— Как там решение? — спрашивает Мирон, заходя в кабинет, где 11 «Б» кряхтел над вариантом по истории.

Как же ему хотелось выгнать весь класс из кабинета и поговорить со Славой об империях! Что же это такое на самом деле. Странно было, что на подобные мысли его натолкнула именно Шмуль. Но это определённо было пунктом в копилку её хороших качеств. Кажется, первым и единственным.

Энтузиазм так захлестнул Фёдорова, что он напрочь забыл о драке, поэтому даже немного с недоумением смотрел на помятый вид Славы, сидящего за первой партой. Карелин, видно, тоже хотел с ним что-то обсудить. Он нервно покусывал губу, переводя взгляд от окна к Фёдорову и обратно. Стыдно ему, наверное. Мирон, конечно, не мог знать на сто процентов, но предполагал именно это. Может, нервничает, что Фёдорова задела как-то фраза ученика 11 «А». Ну, та самая: «в девчонке дело». Может, конечно, эго это немного и укололо, но Мирон не собирался ревновать своего мальчика к какой-то там теоретической девчонке. Да и вообще, вероятность того, что другой пацан наврал тоже есть. Кому хочется признаваться, что драка началась из-за того, что Слава заступался за честь классного руководителя? Особенно, этому самому учителю в лицо.

И успокоить Карелина хотелось, и приголубить, и поцеловать. Ну ничего, чуть-чуть подольше вещи будут собирать, пока Мирон его нацелуется. Но в классе было слишком много народа, поэтому Фёдоров просто вслух разбирает заданные вопросы из варианта, отрывая взгляд от Славы. Текст был простой: про съезд народных депутатов СССР. А вот дальше уже было интереснее. Надо было указать три позитивных итога внешней политики Екатерины II.

Слава руку поднимает, Мирон даже не удивляется. Иногда ему казалось, что если он его ночью разбудит с вопросом: «Год начала норманнского завоевания Англии?», — тот сразу ответит: «1066». А тут для него такая ерунда простая: всего-то внешняя политика Екатерины Великой!

— Ну, дерзай, Карелин, — кивает Мирон, подходя к доске, дабы записать подходящие (то есть, все) ответы.

— Выход к Чёрному морю, — начинает перечислять Слава. — После разделов Речи Посполитой вернулись утраченные территории, — продолжает он. — Грузия попала под протекторат Российской Империи. На ЕГЭ так, конечно, писать нельзя. Нужно будет объяснить каждый пункт, ну, почему его следует трактовать, как положительное событие.

— И почему же для нашей внешней политики протекторат над Грузией был позитивным итогом? — уточняет Мирон, так, на всякий случай.

— Он обозначал ослабление Персии и Османской Империи на территориях Закавказья, — объясняет Слава.

Мирон буркнул себе под нос, что больше его спрашивать не будет. Это вообще не интересно! Ему кажется, что если он потратит урок, просто гоняя Славу по разным темам программы, то тот всё равно выйдет из класса с пятёркой. Нет, конечно, можно было бы смухлевать: спросить что-то сложнее, но это не честно. У Славы есть учебный план, кодификатор ЕГЭ. И знать он должен именно те темы, которые в них указаны.

Переходя к новым заданиям, Мирон упорно игнорировал поднятую руку Карелина. Знает — и хорошо. Другие не так много знают, поэтому вот их как раз и стоит погонять по темам. Он слушает про внутреннюю политику Александра III, которую никак не хотят запомнить как «реактивную». Мирон спрашивает про положительные и негативные стороны политики Петра I, сам рассказывает про русско-иранскую войну, понимая, что кроме Славы, Марины и, может, ещё одной девочки никто не понимает что это такое и с чем это едят.

Фёдоров носится вокруг доски, то записывая что-то важное, то вынося верные ответы учеников в корректных формулировках. Руки тянут, что-то дополнительно уточняют и спрашивают. Он старается объяснить. А в день сдачи экзамена будет просто тихо молиться, чтобы никому из них в варианте не досталась ни одна русско-турецкая война. Когда звенит звонок, Мирон не сразу понимает, что урок окончен. Никто не собирается, а отвернувшись от доски, историк увидел буквально «лес» рук. Приехали! И им ещё скоро ЕГЭ сдавать! И они это ниже семидесяти не получили на пробнике! То ли списали, то ли с вариантом так повезло.

