j'ai peur d'un baiser

тогда, очень давно, очень-очень давно, когда все было не так плохо, как стало потом, но и не так мутно и сумрачно, как сейчас, ты медленно и намеренно сходил с ума.

так же, как и в детстве, ты поворачивал голову в сторону и твое воображение рисовало силуэт там, в темноте. воображаемый мальчик с картинок в детских журналах, с которым ты летал на тренировочной метле и искал драконов в очертаниях пасмурных тучек.

ты вновь научился этому одинокому искусству закрывать глаза и старательно, с извращенно детской наивностью, сдавленно дыша, пересказывать каждую мелочь каждого дня.

из мечтаний выросли навязчивые мысли, пустили корни так глубоко, что никакие заклятья не могли вырезать и растерзать то, что само резало и терзало и не зажило бы вовек.

ты не уверен, почему выбрал снова именно его. ожидаемо предположить, что это не мог быть никто иной.

в конце концов, ты не слишком-то сложная загадка.

в зеленоватой темноте, среди забытых книг и детских чемоданов, фантиков от сладостей и полусгнившего тряпья, сидя в пыли перед своим полусобранным шедевром с закатанными рукавами и челкой, прилипшей противно ко лбу, ты тихо признался, что хочешь смерти. после всего.

тишина слушала твои тщетные попытки поведать самое страшное. ты давился языком, жмурился, кашлял до слез, но ничего, кроме жалости к себе и детских страхов, не прозвучало. ты не удивился этому. но часть тебя искренне верила, рядом с тобой не плод воображения, а живое теплое сострадание другого. верила ревностно, невзирая на весь абсурд происходящего. заклятье, сдавившее глотку, знало, ты выдал бы ему все тайны, если бы мог.

ты заключил свое худое запястье в кольцо из паучьих пальцев и притворился на секунду, две, три, что это утешение твое по праву. ты его заслужил.

когда это наваждение прошло, ты стал думать, что слышишь шаги, удаляющиеся вглубь зала. вот он ступает по старому ковру, вот ― уже по каменному полу. вот он остановился, развернулся к тебе. сел поодаль и наблюдал, как на твоем сером лице расцветала слегка безумная облегченная улыбка.

ты больше ничего не говорил, боясь спугнуть лихорадку. ты просто думал, как славно было бы, будь все это всерьез. и увидел бы он, что на левой щеке у тебя бледные веснушки, составляющие треугольник.

в шкатулке на подоконнике захрипела, завозилась жестяная птичка и вновь утихла.

ты был зол на него страшно.

ты правда, правда хотел причинить ему боль только за то, что он делал в твоих мыслях уже месяц: услышал тебя.

забывшись в своих маленьких незначительных мечтах, какие сами приходили от боли, ты едва не спросил, почему. ведь он друг. между вздохами боли и обиженными всхлипами, ты был готов прохрипеть, что не понимаешь. ведь ты любил его. судорожно, морщась, закатив глаза, подвывая, ерзая, дрожа от боли и холода в груди, ты смотрел на его бескровное глупое лицо. так близко, перекошенное от паники. отпечаток пальца на линзе очков. прозрачные глаза, потерявшие всякий цвет. ни капли жестокости.

ты понял две вещи: он не хотел, а ты не простишь, ведь ты любил его.

ты услышал, как он в панике отскочил назад, зачерпнув туфлями воды, пролепетав, "держись."

и, может быть, он остался бы, наслушавшись твоих детских грехов. возможно, ему было бы все равно, если бы ты его не простил.

возможно, он бы понял.

но там, в прохладной проспиртованной пустоте лазарета, ты попрощался с мальчиком с картинки, вынувшим твое сердце из развороченных ребер, вырезавшим на животе и груди лучистую сверхновую.

ты сказал это вслух, "прощай."

и даже не притворился, будто кто-то ступает по полу больничного крыла.

