ㅤㅤㅤㅤ— Угадай что.

ㅤㅤㅤㅤ— Что?

ㅤㅤㅤㅤ— Ты отвратительно хорош, когда болен.

ㅤㅤㅤㅤ— Заткнись.

«Светлый» вздыхает, закрывая глаза и чувствуя, как свой-чужой подбородок больно-больно давит на грудь. Голова гудит, глаза слезятся и очень жарко, но Осаму никак не может позволить себе думать о чём-то, кроме тела младшего, которое никак не делает лучше, только вызывая тупое беспокойство, что он может заболеть.

ㅤㅤㅤㅤ— Встань с меня, ты тяжёлый.

Старший чувствует на щеках мерзкий холод и пытается потереть глаза, чтобы хоть как-то разглядеть «тёмного». Это почти похоже на сон: его младшее я даже не улыбается, проводя мокрой тканью мягко-мягко, почти до смешного нежно. Дазай не помнит, что произошло раньше, когда «тёмный» успел зашуршать таблетками и попытаться потянуться к бинтам, чтобы те снять.

ㅤㅤㅤㅤ— Что ты делаешь? — хрипло спрашивает старший и свою-чужую руку перехватывает, запястье, сжимая едва-едва.

Но не успевает сказать ещё что-то, как рука прижимается к сухим губам, перекрывая любую возможность на глоток воздуха.

ㅤㅤㅤㅤ— Глотай.

Во рту осталась горечь таблеток, которую не перебило несколько стаканов воды. Младший сидит рядом, не двигаясь, смотря то на свою руку, то на больного. На удивление, его лицо без единой эмоции — что совсем не странно, но старший думал, будет куда хуже, — так и осталось каменным, лишь глаза стали чуть светлее. Почти живыми, если не знать себя же.

ㅤㅤㅤㅤ— Что ты мне скормил?

ㅤㅤㅤㅤ— Всё бы ничего, но вижу в твоих глазах привязанность, я.

И старший пообещает, что запомнит эту недомолвку, когда вместо «привязанность» должна была прозвучать «любовь». Конечно, обещания Дазая Осаму несбыточны, поэтому когда ему станет лучше – этот разговор и эти мысли исчезнут из памяти вместе с температурой и болезнью.

А другой будет помнить. Помнить и лелеять, как самое настоящее сокровище.