feeling more human and hooked on her flesh

Иногда ему хочется, чтобы она умерла.

Может, она хочет, чтобы он хотел. Она смотрит на него дерзко и вызывающе из новостных сюжетов, спекулятивных статьей, объявлениях о награде за голову, смеётся на дрона-оператора перед тем, как разнести его на осколки выстрелом бластера, уносится от преследования бегом, на крыше флаера, на мотоцикле, живая, свободная, ничья. Лука день за днём глядит в глаза, которые не могут и не хотят глядеть на него, сжимает зубы, сразу же заставляет себя расслабить челюсть — забота о зубах важна, его зубы напоминают зрителям о легендах про жемчуг, редчайший камень с Питомника, — вжимает три пальца в лучевую артерию, делает дыхательную гимнастику.

В смерти, он представляет, Хёна будет ещё прекраснее, чем в жизни. Её тело упадёт к его ногам изящно в последнем па, конечности сложатся безвольно, лицо замрёт, спокойное и умиротворённое, а может, удивлённое по-детски, как когда им было восемь и одиннадцать, и прямо на нос ей приземлилась маленькая белая бабочка.

— Смотри, Лука, — она сказала тогда, для верности указывая на нос пальцем, — это ты.

— Но это не я, — ответил он, нахмурившись: что за глупость она говорила? — Это бабочка.

— Дурачок, ты посмотри! — Нетерпеливо она схватила бабочку с носа и сунула ему в лицо.

Хрупкое тельце хрустнуло под её пальцами: переломились крылья, лопнула и разлилась желтовато-белой кровью грудь.

— А, — сказал он, разглядев труп хорошенько, — ну да, я.

Хёна — совсем другая бабочка, большая, с широкими крыльями цвета раскалённого металла по краям дыры от выстрела, на которых заглядывают в сердце узорами глаза, закрытые тёмными очками. У Хеперу есть музейная комната, в которой он хранит за стеклом экземпляры красивейших существ со всех концов галактики. Там, наколотая на иголки, есть такая бабочка, пойманная на Питомнике — гордость коллекции.

(Однажды гордостью — жемчужиной — коллекции станет Лука.)

Может быть, он мог бы попросить Херепу найти в коллекции ещё одно место. Он был хорошим питомцем, ведь так? Его любимчик, хороший мальчик, развлечение гостей, любимец жюри и поклонников, знает все команды, никогда не кусал кормящую руку, разве нельзя позволить ему сохранить любимую игрушку? Он будет осторожен. Он не тронет её даже пальцем — даже стекло, ведь если сломать стекло, протечёт раствор, и экземпляр будет безвозвратно испорчен. Он будет только смотреть. Она никогда уже на него не посмотрит — но это ничего. Её жизнь не будет его? Будет её смерть. Так ещё лучше, нет разве? Жизнь коротка, смерть бесконечна — она останется с ним навсегда, и есть ли разница, сможет ли она ещё раз сказать ему какую-нибудь ничего не значащую чепуху?

— У тебя пальцы же вечно ледяные просто, — Хёна, наблюдая за ним, нахмурилась. — Тебе не холодно так?

Лука взглянул на неё непонимающе: она, цыкнув нетерпеливо, отняла его руку от запястья и переплела вместе их пальцы.

Он замер тогда. Её пальцы были длиннее, чем его, тонкие и сильные,  пальцы той, кто вечно залезает туда, откуда можно упасть и сломать шею, и ногти на них не то обгрызли, не то обломали, но кожа ладони была нежней и светлей, чем на тыльной стороне кисти, и кровь стучала под ней — и она была нестерпимо, жгуче горячей.

— Холодные, — заключила Хёна серьёзно. — Эй, это так вообще работает-то? А если у тебя, ну, из-за этого кровь остынет и ты посчитаешь неправильно?

Лука вжался в её ладонь сильней и сказал самым безразличным голосом, который он только смог из себя выдавить:

— Нет, я правильно считаю. Хочешь проверить?

Её глаза засияли.

И её пальцы, ему казалось — ему хотелось, — прожгли на запястье ожоги до навсегда оставшихся на коже шрамов.

— Ого-о-о, — протянула восхищённо Хёна. — Слушай, а это нормально, что он такой быстрый? И что, ты прямо каждый раз считаешь целую минуту?

— Да и да, — солгал он без капли раскаяния.

— Ну даёшь! — она присвистнула и взъерошила ему волосы свободной рукой. — Тогда я тоже посчитаю.

Он поймал её руку на каком-то инстинкте и вжал пальцы в лучевую артерию. Она улыбнулась.

— Холодные, ну, — но руку не убрала.

В ту минуту он почти умер: пульс зашёл — Хёна насчитала — за 120. 124, кажется — может, 125. Он чудом не рухнул ей в руки — она злилась сильно.

(Жаль, что не 126: ноль-два-ноль-один-два-шесть, идентификационный номер, который он вспомнил бы и в середине сердечного приступа.)

Она злилась и на бабочку, если вспомнить. Сказала: да ты дурак совсем и ничего это не ты ууу балбес и зачем ты говоришь такие вещи не умирай пожалуйста.

Хочет ли сейчас она, чтобы он умер? Вспоминает ли она ту минуту с желанием, чтобы он увял у неё на груди, ещё невинный в её глазах, ещё совершенно её? Он бы был точно не против.

Сохранила бы она его тело теперь? Хёна добросердечна, сколь жёсткой бы она не пыталась казаться, Хёна из тех, кто берёт под крыло браки генофонда и ставит их выше родственной ДНК, Хёна ответственна до неверной расстановки приоритетов. Она бы убила его — бластером? Её длинные пальцы смотрятся отлично на кнопке спуска, но Лука бы предпочёл нож: так она будет к нему ближе. Горло или грудь? В груди можно наткнуться на кардиостимулятор, да и стоит ли того шматок мяса, называющийся сердцем только формально? Кончик ножа порвёт кожу, войдёт в него вглубь свободно и влажно, порвёт сокращающиеся вокруг стенки сосудов, пульс толкнётся Хёне в тёплую дрожащую руку и горячая кровь прольётся на её кожу. Он умрёт, чувствуя жизнь в ней. Может, успел бы ощутить, как она в последний раз, позволив себе минутную слабость, погладит его по голове, как когда они были детьми. Она бы не позволила сейгун забрать его тело — ведь не позволила бы? Закинула бы она его безвольный труп на мотоцикл и увезла бы в свою свободную даль? Вряд ли на их базе из развалин и кто знает чего есть холодильник, долго любоваться его красотой у Хёны не выйдет. Интересно, его пальцы бы начали портиться первыми или последними? Может, она положила бы его в поле под чистым ночным небом, села бы рядом с ним и рассказала бы что-нибудь — какую-нибудь чепуху, которую слышала о Питомнике.

— А Айзек рассказал мне, что раньше люди давали названия кучкам звёздам, представляешь? Типа, в честь животных. И людей. И, и в честь предметов, я думаю. Представляешь, назвать звёзды — ведром!

— Глупо. — Лука ткнулся лбом ей в плечо: у него болела тогда голова. — У тебя красивое имя. Лучше бы назвали в честь тебя.

Хёна хотела его толкнуть, но, заметив его состояние, передумала и только легонько заправила ему прядь волос за ухо.

— Дурак.

Может, она бы закопала его в землю — так, рассказывала она, поступали с умершими в Питомнике.

Может, она бы попросила кого-то закопать после смерти её рядом с ним.