нет, мальчик с картинки никогда бы не пришел сюда просить прощения, ведь он никогда не делал ничего плохого, ничего, за что расплачиваются раскаянием.

он растворился к утру.

ах, как тяжело было быть тобой. у тебя было все, о чем ты не просил, но все твои заветные желания и просьбы о чуде остались незамеченными.

будто бы заносчивый королевич из грустной и жестокой сказки, сказала бы мама.

ты просто хотел быть счастливым, возможно, но разве ты мог, если все делал не так?

ты жесток к себе, даже ты это понимаешь. ты понимаешь, но остановиться нельзя.

ты водишь пальцем по трещинам в каменной ограде и составляешь невидимую башенку из детских грехов.

ты думаешь, это забавно. ты думаешь, ты умер, и это уморительно. или теряешь рассудок, и это тоже смешно.

ведь в одну секунду ты стоял в саду и смотрел на предгрозовое серое небо, а в другую, пискнув от двух резких хлопков, оказался лицом к лицу с гарри поттером.

ты пинаешься, кричишь и швыряешь все, что попадается под руку, ты обвиняешь его во всем. он забрал у тебя даже это, последний кусочек чести. единственную надежду, что тебя не запомнят трусом.

древний и благороднейший дом блэков насмехается над тобой как в детстве. он расставляет книги по полкам, отшвыривает от дверей, уворачивается от ударов. поттер стоит посреди комнаты и позволяет твоему гневу случиться. поттер не произносит ни слова.

рассвирепев, ты говоришь жестокие вещи, омерзительные даже на вкус. он знает, что делает, он все продумал, он продержит тебя здесь как пленника, он ведь так хотел вершить правосудие. а потом, когда ты перестанешь быть забавным, вытащит на свет и сам проведет на казнь.

святой поттер, завоеватель поттер, охотник поттер.

когда ты был совсем крошкой, этот дом был твоим миром. мама водила тебя сюда каждые выходные, и, пока она пила чай в залитой солнцем гостиной, ты съезжал по перилам и снова взбегал по лестнице. под твоими резвыми ножками каждая половица отзывалась, точно клавиша рояля.

древний и благороднейший дом блэков, кажется, только и ждал, пока по нему будут резвиться новые дети. он встретил тебя светло и радостно и полюбил всей душой, открыл тебе секреты, утаив разве что те, для которых ты был слишком маленьким.

но однажды дом показался тебе тесен. так, вероятно, неизбежно происходит с каждым мальчишкой, видящим, как за окном проезжает большая красная карета, на которой катаются магглы, тушащие пожары.

ты едва мог дотянуться пухлой ладошкой до ручки двери и уже было дернул ее на себя, чтобы выбежать на улицу и встретить эту причудливую громадину, как дом, вздохнув по-доброму устало, открыл тебе проход в малую библиотеку.

небезопасно это, малыш, будто бы сказал он.

ты будешь горько сожалеть после о том, как загорелась в тебе ярость в тот самый первый раз, словно пробудилось что-то, что спало и ждало своего часа. в тот момент тебе казалось, будто кто-то сделал комнату невыносимо жаркой. и за это ты тоже винил дом. ты топал ножкой и кричал, пока не охрип, но ничто не могло вернуть пожарную карету обратно.

о, ты был безутешен.

вечером, когда мама взяла тебя за руку и распрощалась с дедушкой, ты насупил брови и мысленно пообещал себе никогда больше не дружить с древним и благороднейшим домом блэков.

ты вновь топнул ножкой, будто вынося приговор, но дом только тихонько рассмеялся, скрипнув половицей.

ты приходишь в себя уже в другой комнате, там, где заходит солнце. твой взгляд расфокусирован, в затылке тупая боль.

ты чувствуешь, как тебя с силой встряхивают несколько раз, как котенка. "они бы пришли за тобой сегодня," шепчет поттер. "поэтому ты здесь."

"нужно было дать этому случиться," цедишь ты с нескрываемым удовольствием. "перестать лезть, куда не просят."

