головой, закусив губу, словно гэвин сказал что-то очень глупое, но забавное. запустит руку в непослушные его волосы. прильнет к теплу чужого тела и сладко вздохнет, не в силах бороться с дремотой.
быть может, о них сложат новую песню или выдумают сказку о благородных близнецах, – черном вдовце и его таинственном брате, живущем в тенях, – и капитане-сорвиголове, такому не до любви. их изобразят храбрыми и благородными разбойниками, отважными мореплавателями, не знающими бед и забот, сражавшимися плечом к плечу. свобода, смерть и страсть.
старые моряки станут смаковать несметные богатства, которые команда "джеминай", конечно, поднимет из земли. золота, скажут они, хватит купить целую армаду или захватить небольшое королевство.
в другом же порту примутся утверждать, что капитан и благородные братья, не выдержав скуки и тяжести сундуков, пустились на поиски затерянных империй, волшебных земель, да там и след их простыл. кто-то превратит из этой байки поучительный рассказ, а кто-то ударится в мечты о магических артефактах, вечной юности и всевластии, желая, чтобы любимым героям улыбнулась удача.
так или иначе, эта красочная и местами печальная история станет лишь сказкой. она поблекнет, будет изрезана вдоль и поперек и вшита в новые песни, но сквозь столетия все также будет звать в путь к бушующим морям и роскошным богатствам, бесконечной любви и необъятному счастью.
ричи же нет до их баек никакого дела. в конце концов, люди постоянно выдумывают сущую чушь и пишут к ней музыку. теперь, когда он держит свою судьбу в руках, не страшась ее ни капли, его собственные песни звучат куда звонче.