Мирон озвучивает, что у кого вопросов нет или не остаётся, могут сразу собираться и уходить. Но Слава не уходит. Он сидит и не отрывает взгляда от Фёдорова, лишь изредка переводя его на записи на противно-зелёной доске.

— А что с итогами Семилетней войны? — спрашивает кто-то с галерки. Приехали.

— Просра... Отдали всё, что навоевали, — говорит Мирон. — Елизавета Петровна скончалась, а Пётр III слишком любил Фридриха II, дабы продолжать войну, — объясняет он. — Этот его поступок, кстати, можно выделить одной из причин удачи дворцового переворота 1762 года. Стать союзником Пруссии, против которой недавно была война, было слишком унизительно. Вы записывайте, раз спрашиваете. А то спросят вас в институте про итоги Семилетней войны, а вы забыли.

Не спросят. Там у каждого второго преподавателя установка: «Вы проходили это в школе, так что Вы точно это знаете, поэтому поехали дальше». Весь диалог будет вестись исключительно с той точки зрения, что студент знает это на прекрасном уровне, даже если это желторотый первокурсник. А если не знает, то лучше ему не говорить об этом — книжку лучше прочесть, прогуглите на худой конец. Но лучше никому не знать, что данное чудесное знание из сети. Надо Славу будет предупредить обо всем этом. И чтобы тот напрочь забыл волшебное слово «Википедия». Единственное, чем она может помочь — списком литературы и источников для статьи.

В истории нельзя полагаться исключительно на мнение историка или даже на текст документа, и уж тем более на википедию. Хотя, есть в этом и определенная прелесть: даже ложь в источнике даёт потрясающую характеристику времени и нравам, господствующим в тот момент. Мирон не просил учеников включать критическое мышление по одной простой причине — оно не нужно для ЕГЭ. Но дальше без него нельзя будет сделать и шага. Любую информацию, сказанную даже авторитетным человеком, нужно проверять. Может, он не понял чего-то? Может, он просто тупой? А в случае с историками... может, этот человек находится просто в отличной политической канве? Как только человек становится историком, он сразу попадает в интересную игру, в которую, скорее всего, он не хотел попадать. Он сразу становится политиком. Ведь любой исторический факт можно трактовать в любую сторону. Всё зависит от политического течения, захлестнувшего историка. Даже в сохранившихся летописях, даже в легендарной «Повести Временных Лет» не только вставки, но и первоначальный текст зачастую демонстрирует, каких политических взглядов придерживался автор. Историю создаёт политика.

Мирон немного трясёт головой, отгоняя развернувшуюся полемику в своей голове. Об этом они узнают позже, если захотят. Сейчас намного важнее ответить на все вопросы и отпустить класс домой. И самому наконец добраться до дома, чтобы поговорить со Славой об империях и поцеловать его.

Фёдоров рассказывает все больше и больше. Класс постепенно пустеет. Вот и Слава встаёт и уходит: интересно, подождёт у входной двери или на их месте? Мирон, конечно, просил о первом, но хотелось больше второго. Наконец, вопросы у класса иссякли, и Фёдоров собирается домой. Он даже попрощался со Шмуль на выходе из школы! Надо же, такую важную мысль ему сказала! А ведь она и близко не историк... куда ей, до империй.

На улице морозно. «Зима не даром злится, прошла её пора», — думает Мирон. Конечно, вот-вот закончится январь, февраль пролетит незаметно... а там три месяца весны. И сдача ЕГЭ. Наверное, Фёдорову не к лицу роль жены декабриста, но он поедет за Славой в Питер, если тот не передумает поступать туда.

Карелин ждёт на их месте. Пальцы у него от мороза порозовели, но в куртку он руки не прячет — сигарету сжимает, курит.

— Красивым мальчикам нельзя курить, — дразнится Фёдоров, подходя ближе.

— Красивым дядечкам тоже, но ты ведь куришь, — смеётся Слава, поднося фильтр к губам, делая затяжку.

