Это как если бы небо вывернулось наизнанку, все звёзды обозримой вселенной взорвались бы в одночасье, всё пространство мироздания сошло бы с ума.

Неправда.

Нереально.

Так это ощущается.

Если брать менее глобальные масштабы, ограничиваясь телесными рамками Цзин Юаня, то внутренние органы, кажется, по очереди надрываются — ткань, из которой сделан внутренний мир Цзин Юаня, как оказывается, податлива.

Становится горько где-то в основании языка; горечь не рвётся наружу, но устремляет свои корни глубже, взрыхляет его, вспахивает его, доводя до состояния, близкому к внутреннему кровотечению и фатальному повреждению всего того, что имеется в наличии у Цзин Юаня под мышцами.

И кто бы мог подумать, что одно лишь имя способно сотворить такое? Бесчисленное количество битв, потрясений и заговоров, плетущихся кружевом против первого лица Лофу Сяньчжоу, не смогли, а оно смогло.

Сяжи Лимин.

Летняя заря.

Тёплый рассвет — для Цзин Юаня его не было сотни и сотни лет.

И это всё — весомая совокупность факторов для образования не иначе как травматического шока или чего-то подобного. По-другому ведь и не объяснишь то, что творится дальше: Вселенная, кажется, прекращает дышать, говорить разными голосами в количестве, превышающим бесконечность. Впадает в самую настоящую кому без системы жизнеобеспечения.

Вселенная вокруг отвергает время, уничтожает звук и пространство как таковое.

Вселенная усыпляет саму себя.

И говорят, что человеческий разум просто неспособен осознать ничто, но, что ж, Цзин Юань мог бы поспорить. Потому что вот оно. В нём. Сам становится им. И никакие процессы больше не имеют значения, всё в Цзин Юане поставлено на паузу, всё объявило ему бойкот.

Это как будто бы открыть в себе абсолютный вакуум.

Это как если бы немного умереть.

— Генерал Цзин Юань, — и голос официантки по имени Жэнь Мин заполняет первозданное небытие собой. Оказывает на Цзин Юаня то же воздействие, что и дефибриллятор на сердечную мышцу того, кто сражается с клинической смертью. — Не хотите ли вы чего-нибудь ещё? Наше меню располагает большим ассортиментом, могу предложить вам…

И неизвестно что хуже: когда нет ничего или же когда есть всё в одно и то же время.

Внутренние разрывы — свежие, капризные, живые — начинают требовать внимание Цзин Юаня, как и весь окружающий мир. Он обступает его неимоверным количеством предметов, существ разных мастей, звуковых и тепловых волн; воздействует на него атмосферным давлением, в общем, самым радикальным способом возвращает Цзин Юаня назад.

Очень вовремя.

По итогу официантка Жэнь Мин не замечает ничего сверхординарного в поведении генерала Цзин Юаня, она видит то же, что видит любой житель Лофу Сяньчжоу на протяжении сотен лет: невозмутимость горных пород, постоянство небесного купола и вместе с тем лёгкую рассеянность — всё это в одном человеке. И тот конец света, что произошёл только что, касается исключительно его самого.

— Госпожа Жэнь Мин, — никто никогда не узнает: Цзин Юань буквально подчиняет собственные голосовые связки — они одеревенели от спазма — во имя непринуждённости. — Кажется, я слегка задремал. И так неудачно упустил, кто же сейчас выступает, — самое настоящее лукавство, но что ж.

Цзин Юань не доверяет себе.

Причина для этого есть, она элементарнее элементарного: ему много и много лет. За это время разум Цзин Юаня имел возможность проржаветь если не до основания, но однозначно на некоторую часть.

Он мог принять желаемое за действительность.

Скорее всего, так оно и есть.

Тем не менее…

— К сожалению, я не слишком в этом… осведомлена, — конечно же, было бы невежливо говорить генералу прямо в лицо что-то вроде: «я забыла в ту же секунду, как услышала». — Но управляющий Чэнъюй располагает данной информацией. Желаете видеть его?

Вероятно, речь идёт о том самом сердобольном работнике, который знает всё и обо всём. И так уж получается, что в повторном сеансе словоблудия Цзин Юань совершенно не нуждается, поэтому:

— Не стоит. Благодарю вас.

— Тогда, быть может, я могу предложить вам…

Цзин Юань на что-то реагирует, с чем-то соглашается.

Без особого вовлечения в ситуацию, ему, в общем-то, нет нужды прилагать большое количество усилий для того, чтобы быть генералом Лофу Сяньчжоу в глазах всех окружающих, всё же, как это говорят: «привычка — вторая натура».