поттер обнимает тебя, и ты понимаешь — он окончательно рехнулся.

ты обедаешь с ним за длинным кухонным столом, там, где низкий потолок и пахнет сушеной петрушкой и вареньем.

это все, о чем ты только мог мечтать, когда позволял себе

но это не мешает пониманию, что ты свидетель самого сильного нервного срыва из всех возможных.

ты видел знаки. под кроватью, под половицами, за стопками книг ты находил хлеб. ты видел, как поттер дергается от сирен за окном и ныряет с тобой на пол за шторы, задержав дыхание. как будто министерство станет тратить время на подобные глупости, как будто гермиона грейнджер станет оглашать свое присутствие.

ты видел безумие в его глазах, когда он сказал, что все знает, все видел. все слышал. и защитит тебя. будто можно этого обещать.

ты говоришь обо всем, что можешь вспомнить. обо всем, что с твоим уходом исчезнет навсегда. ты бормочешь о жасминовом чае перед сном и о каменных ангелах и вкусе облаток в католической церкви, куда мать водила тебя в уилтшире. он был волшебником, как и ты.

ты лихорадочно вспоминаешь и говоришь, говоришь, не можешь наговориться, и слышишь свой голос даже тогда, когда, кажется, уже спишь, уже во сне вспоминая все новые монументальные мелочи

ты кричишь до хрипов и радуешься, что можешь еще и уже кричать, все еще там, все еще в темноте. она была птичкой, уснувшей в снегу, она была звездой, она была, она была, она была

и ты сидишь и смотришь остекленело в сторону, пока он медленно-настойчиво и слишком уж трезво просит тебя перестать

будто ты можешь и будто хотел бы

никто не любит плакс, право слово, драко

ты смотришь в зеркало. мысль пробегает, как мышка, – ты красивый, когда плачешь. и тебе ужасно стыдно.

горе липкое и настоящее и похоже на мутную пересыхающую реку.

так же, как он будет вечность рассматривать каждую безделушку в доме так, будто видит сущее чудо впервые, так же и ты будешь бесконечно раскручивать веретено

наматывать и разматывать ниточку с пальца на палец, пока не придешь к тому моменту, где все мог сделать иначе, и все было бы хорошо

и тогда ты бы мог проживать этот сценарий вновь и вновь, выжечь его на роговице, чтобы запомнить, что это могло быть, и что не было из-за тебя и ни из-за чего больше.

ты слышишь плачущий вой какой-то кошки и думаешь, хорошо бы было, если бы кто-то прибил ее камнем, чтобы не мучилась. стараешься не думать, откуда кошка могла взяться здесь, почему первая мысль всегда именно такая, о хрусте костей и о том, как на середине оборвется детский-животный гортанный вопль, твой вопль.

потому что я позволил заклеймить себя как скот, гарри

ты так боялся смотреть, что совсем позабыл, какая она, твоя метка. еще новая, кажется, еще розоватая по краям. воспаленная.

"болит?" спрашивает поттер.

"салазар упаси," выдыхаешь ты. будто тебя ударили в живот, будто ты снова на коленях, будто вокруг душащий дым.

заходясь в кашле, дышишь капельками крови, каждый вздох отдается болью в ребрах.

прислонившись щекой к холодному как лед стеклу, наблюдаешь, как хлещут ветви деревьев и теряют листья. там ливень. так холодно, что видишь собственное дыхание.

этому не бывать, конечно, но все же тебе кажется, что каждый раз, когда его взгляд задерживается на тебе, гарри стремится сохранить и спрятать каждую твою черту. будто сам не верит, что у него получится это безрассудство, и его лишат твоего молчаливого присутствия. что когда-нибудь, – быть может, завтрашним утром, до восхода солнца, – ты исчезнешь без следа.

ты знаешь этот взгляд. она смотрела так же, смотрела и не могла насмотреться, и ты на нее. и ты на него.

