Мирон очень скучал по таким вечерам: задёрнуты шторы, они сидят на полу на ковре с вином, на полочках горят свечи. Вкусный запах зелёного чая улетает от горящего фитилька, заполняя собой всю комнату. Шизя устал плутать между хозяевами, получая поглаживания, и улёгся на кровать. Спит котёнок, довольный, что все дома.

— Так из-за чего началась драка? — тихо спрашивает Мирон, поглаживая Славу по голове.

Тот уже давно отставил бокал в сторону и прилег на лежащую на полу, согнутую ногу Фёдорова. Вторая нога тоже была согнута в колене, только в отличие от первой босая ступня касалась пола. Не сказать, что очень удобно, но Мирон просто не хотел, чтобы Слава отрывал голову от его тела. Так было уютно. Так было хорошо.

— Я нравлюсь Рыжику, — говорит Слава, прикрывая глаза от чужих рук в волосах. Как же он хорошо понимал Шизю: замурчать очень хочется! — А она нравится этому. Началось всё с разговора на тему того, что я не замечаю такой прекрасный вариант для развлечений.

Как же не повезло Рыжику нравиться такому идиоту! Мирон прекрасно знал этот подвид подростков: раз девчонка для него недоступна, то она просто вариант для развлечений для всех остальных. Фёдоров не мог сказать, что он был джентельменом со всеми дамами, но он ни разу не позволил себе оскорбить того, кто занимал место в его сердце! Даже, если его отвергали. Даже, если делали это крайне грубо и некрасиво. Это же, всё-таки, его выбор.

— А чем продолжилось?

— Я сказал, что я трагично влюблён и в вариантах для развлечений не нуждаюсь, — отзывается Слава. — Ну, знаешь, когда говоришь «я в отношениях» все хотят увидеть фотографию той самой и так далее. А когда это трагичная влюблённость, особо и не лезут смотреть на предмет воздыхания. Больно же, — объясняет он. — На что... на что получил, что верность таинственной зазнобе ни к чему не приведёт. И я буду таким же старым идиотом, как мой классный руководитель, который хранит верность «своей судьбе» с мечтой брака на небесах и не замечает так много хороших вариантов во имя разнообразия.

— А дальше?

— Ну, сначала я сказал, что личная жизнь учителей — не его собачье дело. А потом... ну, что лучше до конца жизни быть верным одному единственному человеку без всякого разнообразия, зато любить и быть любимым, чем быть самой настоящей обиженной и отвергнутой шлюхой с амплуа альфа-самца.

Мирон рассмеялся. А ведь и он сам подходил под это определение! То не срослось с одноклассником, то с другом по переписке, потом барышня красивая (и сильно-сильно им любимая) все стихи его высмеяла: и пошёл Фёдоров в разгул. Другие жизненные страсти ему очень в этом помогали! И ничего же никому не обещал, но всё равно делал больно. Только отыгрывался за собственное разбитое сердце. И вот он наконец может спокойно целовать человека, которого считает своим миром. Это намного более ценно, чем всё остальное.

— Знаешь, он побывает на стороне «разнообразия» и поймёт, что конченный болван, — уверенно кивает Мирон. — Беспорядочные половые связи никогда не дадут ощущения нужности, никогда не заглушат внутреннего одиночества. Просто обманываешь сам себя, что тебе никто не нужен. И боишься. Дико боишься, что так и останешься один до конца своих дней. А потом находишь свой самый тёплый лучик и сначала думаешь, что «доигрался, старый дурак, вот и вся эпитафия». Скажет, что не нужен, и всё, не выживешь уже.

— Это и есть твоё «темное прошлое»? — спрашивает Карелин. На душе заметно легче: Мирон никого не убивал. — А я твой лучик из всего этого?

— Да, ты — то, что вывело меня из темноты баров и клубов, — кивает Мирон. — И не только из этого.

— А что ещё?

— Может, начать всю историю сначала?

Слава поднимается с чужой ноги. Ну куда ты, так хорошо лежал! Но через секунду Мирон уже с облегчением поднимает затёкшую ногу, пробегаясь руками по голени.