Никто из этих окружающих даже представить не в состоянии, что же случилось там, в стенах этой крепости под названием «Цзин Юань»; что же произошло сорок семь секунд назад.

Всего лишь.

Малость, если так посмотреть.

Но этого оказалось достаточно, чтобы нанести значительный ущерб.

Теряете хватку, генерал.

Потребность в стабилизации дыхания даёт о себе знать только сейчас — поднывают лёгкие, им вторят внутренние разрывы. Они не успокаиваются — Цзин Юань оставляет этот неудобный момент без внимания. Лучшая тактика; она проверена годами.

Он в ожидании.

И если говорить о равнинном ландшафте, как нельзя точно олицетворяющем всё то, что есть в Цзин Юане, то он как-то судорожно расцветает и тут же вянет; вянет и вновь покрывается порослью, которую через мгновение ждёт вполне предсказуемый финал.

— Идём, говорю. Тебе уже хватит.

— Но я хочу остаться и… и досмотреть что будет дальше!

— Ничего не будет! Поднимай свою…

Уважаемые посетители разделяются на два лагеря: некоторые уходят (официальная программа закончилась, к чему промедления?), а некоторые остаются — греющее душу питьё само себя не допьёт.

Мало кто в действительности заинтересован в том, что произойдёт дальше; всё ж, те, кто выступают после окончания официальной программы, зачастую служат не более чем декорациями для дальнейшего времяпрепровождения посетителей.

«Дилетанты и попрошайки», — так о них отзываются.

Отношение к ним соответствующее: на них экономят электрическую энергию — дают им совсем небольшую порцию прожекторного света, чтобы они не выбивались из общего фона; не удосуживаются приглашением музыкантов для выступления, отдавая им во владение стереосистемы и ворчащие динамики. В общем, всем своим видом показывают, что же думают о начинающих артистах.

— И зачем вообще они нужны?

— Всем надо где-то получать рабочий опыт.

— Да, но почему перед моими глазами и на мои деньги? Поверь мне, будет лажа. Сколько таких уже видали?..

— Можно подумать, ты сюда любоваться прекрасным пришёл. И совсем не из-за каждой пятой бесплатной чарки.

— Одно другому не мешает! И вообще… Эти бесплатные чарки — совсем не бесплатные! Помяни моё слово, как отпляшут, начнут побираться! Проверить бы таких вот голодранок на наличие лицензии…

— Тихо ты. Глянь, как развозмущался. Видишь, даже генерал остался. Может, действительно что-то стоящее, а ты — сразу брюзжать.

— И правда… правда он. А я и не заметил его…

Это, конечно же, не новость — то, что генерал Лофу Сяньчжоу проявляет повышенный интерес к жизнеустройству на, собственно, Лофу Сяньчжоу. Вместо того, чтобы быть неприступным, как любое небесное светило, как любой другой генерал любого другого флагмана Альянса, Цзин Юань удивительно участлив. Это многих восхищает; это многих раздражает.

«…не часто ведь встретишь, чтобы человек его чина вёл себя, как… ну как обычный человек!..»

«…по мне так?.. Генерал должен внушать уважение и страх, а не быть таким сумасбродом и лентяем!..»

И Цзин Юань не то чтобы беспокоится по поводу столь диаметрально противоположных мнений на его же счёт.

В обычной жизни его часто замечают беседующим с различными торговцами (и после этого ненавязчивого маркейтингового хода продажи торговцев превышают все допустимые нормы); застают в тех или иных — откровенно скажем — не самых выдающихся заведениях общественного питания (и после этого в них наблюдается полная посадка); встречают у сувенирных лавок, уделяющего внимание всяким безделушкам (и стоит ли говорить, что происходит дальше?..).

В общем, наличие генерала на той или иной локации со временем стало неким гарантом качества для предприятия: если нравится генералу, значит, априори хорошо. Даже если это объективно полная безделица.

Так и сейчас, что ж.

В действительности это выступление не должно было быть каким-то особенным; оно, в общем-то, не смогло бы подняться до таких высот при всём желании и со всеми возможностями… Просто всему виной генерал Цзин Юань. И его повышенный интерес к сцене, на которой ещё никого нет.

Этот интерес проходит поветрием по всем присутствующим здесь. В итоге? Те, кто просто планировал продегустировать весь алкогольный ассортимент (читай: надраться в стельку), теперь оглядываются по очереди на Цзин Юаня, а потом на то, куда обращён его взор.