ведь все исчезает рано или поздно. и остается только помнить до самого конца, хвататься за тонкую-тонкую серебристую ниточку. ее бледные тонкие руки, порхающие над розовым кустом. печальный отблеск зеленых, как крыжовник, глаз. твоя комната, куда солнце заглядывало в полдень, освещало каждое сокровище, каждую безделушку. все, на что ты потратил последнюю любовь, пока ничего не осталось, будет с тобой до конца.

держись, держись.

ты даже не станешь призраком. таких как ты лишают даже этой чести. ты ведь понимаешь?

это поражает тебя в самое сердце. и ты знаешь, как бы ни хотелось гордо подняв голову идти навстречу смерти, ты рухнешь как бумажная фигурка.

ты чувствуешь уже, как в глотке щекочут слезы, и где-то в голове ноет и болит что-то, готовится вырваться на свободу, умолять о пощаде и обещать сделать все что угодно.

держись, держись.

ты скользишь по бесконечным комнатам, бесцельно ходишь по кругу. пытаешься завести остановившиеся часы. переставляешь книги, но они возвращаются на свои места, стоит тебе отвернуться.

я боюсь поцелуя, читаешь ты. он ― пчелиный укус.

ты умер, умер, ведь иначе ты или потерял рассудок, или навеки вечные поглощен проклятым домом, застрял во временной петле под каменной скорлупой.

так тихо.

"господи, поттер, это же для детей."

"хорошо помогает от дементоров."

"здесь нет никаких дементоров."

"говорю же, хорошо помогает."

ты фыркаешь, наблюдая, как он с благоговейным обожанием разворачивает обертку от шоколадной лягушки, разглаживает ее на столе. напоминает ритуал, и ты находишь это очаровательным вопреки всему.

вы оба слегка пьяны, так что тебе позволимо подползти ближе и выхватить карточку, – офелия, скукотища, – у него из рук с нескрываемым любопытством.

"о, они перевыпускают карточки в новых цветах. детство разрушено, зато моя коллекция существенно повысилась в цене."

"не говори, что у тебя коллекция."

"к твоему сведению, у меня есть все карточки до октября 1997 года," сообщаешь ты, вздернув нос. "у меня даже есть шесть гарри поттеров в двух версиях. видишь ли, меня бы не застали держащим в руках твою карточку. панси в курсе существования одной."

интересно, жива ли она. ты лихорадочно проверяешь колонку некрологов в газетах, но не видишь ее имени. тик-так. тик-так.

ты сидишь на полу в обнимку с бутылкой вина, и в пальцах у тебя бахрома от ковра, и ты никого больше не потеряешь. пожалуйста.

ты понимаешь, что молчишь некомфортно долго. откашливаешься, "да, на одной у тебя... эти... ужасные патлы. не понимаю, кто позволил выпустить этот позор в печать. по мне так даже в реальности было пристойнее. и ты все время поправлял очки не той рукой, какой обычно. и, – ох, напомни мне никогда больше не пить, – и я пририсовал тебе усы и бороду и глаза-крестики."

"а на другой?" усмехается он.

"на другой тебя только из капусты вытащили, и ты завернут в одеяло, но на лбу нет шрама. дефект изображения. это очень редкая версия. реже только мирабелла планкетт. моя любимая, жемчужина моей коллекции, моя звезда. видишь ли, она обратилась в треску, чтобы быть с возлюбленным-водяным. жизнеутверждающая история. бедняжка не знала, что она анимаг, она-то собиралась утопиться от несчастной любви. помню, как она мне попалась, это было на втором курсе. чуть не вырвало от радости."

ты готов отпинать себя за эту позорную тираду, но поттер смотрит на тебя, будто ты человеческий эквивалент корзинки со щенками, так что ты решаешь отложить самобичевание. возможно, он даже не вспомнит этого утром.

"а моей первой была моргана, кажется," добавляешь ты.