Ему совсем не хочется возвращаться под крышу к телу. С мамой побыть хочется, поделиться с ней обо всем, что произошло. О Мироне ей рассказать! Сначала просто в хорошем ключе, а потом уже и... «мама, я влюбился в него». Только страшно! Как же страшно говорить об этом! А если у неё вновь заболит сердце? А если ещё что-то? А если она откажется от него? Но он любит Мирона. И он заслуживает не оставаться чьим-то самым страшным секретом.

— По пути докуришь, холодно, — ворчит Мирон, замечая, что Слава даже и не думает двигаться в сторону дома. — Если мама из магазина пойдёт, мне сигарету отдашь и всё. Мне-то курить уже можно.

— Буду стоять и «мама, это не я, на меня Мирон Янович надышал?», — смеётся Карелин, делая шаги в сторону дома.

— И зацеловал тебя, — отзывается Мирон. — По крайней мере, Мирон Янович собирается этим заняться. Это очень важное преступление, которое не потерпит отложений, — замечает он, посмеиваясь.

Действительно, преступление. Как у Достоевского. Осталось только дождаться наказания. В принципе, Мирон сейчас очень похож на Раскольникова — тоже наказывает себя мыслями, понимая, что страшный суд ещё впереди. Когда точно — неизвестно, но оттянуть этот момент точно будет нельзя.

— С мамой общались уже?

— Сообщениями, — отзывается Карелин. — Чувствую, вживую будет сложно уйти на работу.

Для Мирона это звучит горько отчасти. Да, по матери он тосковал, а Мирон всегда был под боком, но ради него Слава ни разу не брал выходной! А тут, судя по речи Карелина, он вполне может. И не только на день. Хоть на всю неделю! Глупо, наверное, ревновать своего молодого человека к его же матери, но Мирону хотелось больше его любви, чем было получено.

— Конечно, она по тебе соскучилась.

И я по тебе! И я по тебе!

— Я по ней тоже, — говорит Слава. — Но нельзя забывать про работу и учебу. Раз она вернулась из больницы, у нас будет ещё много времени, и я ей ещё надоем, — весело заявляет Карелин.

— А у нас будет много времени? — неуверенно спрашивает Мирон, придерживая для Славы дверь парадной.

— Будет, — кивает он. — Я постараюсь.

До квартиры идут в тишине. Не дай бог кто-то что-то услышит. Сейчас у них двоих реальная возможность получить по шапке за свою необычную любовь. Мирону очень не хотелось сразу портить мнение Светланы Аркадьевны о себе с первых секунд. И Славу не хотелось терять навсегда: вряд ли его мама спустила бы с рук такие отношения. К такому нужно готовить.

Но закрыв за собой дверь квартиры, первым, что делает Мирон, это целует Славу. Все равно на куртку! Пусть руки холодные. Он все равно касается ладонями чужих щёк, притягивая поближе к себе. Раньше от таких внезапных порывов его сдерживало много факторов: уже взрослый, надо себя контролировать, надо быть сдержаннее, не надо смущать Славу, вечером будет много времени на поцелуи. А сейчас времени — нет. И Мирон пользуется возможностями по максимуму.

Слава отвечает, мнётся сначала немного, но всё равно руки укладывает Мирону на пояс, прижимая к себе поближе. Фёдорова терять страшно. И Слава знает, что тому тоже страшно! Во что их отношения выльются, что будет, если узнает Карелина, не похолодеют ли их отношения из-за жизни в разных квартирах? А как контролировать себя в школе, если безумно соскучишься?

Но целоваться у них получалось лучше, чем говорить о любви. Они могли говорить об истории, могли подкалывать друг друга, в чем-то даже обвинять. Но именно о любви они не говорили. Не говорили, что страшно терять и отдаляться. Не говорили, что будет легче, переживай они трудности вместе, а не каждый в своём коконе.

— Надо вещи мои собрать, Мир, — тихо говорит Слава, обрывая поцелуй.

— Ты так сильно хочешь сбежать из моей обители зла? — невесело шутит Фёдоров, послушно делая шаг назад и стягивая с себя куртку.

— Обитель зла этажом ниже, — напоминает Карелин, снимая с себя обувь. Мирон ловит взглядом, как тот неуклюже балансирует на одной ноге, подтянув вторую к туловищу, стягивая ботинок. Точно цапля. Один в один.