И — (бесспорно) ныне галлюциногенная — Сяжи Лимин тоже отчётливо помнит ту ночь. Как она может не?..

Пространство за кулисами злое: в углах шевелятся скользкими гадами тени, актёры снимают образы, как кожу, а фрагменты костюмов лежат на полу что куски плоти.

Здесь и оторванные крылья феникса — сам феникс стоит общипанный в стороне, он злобно шипит на всех, кто подходит ближе дозволенного, являя миру не чудное пение, но колючий язык; здесь и ошмётки силиконового грима с лиц комедиантов — они сыпятся на пол вместе с ругательствами.

— …это была моя шутка.

— Что? Твоя? Это я придумываю нам программу, здесь нет ничего твоего.

Или:

— …как вообще ты могла допустить такое, чтобы на одной сцене со мной выступал всякий сброд!..

— Послушай меня, не то чтобы нам было из чего выбирать. Твой последний скандал…

— Не хочу ничего слышать! Ты должна была озаботиться этим, ясно? За что я вообще тебе плачу?

Вздох.

— Ну что ты хочешь от меня? Ты выступила перед генералом, этого мало?

— Мало! Теперь из-за тебя он наверняка подумает, что я какая-то…

— Только ты так думаешь, Мэй Ли. И только ты всем всегда недовольна.

— Ах, ну потрясающе! Я плохая! Быть может, мне начать выступать бок о бок с каким-нибудь отребьем без лицензии, чтобы…

Сяжи Лимин ёжится, заслышав это: она — то самое «отребье без лицензии», с которым, должно быть, очень оскорбительно делить одну сцену. И пусть выступление феникса уже ничто не способно затмить и умалить его эффектность, Сяжи Лимин всё равно ощущает некую толику вины за собственное существование в пространстве за кулисами.

Оно не перестаёт злиться на неё.

Оно желает выгнать её прочь, пугая копошащейся, как колония жуков, тьмой, враждебной фауной закулисья и освежёванными после выступления актёрами — их размазанный по лицам грим что множественные ранения после боя.

Ах, и как только она тут оказалась!..

Сразу ведь понятно: заведение госпожи Фу совсем не для мелкой сошки, коей является Сяжи Лимин…

Тем не менее, у неё (как и у феникса с фениксовым менеджером) не то чтобы был особый выбор: это выступление — шанс отплатить милой подруге Цзинь Суй за её доброту; обеспечить ей ещё один месяц спокойной жизни без риска остаться на улице из-за темпераментной госпожи Чэн Бин.

Помнится, в прошлую их встречу госпожа Чэн Бин была столь категорична, что, казалось, если бы она запретила всем звёздам Вселенной сиять, то те бы не посмели ослушаться её приказа.

И так уж вышло: Цзинь Суй в тот день отсутствовала, Сяжи Лимин осталась один на один с госпожой Чэн Бин и её категоричностью. Сухая до самой души, являющая собой не иначе как оливковое древо (переплетения сухожилий под её кожей слишком схожи с корой оного), госпожа Чэн Бин сразу и без стеснения огласила причину своего визита:

— Сейчас же неси плату. Быстро.

На что Сяжи Лимин очень растерянно заморгала. И можно заранее предположить в чём же суть будущего конфликта, правда?..

— Госпожа Чэн Бин, но разве день оплаты не через неделю? — конечно же, Сяжи Лимин была самой деликатностью, но это, что ж, оказало совершенно обратный эффект — госпожа Чэн Бин пришла в незамедлительное негодование.

— Именно. Через неделю! Не значит ли это, что я уже давным-давно должна была получить свои деньги хотя бы за прошлый месяц? — плечи госпожи были расправлены до такой степени, что стало страшно за её грудную клетку — как бы не разошлись от напряжения передние косточки и не разрушились лопаточные при столкновении. — Где хоть что-нибудь?

И если бы в тот момент рядом с Сяжи Лимин присутствовала Цзинь Суй, то она приняла бы весь огонь на себя, чудом бы выжила и, что самое поразительное, нашла бы способ усмирить праведный гнев госпожи Чэн Бин. Всё-таки не зря говорят: предпринимательство и менеджмент— это прерогатива лисьего народа, представительницей которого и является Цзинь Суй.

Но Цзинь Суй рядом не оказалось.

Сяжи Лимин пришлось в одиночку гореть в солнечном пламени госпожи Чэн Бин. Она, конечно, предприняла попытку потушить его мягкостью тона, но стоит ли говорить, что в этом случае даже от бензина было бы больше толку?..