— Рассказывай. Всё-всё рассказывай. Я хочу знать, — тихо просит Слава, наполняя их бокалы вином.

Мирон тянется за наполненным бокалом, делая большой глоток.

— Это будет очень длинная история, — невесело отзывается он, погружая Славу в свои воспоминания.

***

Из пункта А в пункт Б вышел юноша бледный со взором горящим...

12 лет.

В светлом классе так много народа. Во всяком случае, сейчас Мирону кажется, что их даже больше, чем на уроке. Но, наверное, это всё игры испуганного мозга: преувеличивает толпу, тычущую в него пальцем. Они скандируют что-то на английском, и Фёдорову кажется, что он слишком глуп, дабы понять, что они говорят. Так убого! Ведь на уроках он все прекрасно понимал. Он понимал статьи, которые писались на английском. Он даже книги на иностранном языке читал также быстро как на родном! А сейчас... а теперь.

Они смеялись над его кудряшками и тыкали пальцем. Мирон совсем не понимал, почему именно он оказался белой вороной среди всего разносорья! Разве, он был чем-то хуже них? Он тоже был весёлым! Он умел шутить. Он придумывал классные шутки и каламбуры, но над его шутками никто не смеялся. Смеялись только над ним самим. Мирон даже пытался подружиться с ними! Он сам накопил денег, помогая маме с разными поручениями по дому — вынести мусор, протереть пыль, пропылесосить. Он даже попробовал сделать обед: правда, уделал макаронами всю кухню. За это проштрафился на бесплатную уборку. И в качестве компенсации маминым нервам — пылесосил просто так с неделю. Но зато он смог подарить всему классу по шоколадке в честь своего дня рождения. Правда, никто эти шоколадки есть не стал. Особо «крутые» выкинули их в помойное ведро. И некоторые последовали их примеру.

Ну шоколадки-то за что? Мирон старался. Мирон потратился на них! Он просто хотел стать частью этого класса. Он ведь даже на английском говорил не хуже их! Совсем ничем не отличался. Но почему он? Почему из всех именно он стал козлом отпущения? Мирону очень хотелось общаться со сверстниками. Ему очень хотелось найти настоящих друзей. Но с ним общался только один мальчик. И то, письмами. Но это ведь лучше, чем ничего.

Он посоветовал ему организовать небольшой праздник в честь тринадцатого дня рождения. И Мирон начал усердно копить. Он постарался сделать самую крутую вечеринку в глазах без пяти минут тринадцатилетнего мальчика. Но на его вечеринку никто не пришёл.

15 лет.

— Я, кстати, люблю тебя, — говорит он в трубку дрожащим голосом своему самому лучшему другу и предмету воздыхания.

Как же долго он собирался рассказать ему это! Как же долго хотел! Сердце колотилось просто как бешеное!

— Ну, что за лирика, Мирон?

— Нет, ты не понял. Реально люблю. Очень сильно.

Гудки. И больше ни одного прочитанного сообщения.

Мирон снова не идёт в школу. Мирон берет с собой всего одну книжку и идёт на пустырь недалеко от школы, взахлёб читая «Так говорил Заратустра». Он прочитал на этом пустыре так много книг... родители удивлялись, как он успевает глотать книжки стопками! Но Мирон просто правильно расставил приоритеты: среди них — он чужак, среди книг — он свой. По крайней мере, буквы на страницах совершенно на него не жаловались.

— Хэй, ты чего сидишь тут? Случилось что?

— А? — спрашивает он, отрываясь от страниц.

— А, читаешь, — тянет какой-то невнятный парень. Мама всегда говорила держаться от таких подальше. — Че читаешь?

— «Так говорил Заратустра»...

— Да? Прикольно. Не знал, что цитирую кого-то, — ржёт парень. Необразованный! Мама бы схватилась за сердце. Но Мирону почему-то тоже становится смешно.

— Да нет, — отрицательно качает головой Фёдоров. — Это книга так называется. — Ахуеть, — на полном серьезе выдаёт он. — Как тебя звать-то?

— Мирон.

— Прикольное, слушай. Я такие не часто слышу.