— И ты хочешь попасть в самое пекло? — Я не могу оставить там маму.

Мирон понимал это, хорошо понимал. Ему совсем не нужно было так часто слышать это! Но как же не хотелось отпускать Славу домой. Потому что здесь тоже его дом! И даже, наверное, лучше, чем тот внизу. Фёдоров любит его, не перебирает с алкоголем, дерётся только в безвыходной ситуации (и то, используя подручные предметы, потому что иначе в проигрыше).

— А если я оплачу ей съем подальше от твоего отца?

— Мирон, она любит его. И никуда от него не уйдёт, провальный план, — отмахивается Слава. Ему обидно, что Мирон просто не может принять тот факт, что ему нужно вернуться к маме. Ищет вечно какие-то способы, как будто Карелин не пробовал. — Да и... как объяснять будем, что я остаюсь с тобой, а не еду на съем, оплаченный таинственным благодетелем?

— Чистая любовь не подходит?

— Ты даже не представляешь какими ругательствами её осквернит моя мама, — отмахивается Карелин. — Давай не будем марать наши светлые чувства.

— Но я же... блять, Слава.

— И я тебя, — кивает юноша, поправляя пятерней непослушную чёлку. — Но у тебя на кухне не сидит монстр на цепи, готовый сорваться при запахе водки.

Мирон шумно глотает слюну. Кивает. На кухне не сидит. В голове сидит. И там много подобных демонов. Не хотелось говорить об этом Славе, но заковать их получилось только под его чутким руководством. Нет, Мирон, конечно, справлялся. Но они выбирались, и он устало ловил их. Сейчас же все его демоны спят только от звука Славиного голоса.

Карелин по взгляду понимает, что, возможно, и у Мирона на кухне спрятано чудовище на цепи. Он осторожно берет его за локоть, тянет на себя, не давая скрыться в ванной.

— Мы сегодня же обсудим это, хорошо? — просит Слава, укладывая руку на чужую спину. Не отпускает. Старается смотреть в глаза, но Мирон предпочитает опустить взгляд куда-то на его плечо.

— Между твоим уходом на работу и сбором вещей или в пятиминутном перерыве между работой и домом? — ядовито интересуется Фёдоров, хотя голос у него становится каким-то бесцветным.

Эта была его главная слабость! Его уязвимость. Как пустить туда Славу? Он защищается, пытаясь спасти собственных скелетов, заботливо уложенных спать по шкафам. Он защищается, потому что не хочет признавать свою беспомощность. Ни перед демонами прошлого, пронесёнными в настоящее контрабандой, ни перед своей неспособностью открыть дверь, чтобы Карелин мог помочь.

— В любое время, — почему-то голос Славы совсем не обиженно звучит. Скорее любяще и нежно. Это Мирон не понимает почему, а вот Карелин понимает всё. Он совсем не глупый! Знает, что Фёдоров просто защищается, иголки показывает, потому что всегда страшно показывать то, что болит. Мирон любит его и не хочет обидеть. Он просто пока не умеет по-другому. — Я рядом, Мирон, и я хочу помочь тебе. И мне не безразлично, что ты чувствуешь, какие бы мысли не летали в твоей голове.

— Зачем нам это обсуждать? — предпринимает новую попытку Мирон. — Прошлое в прошлом. Не всё стоит выносить на свет. Что-то надо отпустить, оборвать все канаты...

— С прошлым всегда что-то связывает, — отмахивается Карелин. — Как минимум, оно тоже происходило с тобой. Поэтому не обрывать надо. А принять и простить себя, — мягко продолжает он.

— А если... если тебе совсем не понравится услышанное? — тихо уточняет Мирон.

— Прошлое повлияло на тебя настоящего. И я знаю тебя сейчас, и я люблю тебя, — говорит Карелин. — Я приму твой опыт, ведь ты научился чему-то, поэтому и решил исправить свою жизнь. А раз ты научился, то не повторишь прошлых ошибок.

Слава знал, что отчасти лукавит: некоторые вещи нельзя простить. Если Мирон издевался над животными, перерезал глотки какой-нибудь семье... то это делает его нестабильным и опасным. И Карелин точно будет метаться: готов ли он так рисковать? Но Мирон не похож на такого отвратительного человека, поэтому, скорее всего, Слава примет любую его историю.