Сяжи Лимин старалась — правда старалась! — объяснить ситуацию, в которой они с Цзинь Суй оказались («…нам бы ещё немного времени, чтобы подыскать нужное заведение…»); всеми силами пыталась воззвать к её человечности («Госпожа Чэн Бин, прошу вас, не гневайтесь, всё это — не со зла… травма… отказ… снова отказ и…»), которая — Сяжи Лимин уверена — пребывает в состоянии сна где-то там…

Но в тот день госпожа Чэн Бин как никогда была похожа на кобру с раздутым воротником, готовой к атаке; она, как это говорится, оказалась сыта «завтраками», возжелала чего-то более существенного (крови и мяса, например), потому обрубила поток оправданий очень яростным:

— Если твои ноги не способны танцевать как надо, то хотя бы озаботься тем, чтобы раздвинуть их перед кем надо. Благо, в цветочных яликах всегда недостаток кадров.

— …

Слова зацепили.

Укусили.

Пощёчинами лёгли на скулы. Кажется, стесали кожу до такой степени, что скулы закровоточили. Закровоточило и нутро — слова госпожи Чэн Бин ранили и его.

Иными словами, она добилась своего — крови и мяса. Напоследок не отказала себе в трапезе, произнеся:

— Если через три дня я не получу всё, что мне причитается, пеняйте на себя.

И Сяжи Лимин понятия не имеет, как у неё хватило сил выдержать мощный взгляд госпожи Чэн Бин, не истечь кровью из-за всех её колкостей, более того, сказать следующее:

— Через три дня ваши деньги будут у вас, госпожа Чэн Бин, — возможно, взгляд «глаза в глаза» загипнотизировал кобру в лице госпожи Чэн Бин, утихомирил её — после этого она прекратила свои яростные атаки; ушла прочь.

…после этого её, Сяжи Лимин, трясло вплоть до самого вечера, и даже возвращение Цзинь Суй не сделало ситуацию легче.

— Что она тебе сказала? — по приходе в съёмную квартиру Цзинь Суй застала Сяжи Лимин сжавшейся до размеров примитивной частицы, захлопнувшейся на все двери, закрывшейся от мира на все замки.

Всё ещё ощущавшая в тот момент мнимые порезы на внутренностях, Сяжи Лимин не захотела повторять слова госпожи Чэн Бин в точности. Лгать Цзинь Суй — тоже, а потому ограничилась:

— Уважаемая госпожа Чэн Бин предложила мне сменить деятельность.

— А точнее?

— Уважаемая госпожа Чэн Бин… предположила, что в цветочных яликах мне бы нашлось лучшее применение.

— …

— Она права, — Сяжи Лимин тогда вдохнула и выдохнула, желая вместе с воздухом выгнать из себя стыд. — Я негодная. Подвожу и её, и тебя. Мне… очень жаль.

Цзинь Суй чуть-чуть помолчала. Цзинь Суй после сказала:

— Уважаемая госпожа Чэн Бин — мерзкая дрянь. Необязательно верить всему тому, что произносит её грязный рот.

— Цзинь Суй! Нельзя так говорить!..

Но Цзинь Суй, конечно же, не взяла и не возьмёт свои слова назад.

Быть может, она права, тем не менее, Сяжи Лимин неспособна в полной мере разделить с ней неприязнь по отношению к госпоже Чэн Бин.

Дело вот в чём: Сяжи Лимин знает её историю.

Госпожа Чэн Бин сама поведала её, когда алкоголь в крови превысил все допустимые нормы; он надорвал душевные раны, — они затягивались с большим трудом, — а Сяжи Лимин просто оказалась рядом.

И, возможно, сама Сяжи Лимин была бы ещё более… кхм, «мерзкой дрянью», если бы дело касалось благополучия её ребёнка. Говорила бы более гадкие вещи, если бы те, от кого зависит очень и очень многое в жизни всё того же ребёнка, не выполняли оговорённых условий.

Да. Сяжи Лимин может войти в положение этой женщины.

Хотя — будучи видьядхарой — она и не предполагает, каково это — быть матерью, но она однозначно пошла бы на всё, лишь бы обеспечить своему гипотетическому сыну-инвалиду лучшее существование. Как, собственно, и поступила госпожа Чэн Бин, когда ей передали из рук в руки остатки её же ребёнка после очередной экспедиции на вражеские территории; когда она осталась совершенно одна против всего мира.

Конечно же, есть регламенты.

Конечно же, Лофу Сяньчжоу не бросает своих бойцов (и их семьи) на растерзание жизненным обстоятельствам. Но что же поделать, если одна из твоих сестёр завистлива, другая обижена, и обе так удачно работают в нужной комиссии… Что же поделать, если одна бумажка способна лишить тебя всего?..