И он тянет ему руку, а не тыкает пальцем. А на руке-то — мама бы сейчас точно слегла бы с приступом — красуется настоящая татуировка!

— Клевая, да? — спрашивает он, замечая заинтересованный взгляд Мирона на руку. — Сам набил: иголкой и ручкой.

Надо было быть умнее. Надо было завопить: «Иди нахуй отсюда, маньяк». Столько бы проблем избежал! Столько бы всего не попробовал!

16 лет.

Мирон старается проявить нежность. Он целует чужую небритую щеку, и прикрывает глаза. Это, оказывается, так здорово: обнимать кого-то. И целовать.

— Мы теперь вместе? — тихо спрашивает он, поправляя тяжелое одеяло, вытаскивает одну ногу: жарко.

— Ты че, угашенный до сих пор? — спрашивают у него со смехом, залезая рукой в кудряшки. — Это под травкой ебаться прикольно, — объясняют ему. — А отношения... ну в пизду эти отношения. Слишком уж много запретов.

Мирон чувствует себя буквально использованным! Как это? Как это просто так? Как это под травкой? Почему это? Что за поебень? Он поднимается с кровати, пытаясь быстрее натянуть на себя одежду. Ноги слушаются откровенно плохо.

— Ты куда?

— Домой.

— Будь другом, подкинь ко мне сюда сигареты из прихожки. И захлопни дверь, мне так влом вставать с кровати.

Мирон подаёт. И его тошнит от сигарет с кнопками.

17 лет.

Ничего особенного за целый год жизни! Первый опыт с девушкой, разве что. Но ему было пресно. Даже не на трезвую голову. Ничего, конечно, но не особо великолепно.

Много пил. Много мешал. Много блевал. Помнил он мало что. Так. Отрывками. Фразами. Он помнил, как попробовал в отношения. Он ей нравился. Она ему нет. Он все время пропил. Она хотела спасти. Хорошей была. Очень доброй. Наверное, он делал ей очень больно своим поведением. Но в семнадцать много кто ебанутый.

19 лет.

У Мирона был Ваня. Ваня, который ему, слава богу, не стал нравиться в плане «любви всей жизни». Мирон бы не выдержал ещё одной проебанной по его милости дружбы. Евстигнеев очень веселый, и ему очень нравятся шутки Мирона. Им не обязательно пить вместе, чтобы оставаться на одной волне. Мирон может позвонить Ване хоть в три утра, и тот, конечно, поворчит, но приедет помогать с проблемой. Евстигнеев не пиздит в лицо, терпит заморочки и радуется, если оплатить ему пиво и сухарики. Студенты — люди простые.

Они дружат уже целый год, и никто ещё ни разу не проебался. Мирон очень рад, что все так: ровно, без разногласий, совсем без херни. Тот уговаривал его оставить кудряшки на месте, но Фёдоров все равно коротко постригся. Так он чувствовал себя увереннее! А ему оно было нужно: надо восстановиться в Оксфорде, откуда вылетел на год! Ваня поддерживал. Обещал, что они не станут меньше общаться.

А ещё Мирон влюбился в девчонку. Очень красивую девчонку. И она совсем не смеялась над ним! Она была музой, самой настоящей богиней вдохновения! Фёдоров много тетрадок расписал стихами с признаниями в любви. И отдал ей всю тетрадку. Она прочитала. И все её друзья прочитали. И всё смеялись. Ваня с кем-то чуть не подрался из-за этого. Но Мирону было уже как-то всё равно. Он возвращался на учебу за границу. Что ему до этого? Ему все равно. Он почти как мраморная статуя.

25 лет.

Мирон окончательно вернулся в Россию. У него есть Ваня. Они дружат уже семь лет, и Фёдоров крайне счастлив этой дружбе. Мирон не обещает никому отношений. Он спит с кем-то, боясь оставаться в квартире в одиночестве. Ведь не всегда можно напроситься к Ване или пригласить его к себе на диван.

Мирон следит за собой. Старается качаться, чтобы быть привлекательным. Он работает кем попало и везде.