поттер тычет себя пальцем в грудь, "дамблдор."

"а твоей дамблдор. кто бы сомневался," вздыхаешь ты возведя очи небу. "милосердный салазар, какая удача, какая честь посвящать тебя в древнее искусство коллекционирования детских безделушек. первокурсник во мне ликует и не верит исполнению заветной мечты."

"ты же не серьезно?"

ты опрокидываешь бокал, наливаешь еще. свадебное вино тети бэллы на вкус как засахаренные розовые лепестки, но в голову бьет сильнее, чем отцовский коньяк.

"послушай меня, гарри. как правило, когда одиннадцатилетка страстно желает тебе мучительной гибели в одной из пастей цербера, это означает, что он больше всего на свете хочет объесться с тобой шоколадом и спрятаться в подушечной крепости."

"черт возьми," шепчет поттер.

ты улыбаешься, на минуту совершенно забывшись, и стараешься не запутаться в собственных ногах. левая, правая, колено на край дивана, "подвинься, ради всего святого."

бокал остается на ковре, а ты драматично занимаешь треть дивана и поднимаешь карточку к свету.

"вот. видишь, какие уголки? после того, как какой-то сопляк устроил истерику из-за пореза, углы карточек стали скруглять."

взгляд поттера ошалевший и необъятный и почти пугающе зеленый.

"ты так много знаешь."

ты вздыхаешь. в шутку снисходительно, но со странной уже забытой теплотой, предназначенной для друзей.

"и понятия не имеешь, о чем я, да?"

конечно, он качает головой. порой ты удивляешься, как только голова на плечах держится.

проходит час. минута, может быть. в окнах вьется снег. скоро снова рождество. газеты передвинули статьи о его исчезновении на вторую страницу.

но это не навсегда. когда-нибудь этот елочный шарик лопнет.

ведь он ― всего лишь инструмент, механизм, остановившийся с завершением обратного отсчета. ни у него, ни у тебя на самом деле не задумывалось никакого будущего. только картонный задник. очаг, нарисованный на холсте.

ты слушаешь, затаив дыхание, о маленьком солдатике с оплавленной головой и его верной лошадке без заднего копыта. ты слушаешь, закусив губу до боли.

твой разум ― страшное место.

словно там, внутри, продолжается война твоего грешного детства с этой перекомканной больной любовью.

потому что все в тебе хочет прислониться плечом к плечу или позволить этому случиться.

но тебе слишком страшно, что вместо этого ты скажешь, как смешно, поттер. не говори ерунды, не было такого. ты почти чувствуешь нервный смех в глотке, ощущаешь на губах привычную ухмылку. ты уже слышишь свой голос, протяжные жестокости.

он замолкает, и в полутьме ты видишь только, как его плечи трясутся. ни звука, ни всхлипа, и ты узнаешь это, как свое.

"расскажи," запинаешься ты. "расскажешь еще?"

так ты оказываешься на тонкой границе между патологической любовью и привычным выживанием.

и, будь он проклят, гарри рассказывает еще.

словно одержимый, ты вновь и вновь возвращаешься к бледному росчерку на его лбу. ты едва дышишь, отводя прядку в сторону.

у молнии семеро изломанных хвостов, тянущихся от макушки до правой брови.

словно убедившись в чем-то критически важном, ты киваешь. иногда за этим следует поцелуй.

его исступленное безумие, которое он принимает за любовь, ― только оно, безумие.

и все же ты безжалостно отвечаешь на каждую ласку своим "люблю".

ведь если это закончится чей-то смертью, – неминуемо, неумолимо, – нельзя лгать.

ты касаешься молнии однажды, ведомый странным чувством, и тотчас отдергиваешь руку. так, должно быть, чувствовала себя принцесса, дотронувшись до веретена.

тебя охватывает странный дурманящий ужас, и ты не можешь пошевелиться, и он молчит тоже.

и протягивает к тебе руки как тот человек с икон.