И госпожа Чэн Бин действительно сухая до самой души, но правда в том, что душа всё-таки есть; ресурсов этой души хватает исключительно на материнскую любовь и ни на что более.

Да и с чего бы быть этому «более»?

Госпожа Чэн Бин и без того была невероятно великодушна, когда рискнула: приютила под одной из своих крыш (история завоевания которой умалчивается) двух, откровенно скажем, нелегалок. Одна из этих нелегалок не пожелала обременять себя подписанием договоров (немудрено: в случае чего они выдадут её местонахождение), а вторая… что ж, а вторая — за компанию. Так безопаснее.

Именно поэтому Сяжи Лимин здесь.

Именно поэтому у неё нет права роптать на жестокие слова. Нет права подвести Цзинь Суй и госпожу Чэн Бин.

И всё же…

— Мне кажется, я не смогу, — жалобно пищит Сяжи Лимин, она тулится к Цзинь Суй, — та занята деловыми делами в своём смартфоне — как к единственному источнику сердечного тепла в этом месте.

Рядом с Цзинь Суй не страшна никакая тьма. И в принципе — почти — ничего не страшно.

Цзинь Суй, кажется, воссоздана из осколков вулканического стекла; она вся что грани этого стекла — режущая, остывшая после извержения, но, что ж, всё ещё способная отражать свет.

В её облике много геометрии.

В её радужках — подземные кладовые; там оникс и что-то ещё. Так просто не опознать.

Узкое что лезвие копья ухо приходит в движение — Цзинь Суй обращает на Сяжи Лимин внимание. Вернее, на её мышиный писк.

— У тебя что-то болит?

— Нет, всё в порядке, — для достоверности Сяжи Лимин прокручивает суставы лодыжки — те подвели её пару-тройку недель тому назад.

Лодыжка решила, что ей непременно нужно повредиться на ровном — буквально! — месте; Сяжи Лимин тогда была в миллисекундах от постели, обо что-то споткнулась и бам. Как результат: пухлая отёчность на щиколотке, она не желала покидать занятые позиции на протяжении приличного количества времени. Стоит ли говорить, что ни о каком танцевальном ремесле думать в те дни не приходилось?

Сяжи Лимин тогда чувствовала себя особенно бесполезной.

— Ты забыла все движения на свете? — ониксовые кладовые оказываются прямо перед Сяжи Лимин, а она, в свою очередь, перед ними.

И даже если сгрести руками все тени, что обитают в пространстве за кулисами, не выйдет насобирать достаточно, чтобы посостязаться с той темнотой, что живёт в этих кладовых.

— Кажется, нет, но…

— Значит, сможешь.

Как не странно, но эти слова не имеют никакого эффекта. Внутренности продолжают утопать в зыбучем песке волнения, множество негативных мыслей полощут голову, избавляя её от всего нужного, заполняя в ответ всем ненужным. Кажется, при таком раскладе можно запросто забыть не только как танцевать, но и ходить в принципе.

— Но там генерал Цзин Юань! — Сяжи Лимин предпринимает последнюю попытку заразить Цзинь Суй той же паникой, что укрепляется в ней корнями. Как будто бы ей станет легче, если Цзинь Суй скажет что-то типа: «ты права, ты абсолютная бестолочь и не справишься. Мы обречены на провал и вечный позор».

Цзинь Суй, конечно же, этого не говорит, она ровным счётом не придаёт никакого значения тем колебаниям, исходящим от Сяжи Лимин. Её сердечные ритмы, в отличие от всё той же Сяжи Лимин, пологи, без острых углов — она спокойна. Это спокойствие легко можно было бы принять за полнейшее безразличие, но Сяжи Лимин некогда задумываться об этом. Сяжи Лимин занята мыслями о том, как бы напугать себя ещё сильнее.

Цзинь Суй не позволяет ей этого.

— И что ж? Не съест он тебя.

Разумеется, она права. О генерале Цзин Юане ходят разные мнения, варьирующиеся от «он — самый лучший» до «он — чудак», тем не менее, в череде этих мнений ещё не было пункта «людоед». Не было и прецедентов о его неуважительном поведении по отношению к артистам и иже с ними.

— Да, но…

— Прекрати. Если он не оценит твоё выступление, значит он — идиот.

— Цзинь Суй! Нельзя так говорит!

— Пф.