Курит до крови в мокроте. Много пьёт. Увлекается уже не только травкой. Так жить ему не так серо. Он уже столько лет пытается добавить красок в своё существование, но ничего, абсолютно ничего не даёт ему ощущение счастья. Эйфория от таблеток краткосрочная. Зато толкать их выгодно. Денег много. В них он совсем не нуждается.

Даже не надо больше быть кем попало. Можно просто пить и отдыхать, чтобы каждый день был как праздник. Каждый гребанный день. Скорее бы они все закончились.

— Если ты встанешь и уйдёшь со словами, что я бесхребетный и зависимый, я пойму, — говорит Мирон. У него не хватает смелости посмотреть в глаза Славе. Он, конечно, рассказывал самое яркое, а не всё. Но все равно было страшно.

— Я хочу сказать, что я рад, что рядом с тобой был Ваня, — тихо говорит Карелин. — А ещё я рад, что теперь рядом с тобой есть я. И я никогда тебя не оставлю.

— Правда?

— Чистейшая, — уверенно кивает Слава. — За нас? — тихо спрашивает он, поднимая бокал.

— За нас, — отзывается Фёдоров, чокаясь с ним.

Вино было вкусным. Через секунду становится ещё вкуснее, когда вкус вина смешивается с губами Карелина. Когда он цепляется пальцами за плечи и перебирается к Фёдорову на колени. Трется, дразнится. Но Мирону так хорошо, даже покусывать шею в отместку не хочется. Только целовать. Нежно, осторожно и самозабвенно. Слава под руками млеет, ближе тянется, а Мирон аккуратно руками лезет под толстовку, наконец позволяя себе коснуться кожи.

Слава был исключительно его мальчиком. Только его! Фёдоров совсем не готов принимать тот факт, что в одном из вполне вероятных сюжетов их жизней он для молодого и пылкого Карелина — лишь этап. Важный этап, необходимый этап, который принесёт безумно счастливые воспоминания и незабываемые жизненные уроки. Но как же Мирону хотелось стать для Славы целой жизнью, миром, который можно исследовать не переставая (собственно, тот прекрасно справлялся, изучая поцелуями его шею).

Слава же больше боялся, что Мирон не захочет навсегда. У того даже во взгляде читалась любовь к свободе, а тут Карелин со своими стремлениями и амбициями. И со своими определенными притязаниями на Мирона и его жизнь. Да, воспоминания о сказанных на уроке словах грели Славу — «браки, которые заключаются на небесах». Но до этих самых небес, которых и нет-то, скорее всего, хотелось прожить с Мироном целую жизнь. Долгую и счастливую. Как в книжках про любовь.

— Мирон, — горячее дыхание обжигает шею.

— Что такое, Слав? — тихо отзывается он, не переставая гладить чужую спину.

— Может, может мы попробуем навечно? — спрашивает волнительно юноша, заглядывая в чужие глаза.

— Вечно — короткое слово, — вздыхает Мирон, продолжая мысль, пока Слава не успел расстроиться. — Я предлагаю тебе всю свою жизнь. До последнего вздоха на смертном одре.

— Где расписаться кровью, что я согласен? — посмеивается Карелин, губами касаясь чужих.

Мирон бы сейчас с удовольствием утянул Карелина на кровать и закрепил их договор иначе, но в дверь позвонили. Фёдоров нехотя поднимается с пола, прося Славу подождать пару мгновений. Наверняка пришли за солью или сахаром. Никаких гостей Мирон совершенно не ждал, да и не звал никого. Может, Ванька приехал с сюрпризом? Но он ж человек понимающий, хоть в такси бы да написал, у Фёдорова ведь наконец личная жизнь наладилась! Да и... адреса Мирон ему точного не называл.

Фёдоров смотрит в глазок и не верит тому, что видит. Пытается проморгаться, пока на автомате поправляет на себе рубашку и джинсы.

— Кто там? — спрашивает он, надеясь, что ему просто кажется.

— Светлана Аркадьевна, — слышится в ответ. — Я мама Славы.

— Светлана Аркадьевна? — переспрашивает Мирон, слыша, как после этого захлопывается дверь в спальню. Сообразил Карелин. — Здравствуйте, — произносит он, открывая дверь. — Чем я могу помочь?