— Обними меня, — слышит Слава, чувствуя, что сам Мирон, опередив собственную просьбу, уже крепко обнимает его. И Карелин послушно делает. — Крепче.

Они так и стояли, обнявшись, посреди коридора. Мирон был уверен, что застыл весь мир, отвернулся на секунду, дабы дать им возможность побыть наедине. Через время Слава начинает шуточно раскачиваться из стороны в сторону, крепко обнимая Фёдорова. Конечно, делал он это в шутку, но Мирон был уверен, что так Карелин напоминает: их лодка тоже сейчас раскачивается на огромных и беспощадных волнах.

Слава тащит его собирать вещи. Заканчивают они быстро — всё, принадлежавшее Карелину, лежало на одной полке. Остальные вещи Слава забирать не планировал: всё равно он найдёт способ почаще бывать у Мирона. Только вот Шизю забрать тоже хочется... чтобы холодными ночами грел, лёжа на животе, напоминая по-хозяйски обнимающую руку Мирона.

— Кота не отдам!

Слава наклониться, чтобы погладить Шизю, не успел, как тот уже оказался на руках у Фёдорова. И жмётся к нему, хвостатый, мурлычет! Слава очень хорошо котёнка понимал: сам к рукам Мирона ластится испуганным котом, сам почти мурчать готов от нежности чужой.

— Мне казалось, это наш сын, — посмеивается Карелин, но понимает, что Шизю и Мирона разлучать — это бесчеловечно. Они слишком уж хорошо взаимодействовали.

— Так и мы с тобой не разводимся, — отзывается Фёдоров, поглаживая хвостатого ребёнка за ушком. — У тебя командировка, — отшучивается Мирон. — А кто отдаёт детей в командировку с родителем?

Слава согласно кивает: никто. Он тянет Мирона к входной двери, чтобы тот проводил его. Надо отнести вещи домой, потом кофейня...

— Ну что ты так смотришь, — вздыхает Слава. — Вечером увидимся, поговорим с тобой обо всем.

— Да, — тянет Мирон, поглаживая кота за ушком.

Не уходи! Стой, ну пожалуйста, стой. Давай сейчас целоваться? И вечером? Засни случайно на моем плече, а утром уже всё решим...

— Слав?..

— Что такое? — спрашивает Карелин, отвлекаясь от замка.

— Я тут... по поводу империй ещё, — неожиданно воспоминает Мирон, понимая, что его уговоры «остаться до утра» ничего не изменят: просто пустая трата такого драгоценного времени.

— Давай вечером, хорошо?

Мирон кивает. И дверь хлопает. Слава за ней скрылся с вещами, оставляя Фёдорова на руках с котом. Мирон чешет хвостатого, говорит с ним: милейшая полемика о важности Славы в этой квартире. Почему-то жутко и пусто стало уже сейчас, а ведь тот только оказался за порогом!

Мирон идёт на кухню, доставая скромный обед для Шизи из холодильника. Кормит того, а затем уходит в спальню: прятаться там от пустоты квартиры. С книжкой в руках должно быть не так грустно. Вот в школьные годы литература очень просто заполняла чёрные мироновские дыры. А сейчас? В руках Фёдорова «Собор Парижской Богоматери», потому что описание площади на тридцать страниц должно отправить в заслуженный нокаут. А во сне не пусто. Потом он проснётся, а там уже вечер: Слава зайдёт.

Только вот в дверь звонят, ломая все планы. Мирон плетётся нехотя узнавать, кто и зачем пожаловал. А там Слава! Карелин на пороге!

— Забыл что-то? — без энтузиазма спрашивает Фёдоров, пропуская того внутрь и закрывая за ним дверь (столько облегчения в одном движении!).

— Послушать про империи и выпить вина, — рассказывает Слава, выбираясь из своих кроссовок.

— А работа? — недоверчиво спрашивает Мирон.

— У меня выходной, — отмахивается Слава, проскальзывая в ванну помыть руки. — Ну, давай, доставай вино. Гаси свет в спальне. Доставай свечи. Мы сколько уже на свиданиях не были с моей учебой и работой, а? Уведут ещё прямо-таки из-под носа такого еврея, пока я буду учиться зарабатывать.