Раздражение прокалывает внутренние клеточки организма — ей бы, Сяжи Лимин, такое же равнодушие, какое имеется у Цзинь Суй. Хотелось бы знать способ, как трансплантировать его в свою же грудную клетку из клетки всё той же Цзинь Суй; с неё, что ж, не убудет. В конце концов, не на ней ответственность за исход сегодняшнего вечера…

Сяжи Лимин думает об этом ровно секунду.

Следующую посвящает ругани на саму же себя; её моральный компас вовремя сигнализирует об отклонении от правильного курса — кто-кто, а Цзинь Суй точно не заслужила негодования в свою сторону!

Цзинь Суй — единственная причина, по которой у Сяжи Лимин есть какая-никакая, но работа: она договаривается с теми, с кем, казалось бы, договориться просто невозможно; убеждает в надобности Сяжи Лимин («…лицензия — не показатель, господин/госпожа [нужное подставить]»); в общем-то, берёт на себя всё то, за что не взялась бы Сяжи Лимин в одиночку. И её присутствие в заведении госпожи Фу — тоже заслуга Цзинь Суй.

«Как тебе это удалось?»

«Я была убедительна».

«Но… чтобы выступить у госпожи Фу, нужно проходить отбор, иметь лицензию и…».

«Я была очень убедительна».

Всё, что требуется от Сяжи Лимин — это сделать то, что она умеет. Пожалуй, даже необязательно, чтобы это было хорошо — качество исполнения не имеет особого значения, когда ты весь вязнешь в полумраке (помним: «второсортным» артистам не уделяют особого внимания). Кто вообще будет всматриваться в её технику? В неё саму?..

И думать о том, что генерал Цзин Юань останется после официальной программы, чтобы, что ж, порадовать себя непримечательным зрелищем от непримечательной артистки, было бы довольно тщеславно. Так Сяжи Лимин размышляет.

Это её успокаивает.

Всё пройдёт как всегда.

Сейчас её представят публике:

— Многоуважаемые господа… и госпожи… — речь управляющего занимает достаточное количество времени, чтобы успеть припрятать личность за театральной маской, проверить состояние всех суставов и работоспособность сухожилий. Кое-что ещё. — Кроме того, у нас есть… м-м… небольшой заключительный подарок, чтобы скрасить ваше времяпрепровождение здесь! Что ж… госпожа… хм…

На этом моменте Сяжи Лимин пытается подружиться со стереосистемой и понравиться всем колёсикам на ней (увы, выходит плохо; с техникой она на почтительное «вы»), когда понимает: её — сценическое — имя всё ещё не покинуло пределов рта управляющего.

Цзинь Суй тоже это подмечает, это и парочку лишних деталей. Её уши — идеальный слуховой аппарат, способный, кажется, слышать не только то, что происходит в условных десяти метрах от неё, но и то, что происходит на другом конце Лофу Сяньчжоу.

Бормотание управляющего в духе «да чтоб эти девки…» не остаётся без внимания, Цзинь Суй понимает: управляющий очень хочет пойти на попятную. Приходится мотивировать его не делать нечто подобное — закулисье, подчиняющееся Цзинь Суй, зловеще тянется к управляющему шторой. И это (внезапно) работает — управляющий, вроде бы, преисполняется уверенностью продолжать свою речь дальше.

— Прошу прощения, — вздох. — Пожалуйста, поприветствуйте госпожу Сяжи Лимин.

Сердце проваливается.

Так бывает всегда.

От этого сорта волнения нет лекарства, к нему нельзя привыкнуть, нельзя заиметь против него иммунитет. Это как маленький разрыв сердца, и за эти мгновения нужно успеть выбросить себя на сцену, как обычно поступают китообразные, когда возникают проблемы с экологией, когда грядут массовые катастрофы…

Решающим фактором выступают Цзинь Суй. Она надавливает на позвонки Сяжи Лимин, будто на кнопки, запускающие механизм. Она говорит:

— Вперёд.

Механизм работает. Он не самый лучший, кое-где повреждённый, но, что ж, ещё пригодный. Так Сяжи Лимин думает, она, вроде бы, не забывает, как ходить, не забывает своё имя, не забывает всё на свете. Это ли не успех?.. Но Сяжи Лимин моментально берёт все свои слова обратно, когда…

Она оказывается в целом саду из чужих глаз. Глаза красные, синие, зелёные, какие-то-там-ещё, в общем, абсолютно непредсказуемой расцветки — есть только они. И есть Сяжи Лимин, окружённая ими.

…всё не будет как всегда.

Осознание этого впаивается в извилины.

«Каквсегда» должно выглядеть иначе.

