I think I'll miss you forever

Like the stars miss the sun in the morning skies

Summertime Sadness — Lana Del Rey

Сегодня её казнят.

«Ещё немного», — шепчет она той упоительной боли, что выела её всю изнутри.

Боль пронизывала её долго, старательно. Боль — солёная вода, бьющаяся о скалы; она вымывает их фундамент, создаёт дыры и гроты. В них шумят волны.

Ничего страшного.

От неё уже давно ничего не осталось.

Она не представляет из себя ничего значимого, так, только игральная фигурка в чужих руках. Увы, её роль в этой игре исчерпала себя, её лишили лица — больше оно не нужно. Тюремная маска заменяет его.

Молодая женщина в красно-белом будто бы уже мертва.

Не вынесен приговор, не положены взгляды тысячи глаз на неё с жестокостью топора, но она уже не чувствует себя.

И ей не дадут молвить последнее слово — не заслужила, слишком согрешила, чтобы иметь право голоса; её голос, по мнению всех собравшихся, — это порочная песнь Зла, это же самое Зло и приманивающее.

Ей остаётся только свирепо смотреть во все глаза — это ещё разрешают, удивительная поблажка, учитывая все обстоятельства.

Она невероятно зла-зла-зла.

Эта злость плещет прожорливой кислотой на изрезанную внутренность, казалось бы, больнее быть не может, но что ж.

Оказывается — может.

Потому что ей обещали свободу, а по итогу она — загнанное животное, брошенное собственными заводчиками. Так жестоко, в самом деле, давно же всем известно: те, кто вырос в неволе, в дикой природе не выживают.

И ей никто не поможет, не в этот раз, она — расходник, ненужный сосуд, в котором произрастают паразитические ростки. Женщина в красно-белом обнимает их своими рёбрами смиренно и без причитания.

Это — подарок.

Пусть он пожирает её заживо, смакует её воспоминания, вытягивает из сознания реальность, она никогда не пожалуется.

«Ещё чуть-чуть».

И всё, из чего она состоит, больше не пригодно для существования; это уже и не важно. Она готова. Точно готова. Разве ты не видишь, милостивая госпожа? Зачем же так долго ждать, зачем оттягивать неизбежное?..

Молодая женщина в бело-красном переполнена тревогой, как пиала с питьём.

Ещё ничего не произошло, но что-то уже не то.

Это чувствуется во всём Доме Кандалов.

Забитая гвоздями коробка, — прямо-таки гриб или гроб (как там говорят эти иномирцы?) — как никогда мрачна.

Даже стены кажутся здесь напряжёнными: их каменные мышцы замерли в ожидании того, что должно случиться с минуты на минуту; их железные кости, спрятанные в строительном материале, наклонены вперёд — стены жаждут навалиться на женщину в бело (красно)-красном (белом), чтобы окончательно уничтожить эту мерзость.

Здесь нет ей места.

Вокруг такой простор и так много воздуха (разумеется! Никто не смеет обступать её), но ей всё равно тесно — её сжимает в насильственных объятиях сам факт заточения, оно — вся её жизнь. Тюрьма плоти, тюрьма долга — во всём этом нет пространства для неё.

Все смотрят на женщину в оковах.

Тех, кто обжил тени, нельзя разглядеть, но она просто их чувствует, понимаете?

Ей так больно.

Она так страдает.

Женщине в бело-красном очень жаль.

Пробивает час.

Время замахивается на истощённое, полое, словно гнилое дерево, тело, чтобы прекратить существование женщины в красно-белом. Она вся хмурится, сжимается, нестрашнонестрашнонестрашно. Её госпожа не допустит того, чтобы она умерла.

Женщина в красно-белом фанатично верит в это.

— Что же она натворила? Такой шум подняли, созвали публику…

— Вот-вот. Говорят, даже генерал будет присутствовать.

— Разве это не обычное дело с теми проходимцами из Медикуса?..

— Тш-ш! Дурень, если бы оно было всё так, стали бы устраивать такое представление?..

— И то верно! Видать, кто-то очень крупный…

Господа присяжные не стесняются: они обсуждают её настоящие грехи, грехи выдуманные, то, как она выглядит, то, что хранится у неё под маской, как будто она — это не нечто живое, пусть и порочное, но вещь, предназначенная для пересуд.

О ней громко поговорят ещё несколько дней, перемоют весь набор костей, а потом переключатся на другое. В общем, она — не более, чем сплетня, которая облетит робоптахой весь Лофу Сяньчжоу.

Женщина в бело-красном чувствует себя затравленной. Ещё бы! Как часто вы бываете на собственной казне?..

Страх штормовыми волнами, дикими и холодными, то поднимается, то опускается, перекручивая внутренности.

Чтотонетак.