— Ты не шутишь сейчас?..

— Ну, отчасти, — признаётся Карелин. — Я им уведу. Будто я отдам. Я не лопух какой-нибудь, отпускать не собираюсь, и...

— Да я не про это, — отмахивается Мирон. — Серьезно выходной взял?

— Да, — кивает Слава. — Пока ещё в школе был и взял. Сразу после драки.

— С тебя, кстати, объяснительная!

— Ну, лично я честнее расскажу, чем в бумажке напишу, — смеётся Карелин, уводя Мирона за руку в спальню.

— Бумажки не пойдут директору, — вздыхает Фёдоров. Мирон надеялся, что в Хабаровске он будет приносить деньги с работы, а в итоге только на неё и таскает суммы.

— А личное дело?..

— Если надо... потеряем и перепишем, — вздыхает Мирон. — Всё, что хочешь.

— Хочу тебя целовать, — улыбается Слава. — Исполним?

И ответа не ждёт! Сразу целует. Карелин тоже скучал. Просто демонстрировал это менее ярко, чем Фёдоров. Мирон, конечно, любил изображать вечно холодного, но на жесты, демонстрирующие весь спектр его эмоций, он никогда не скупился. Слава же был из другой оперы: он скорее практически не демонстрировал, что чувствует на самом деле.

Слава целует мягко, без напора. Просто пытается передать через жест всё то, что было так неловко говорить вслух. Такие признания он считал куда более интимными, чем миллионы сказанных шёпотом слов.

— Ну что, Мирон Янович? Что же такое «империя»? — Карелин почти смеётся: Мирона так простой вопрос загрузил!

Тот мгновенно собирается, выпутываясь из объятий. Почему-то Славе кажется, что Фёдоров слишком серьезно подошёл к вопросу. У него вообще была супер-способность усложнять то, что для всех остальных было бы простым и понятным.

— Знаешь, я ещё на уроке задумался очень. Что такое империя? И мне было так грустно, что я не могу задать этот вопрос Ромулу, Октавиану... кто, если не они, знает, что же это такое? Государство, во главе которого император? Государство, имеющее колониальные владения? Мне не нравятся эти определения из учебника. Империи рушились, когда умирал правитель, который верил в них больше, чем остальные, развивал, а не просто пожимал плоды величия. Империя.. столько всего в этом слове, да? Величественное, кровавое слово. Если бы было достаточно колоний, то где сегодня Тысячеликий Рейх? Он пал, когда пала идея. Так значит империя — это то, во что верят, — Мирон иногда начинает торопиться, точно боится, что Слава перестанет слушать, но тот лишь успокаивающе кладёт руку на плечо. — То, во что вкладывают все свои силы. Империя — это то, что выращено из идеи, подпитано безусловной любовью и верой. И тогда всё становится на свои места: это больше, чем нечто дающее власть. Это то, что стальными нитями связано с человеком, с его существом. Империя не рождается из воздуха, из-за земли... она рождается с кровью и потом верующего в свою идею человека. И ведь... так много этих империй. И ты тоже. Ты тоже моя империя, — заканчивает Мирон, опуская глаза в пол, точно стесняясь своих умозаключений.

— Ты...

Слава снова тянется к Мирону, приподнимая его лицо за подбородок, чтобы тот заглянул в глаза.

— Ты... оно...

— Местоимения на русском повторяете? — посмеивается Фёдоров, стараясь как можно быстрее перевести тему с этих империй на что-то. А Слава просто не может сложить слова в предложения.

— Ты потрясающий, — подводит итог он, осторожно целуя Фёдорова за ушком. — И ты... наши отношения... это моя империя тоже.

Мирон улыбается. Вот они тоже стали строить свою империю: камень за камешком, улыбка за улыбкой. Он верит, что она будет нерушимой, как странное тёплое чувство, рождающееся в груди, когда Слава целует. Тот тянется, чтобы снова коснуться чужих губ своими, а Мирон чувствует трепет. Такой, словно Карелин снова и снова крадет его первые поцелуи. На самом деле, Слава правда крал первые искренние Мироновские поцелуи: никому другому никогда не удавалось заставить его чувствовать.