«Каквсегда» — это когда Сяжи Лимин — декорация. Не самая значительная деталь мироздания. Всё равно что стандартный пейзаж, служащий для того, чтобы дозаполнить пространство; не оставлять лишних прорех на периферии зрения дорогих посетителей; отвлекать всё тех же посетителей от философских размышлений своими движениями. Быть, в общем-то, ненавязчивым предлогом задержаться в том или ином заведении.

Иными словами, «каквсегда» — не про цветник взглядов.

Не про затвердевающую эпоксидной смолой тишину.

И уж тем более не про генерала Цзин Юаня — он не просто остался после окончания официальной программы, но, кажется… заинтересован происходящим?..

Не знай мозг Сяжи Лимин о том, что генерал находится на тех же территориях, что и она, то вряд ли бы… вряд ли бы что? Попыталась бы найти его взглядом, чтобы напугать себя до смерти? Что ж, вероятно так. Жаль, что её мозг располагает такой информацией. Жаль, что она уже напугала себя до обморочного состояния.

Присутствие генерала — это, наверное, вообще самое ужасное во всей ситуации; от этого очень сильно хочется скончаться. Прямо на этом месте, — на лепестках увядшего лотоса — каким угодно образом, лишь бы не позориться перед первым лицом Лофу Сяньчжоу.

Просто кошмар.

Сяжи Лимин ощущает себя самозванкой; такое сверхмассивное внимание не для неё. Оно — для феникса с горящими крыльями, для комедиантов с шутками на любителя, для музыкантов с пальцами, творящими чудеса. Не для какой-то там — повторимся — Сяжи Лимин с простеньким танцем облетающей сливы.

Сяжи Лимин блокирует свои зрительные каналы — она закрывает глаза. Лучшее решение, других её перепуганная голова не генерирует. Как в детстве, знаете, когда думаешь: «если я не вижу мир, то и мир не видит меня».

Если я не вижу мир, то его нет.

Если мира нет, то нет ничего.

И если ничего нет, то и бояться нечего.

Сяжи Лимин убеждает себя в этом.

Сяжи Лимин позволяет существовать только песне; она слегка запаздывает, вступая чуть позже. Едва ли ощущает собственное тело на твёрдой поверхности и в принципе едва ли ощущает себя.

Это похоже на расщепление: все клеточки организма больше не базируются вокруг сердца, бросаются врассыпную, оставляя это самое сердце голым и беззащитным.

Стучащим на всеобщее обозрение…

ничегонетничегонетничегонет.

Значит, её сердце стучит перед пустотой.

И вулканическая активность, происходящая у неё в голове, это, конечно же, тоже из-за «ничего».

А кожа на скуловых костях подгорает из собственных соображений. Никак иначе.

И при всём желании Сяжи Лимин не сможет вспомнить о том, что делали её руки, что делали её ноги, в какую сторону разворачивались ступни и под каким углом наклонялась то одна, то вторая кисть. Как много технических ошибок она совершила. Вспомнит только то, что правое запястье — послушное, а левое — оно запеленовано в эластичный бинт по самую лопатку — не очень. Это привычно. Сяжи Лимин научилась так жить. Практически.

— …не цветы, не ветер, не луну — я собираю пыль…

— … жду ответа твоего; минуют дни…

— … держа кисть в руке своей, я всё пишу…

— … и как понять мне что есть «люблю»…

— … так много ошибок в этом слове ещё я совершу…

— … ведь до сих пор понять тебя я не могу…

Облетающая слива — это красиво.

Сяжи Лимин видела.

Не вживую, конечно, — для цветения дикой сливы на Лофу Сяньчжоу требуется слишком много условий (почва, погода, нужное время года…); владеть же такими дарами природы могут лишь люди из состоятельных сословий. Благо, что существует столь замечательное явление как электронные энциклопедии — Сяжи Лимин с удовольствием изучила все доступные видеоматериалы для создания будущего выступления. Лирической подоплёки в том числе.

Это, стоит сказать, не сравнится с теми подтекстами, что присутствовали в танце феникса. В самом деле!.. Что может быть банальнее, чем символ перерождения (читай: дикая слива), вплетённый в танец представительницы расы, которая только и делает, что перерождается?.. Наверное, лишь ленивый не использовал подобных метафор, но, как уже и было ранее сказано, это выступление не предполагало быть чем-то особенным.

…присутствие генерала Цзин Юаня сделало его таковым.

Не думать!

Сливовому древу — оно всё в снежных мехах, как какая-нибудь знатная дама из прошлого — не должно быть никакого дела ни до каких генералов. Да что там до генералов! Даже до самого адмирала Альянса! У древа всё же и без того достаточно хлопот.