Быть может, это чувствует каждый.

Тело же той, что стоит на коленях в мутном плевке света, занято, давно стало клумбой для цветов.

Эти цветы живые и скрытные, умнее, чем что-либо. Знают, что сказать этой женщине, знают, куда впрыснуть яд, знают, какую почву выбрать для собственного существования.

Сейчас они нашёптывают ей нечто такое ласковое, что хочется смеяться от счастья, отплёвывая разорванные куски собственного мяса, непришедшиеся по вкусу цветам.

Больнохорошо.

Боль заменяет женщине позвоночник, там начинаются какие-то свои преобразования, но никто не обратит внимания — она всегда была лучшей в том, чтобы терпеть насилие над собой. Всегда была лучшей и в том, чтобы не показывать свою боль.

Наконец, это происходит.

И даже если бы ей выкололи глаза, она прекрасно бы поняла, что именно.

Ведь это ощущается кожей — её низкое, жалкое существование, потому что генерал Лофу Сяньчжоу появляется на сцене этого драматического театра, выстроенного на костях.

Здесь сложились пополам многие её братья и сёстры, она же точно не пополнит коллекцию останков, о нет; смотрит на расплющенный прорезями маски мир воинственно, непреклонно, пусть, что ж, уже поставлена на колени.

Кто-то замечает: взгляд Цзин Юаня непроницаем, в нём — первозданное ничто. Казалось бы, солнечный круг в радужке, а такое безразличие, что даже обидно как-то: ни презрения, ни жалости, как она есть — статика, в которой совсем ничего не происходит.

— Прошу всех занять свои места, — кажется, этот голос исходит от самого Дома Кандалов, от его внутренностей, переполненных заключёнными.

Всё становится мёртвым штилем: сквозняки голосов прекращают своё существование, смущённые присутствием генерала, да и, скажем прямо, место не самое лучшее для генератора сплетен. Здесь, вроде как, решается судьба, но это только для одной из них, для других — развлечение и назидание.

Пример того, как делать не надо.

Арбитр занимает назначенные позиции, он — какой-то важный сыч из какой-то там важной комиссии, но ей ли не всё равно?

Она — всё меньше часть этого мира, всё больше — про шумящие, изобилующие цветением леса.

В её голове — прекрасные песни, она так долго страдала и вот, её награда приближается, приближается, приближается…

Ей нужно всего лишь слегка потерпеть эту мясораздирающую агонию, чтобы все были в сборе, чтобы забрать всех с собой. И его тоже.

Она не знает, где он точно.

Но знает, что он смотрит.

И она, в общем-то, права.

Цзин Юаню несложно вообразить кровяные радужки глаз под маской, обидчивое выражение лица, многое другое, о чём знает только лишь сам генерал. Это знание сжимает его кузнечными тисками, он — между молотом и наковальней. Знание так же бьёт по нагруднику мышц, но Цзин Юань в состоянии справиться. Смеживает веки, избавляясь от красных, как рябина, обиженных глаз перед собственными глазами.

— Обвиняемая Сяжи Лимин…

Слышать это имя приятно.

Её внутренние разрывы заполняются звуками и ростками.

— …в грехопадении…

Эти слова для неё — всё и ничего в одночасье. Той частью себя, что зацвела мелкими бутонами в мышечных слоях, она не различает смысла сказанного; той частью себя, что ещё не добралась до своей милосердной госпожи, не получила её благословение, она боится, как и всё живое.

— …Изобилие…

Арбитр, видимо, глумится над ней, раз так долго читает этот нелепый перечень её прегрешений. Она хочет, чтобы он произнёс вполне ожидаемый приговор как можно скорее — он будет означать конец не для неё, но для них всех.

А пока что её зрачки оплетает лоза.

Её взгляд рыщет по тьме в жажде наткнуться на тот самый, знакомый.

— …приговор — смерть, — вот он, финальный аккорд.

Губы под маской ползут красными змеями в разные стороны. Нестерпимая боль жрёт её кожу, хочет вырваться прочь и нет больше смысла терпеть и притворяться.

Облачные рыцари сгущаются вокруг неё грозовой тучей в блестящих доспехах.

И её госпожа ощущается близко как никогда.

— Не хочешь ли ты посмотреть на меня в последний раз? — нашла!..

Она сталкивается с этим взглядом, как литосферная плита с другой такой же плитой. Должно произойти землетрясение, разверзнуться бездна, но образовывается лишь тягучее затишье перед бурей, возникает зной под кожей и…

Нет ответа.

Разумеется.

Грозовая туча смыкается вокруг неё, желая поглотить полностью на радость тем стервятникам, что взирают на неё свысока.

Она не позволит им радоваться.

Она отпускает ситуацию.

Она отпускает себя.