Например, древу нужно думать о том, как уберечь собственные корни от промерзания в почве; она закостеневшая и холодная что мёртвое тело, и всё, что населяет эту почву, спит крепким сном. Если корни как можно скорее не достигнут раскалённого сердца планеты, не укрепятся подле него, чтобы иметь бесперебойный доступ к теплу, то они тоже заснут. Беспробудно и навсегда.

Ещё древу нужно следить за тем, чтобы быть достаточно крепким. Чтобы не дать зиме — кристаллической, абсолютной, непревзойдённой, какая была лишь в Древней Империи — пленить себя, забраться под кору и завладеть голыми костьми. Потерявшим гибкость позвоночником в том числе, на который надави чуть-чуть, и полетят в разные стороны древесные опилки.

Сливовое древо также должно озаботиться тем, чтобы вовремя вызволить себя из объятий ледяной скорлупы, выродиться из неё не хуже какого-нибудь феникса из вороха собственного тлена. И ледок однозначно будет против — им ведь так хорошо в компании друг друга, а следующая зима будет совсем не скоро…

Но пора!

Об этом напоминают сменившие гнев на милость ветра, они то и дело пытаются раздеть молодую сливку: снять с неё богатые меха, позаимствовать драгоценные украшения — прозрачные что слеза — и, конечно же, избавить её от зимнего сна. Он — как маска.

И белые рукава — снежная сумятица, разгоняемая ветрами.

И тонкие узловатые пальцы — веточки с плодовыми почками. Ветки колышатся от поцелуев всё тех же ветров, ловят солнечные лучи самыми кончиками, а те, в свою очередь, нанизываются на них. Прямо-таки как какие-нибудь кольца на фаланги юной девушки.

О, солнце воистину щедрое. Оно раздаривает не только свой свет, пробуждая тем самым сливовые бутоны, заставляя их опериться, как птенцов, но и тепло; обливает самым настоящим кипятком. Это можно почувствовать кожей — то, как горячо, будто бы всё тоже солнце упало на лицо…

Или же…

Нет.

Что-то не то.

И щёки пекут не от весеннего солнышка, не от его пылких поцелуев. Это сродни кислоте, что подъедает слой за слоем, но Сяжи Лимин не имеет права думать о боли; она должна заставить эту дикую сливу зацвести в полной мере, а потом — облететь.

…помнится, слива зацветает тогда, когда ещё лежит снег. Он продавливает под собой ветви, но это неспособно предотвратить цветение. Бутоны прорвутся сквозь эту льдистую оборону и…

Нет! Не получается! Совсем не выходит отвлечься!

Сяжи Лимин чувствует острое желание сбросить с себя маску, обратная сторона которой столь ощутимо травмирует её лицо. Но как же она может?.. Сейчас? Тогда, когда на неё, кажется, смотрит вся галактика? Когда от её успеха зависит благополучие Цзинь Суй?..

Осталось совсем немного. Всего лишь пару шагов, пару взмахов рукой — Сяжи Лимит умоляет себя продолжить, а непокорное дерево — как можно скорее покрыться белыми соцветиями.

Пожалуйста, ещё немного.

Но, как это обычно бывает, всё совершенно не вовремя идёт не так.

Пожалуйста, не сейчас!

Дикая слива Сяжи Лимин совсем не такая, как её сестрицы. У неё выжженная солнцем кора, а вокруг её ствола — слишком дерзкие ветра. Они больше не раздевают её, будто пламенные любовники, но раздирают её одежды. Об этом свидетельствует треск материи на правом плече — швы расходятся очень быстро, будто разрезаемые ножом.

Ещё у обычной сливки под одёжкой цветочки белые или розовые. У дикой сливы Сяжи Лимин они кровавые и уродливые — они напитывают белые рукава, делая их тяжёлыми. И тут уже не повертишься беззаботно в танце — к жжению на коже лица прибавляются и стремительно распадающаяся на лоскуты одежда, и визжащая на запястье обитель кровавых цветов.

Сяжи Лимин очень хочется плакать. Последние рывки в танце выходят отвратительно корявыми, будто дикой сливе Сяжи Лимин переломали каждую ветку. И древесный хребет заодно.

И ещё немного, и эта слива облетит, как и было задумано: разлетятся снежные рукава, отпадут тонкие что первый ледок материи одеяния, вот только…

Вот только под покровом снега обнаружатся не нежные соцветия.

Не изящные кисти рук, держащие бутоны в ладонях.

Но окровавленные ветви.

И только-то.